6 (2/2)

Она нисколько не смущалась крови, не боялась ни боли, ни ран, отец научил ее шить, научил стойко переносить травмы – но видеть уязвимость дорогого ей существа было в новинку, тревожно, неуютно.

Книга, оставленная доктором Лектером на столе, пусть и на мгновение, но возмутила ее… Уилл не был собакой, не был игрушкой. Может, было бы проще, если бы он был – однако в таком случае он бы быстро ей наскучил. Или нет…

Алекс поймала себя на мысли, что податливость Уилла искушала проверять границы, залезать еще глубже, хотеть еще больше. Она словно ощупывала его изнутри, перебирала косточки, каждый позвонок, трогала желудок, селезенку, была с воздухом в его легких, пробовала на вкус его кожу, солоноватый пот.

Ей все в нем нравилось, как он выглядит, как он пахнет… Алекс уже успела выучить его мимику и жесты, научилась предугадывать его реакции, ей хотелось, чтобы он чаще улыбался – потому что так он еще больше открывался, как робкий цветок, который тянется к свету и прячется от малейшего признака темноты.

Он по привычке садился поодаль, но потом невольно придвигался ближе – когда они читали книги, мастерили что-нибудь на полу или играли в настолку про космических чудовищ, и Алекс забавно изображала звуки рычащих монстров. Они совершенно забыли про обед, а про ужин им напомнил вернувшийся домой доктор Лектер.

Он никак не прокомментировал забинтованную ладонь мальчика, до тех пор пока Алекс не попросила осмотреть Уилла – чтобы удостовериться, что она все сделала правильно.

Руки доктора Лектера были холодными, как у Алекс, еще более уверенными в твердых, отточенных движениях. Уилл будто засомневался на мгновение, подавая тому свою ладонь, повинуясь желанию девушки, стоявшей рядом, не сводившей с него глаз.

Так, словно ему нужно было ее разрешение себя трогать, ее одобрение и заверение в безопасности.

Отец Алекс с безразличием врача снял повязку, оценил шов, похвалил за оперативность и аккуратные стежки. Это не далось ей легко… Пожалуй, это задействовало все ее навыки самообладания, она очень ответственно подошла к работе. Собирать мертвых бесчувственных роботов намного проще – даже если они требуют сосредоточенности и терпения.

Несколько раз ей приходилось зашивать раны отца – о происхождении которых он не имел намерения распространяться, – и именно так она ощутила величие удивительного парадокса, бренности тела, силы духа, власти сознания над плотью, металла над жизнью. Темные глаза отца смотрели на нее пристально – как она на Уилла – наблюдая, как девушка орудует иглой, как блестит кровь на ее пальцах, как свет от лампы играет на кончиках ее ресниц, как тревожно пульсирует жилка на шее…

Она ни разу не выдала своего беспокойства, она сделала все так, как он учил ее. Запах крови и вид рваных краев раны не смущали Алекс, ее вообще редко чем можно было смутить.

Однажды, в одной из поездок, на ночной трассе они наткнулись на сбитую собаку, распластанную по дороге, с вывалившимися наружу кишками и разорванной утробой мертвых щенят. Ганнибал и Алекс вышли из автомобиля, свет дальних фар падал на окровавленное мертвое тело, буро-песочный мех, вывернутые лапы… Один неродившийся щенок был еще жив, он робко шевелился в месиве тушек своих братьев.

Алекс отвернулась, ее лицо перекосилось, кулаки сжались, она втянула воздух, стараясь сдержать эмоции.

Потом она посмотрела на невозмутимого отца с немым вопросом в темных широко распахнутых глазах.

– Через час он тоже умрет, Алекс, – произнес доктор Лектер, пар клубился около его рта, зимняя ночь напоминала о своей безжалостной стороне. – Мы можем только похоронить их.

Земля была промерзлой и твердой, сопротивлялась лопате, копающей яму у обочины. Они положили собаку и ее детенышей на покрывало с заднего сиденья салона, едва шевелящегося щенка доктор Лектер умертвил.

По бледному лицу тринадцатилетней девочки, как сверкающая бусинка, пробежала слезинка. Впервые он видел, как она плачет, впервые он узрел подтверждение своей догадки – что Алекс чувствует боль острее через кого-то другого.

Ей было жалко собаку и щенка. Ей не было жалко себя, свою едва не загубленную жизнь, которую у нее хотели забрать после смерти родителей, свое изнуренное физическими нагрузками тело – от требовательных голосов в голове, твердивших, что нужно постоянно себя испытывать, – ей не было жалко представителей рода человеческого, страдающих от болезней и невзгод.

С годами она оттаивала и становилась мягче, перестала мучить себя, перестала себя саботировать… Иногда Ганнибал видел, что она прекрасно знает, чем отец занимается в свободное от работы время, насколько продвинут его уровень гастрономического искусства, куда исчезают гости его званых ужинов, которые он устраивал в течение всех лет проживания с дочерью. Иногда Ганнибал видел, как Алекс выбирает закрывать глаза и не замечать очевидного – или не оценивать и не судить, доверять и принимать вещи такими, какие они есть.

Ей было плевать на тех, кто ее не интересовал. Она сумела адаптироваться в школе, пусть и имела регулярные стычки с пустоголовыми кретинами – как среди детей, так и среди преподавателей, – она носила маску, несколько масок, могла быть позитивной и дружелюбной, могла быть невыносимой стервой, способной сломать руку – с садистическим удовольствием – школьному задире… Алекс сказала отцу, что звук ломающихся костей и рвущихся связок был любопытным каденсом, но он уместен лишь в определенных композициях и определенном жанре.

Она скорее сломает себе что-нибудь, чем навредит своему новому питомцу. Ну и пусть… Помимо нижнего белья и домашней одежды она попросила для него куртку и ботинки – чтобы они смогли играть на заднем дворе или сходить прогуляться.

Она хочет сделать его публичным – выгулять при всех. Она гордится им, она наряжает его как куклу, расчесывает спутанные локоны, надевает теплые носки, заглядывает в глаза, чтобы определить, голоден ли он, устал ли…

Ганнибал присматривался к мальчику, пытаясь понять, есть ли резон во всем этом. Что он упустил? Уилл прелестен в своей гибкости и прозрачности, пластичности и одновременной квадратности, неотесанности. Если она огранит его, создаст из него идеальную игрушку, своего совершенного робота, квинтэссенцию эмпатии и программируемости?

Ему был любопытен эксперимент дочери – как и другие ее увлечения. Пусть делает, что хочет – это ее вещь, ее ответственность.