3 (2/2)

Яэ улыбается еще довольнее. Это хороший результат.

Она дает ему передышку в пару дней.

— Что ты с ним сделала! — кричит Паймон. — Он стал в два, нет, в три раза невыносимее, чем был!

Яэ таинственно улыбается. И втягивает запах поглубже — его страдания пахнут так вкусно.

Кадзухе, конечно, достается сильнее всех. Скарамуччу ведет из крайности в крайность: в один момент он цепляется за него — сам, пальцами по открытой коже, — в другой избегает до того неуклюже, что почти смешно. А потом снова цепляется — за шарф, рукава хаори, выскользнувший конец бинта. А потом снова находит причину огрызнуться и демонстративно переместиться на другой конец лагеря. А потом —

Только помогать с перевязками больше не просит. Мысль, посаженная Яэ в его разуме, явно прорастает во что-то мучительное, сладкое и ядовитое.

Подловить его одного теперь не так сложно.

— Отстань, — огрызается еще до того, как она успевает открыть рот. — Держись от меня подальше. Ты как Вельзевул — можешь только все портить.

Яэ изображает сожаление в выдохе и наклоне ушей. Как по-детски: сваливать ответственность за свои проблемы на других.

— Мне казалось, будет справедливо, если ты узнаешь от меня.

Намеренно не продолжает, держит паузу. Хочет узнать — пусть спросит. Нет, ну что же —

— Узнаю что? — конечно не выдерживает.

Яэ чувствует в беспокойном ветре, что кружит вокруг него, знакомую ноту. Ревность. Даже сейчас, не зная сути, первым делом предполагает, что это связано с Кадзухой, — ну что за милое влюбленное дитя.

— Что если ты не решишь свои проблемы до следующего полудня, — Она разглаживает складки на косоде, будто их разговор настолько банален, что даже не требует внимания, — я благословлю Кадзуху.

Скарамучча скептично поднимает бровь в явном «ну и в чем здесь угроза?».

— Благословишь чем, долгой жизнью, чтобы он мог раздражать меня веками? — Материализует на ладони сферу элементальной энергии. Так старательно делает вид, что совсем не заинтересован. — Или богатством, чтобы он мог выводить меня своими глупыми подачками еще больше?

Яэ посмеивается. О нет. В этот раз он не отделается настолько просто. Ему пора сделать окончательный выбор. Она и так провела с ними слишком много времени. Пора домой. Подставлять уши под ласковые пальцы Эи, закидывать ноги на ее удобные колени. И шантажом заставлять покупать много жареного тофу.

— Встречей с чудесной женщиной, что подарит ему крепкую семью и здоровых наследников.

Скарамучча замирает — не верит в то, что слышит, просто не может. Сфера на ладони вздрагивает и распадается; он резко вскидывает взгляд — злой, напряженный.

— Ты рехнулась.

— Мне просто надоело. — Она расслабленно пожимает плечами. — Любое развлечение рано или поздно начинает вызывать скуку.

— Это не развлечение. — Скарамучча сжимает пальцы с надрывным скрипом шарниров. — Это моя жизнь.

— Эрозия повредила мой разум, — напоминает с удовольствием. — Я не лучше, чем Вельзевул.

Скарамучча открывает рот — и закрывает. Видимо, не очень приятно, когда его слова используют против него же самого.

— Либо ты забираешь Кадзуху себе, либо отпускаешь и не мешаешь создавать связи с другими людьми. Все просто.

— Ничего не просто. — Шарниры скрипят совсем надрывно и ненормально; он с явным трудом заставляет себя расправить пальцы. — Ты не понимаешь. Я же говорил. Это не так. Несправедливо. Оно не работает, и...

Яэ равнодушно пожимает плечами. Хотя, по правде говоря, даже не особо понимает, что он имеет в виду. Такая мешанина. Но это и не важно. Важно, что его напрочь выбивает из колеи.

— Значит, я даю ему свое благословение.

Скарамучча внезапно оказывается рядом — бездна бы побрала благословленных анемо. И смыкает пальцы на ее запястье. Сам, прямо вот так, по голой коже. Яэ впечатленно поднимает брови.

— Не смей, — шипит тот, сжимая пальцы крепче. Не будь она кицунэ, кости вряд ли бы выдержали.

Прикосновение неправильное. Чересчур сильное, но неравномерное, слишком явно нечеловеческое. Яэ помнит, как Эи проектировала его руки. Так не должно быть. Если он продолжит, каркас и шарниры просто не выдержат.

— Оно же не работает, — припоминает его собственные слова.

— Не смей, — шипит снова, еще сбивчивее прежнего.

Так сильно не хватает слов?

— Тогда пусть Кадзуха будет с тем, с кем оно работает, — продолжает. Пальцы на запястье сжимаются еще сильнее. Яэ невольно прижимает уши к голове, шарниры скрипят до невыносимого. — Ты же его друг. Разве ты не должен хотеть для него лучшего?

Скарамучча смотрит на нее с явной, неприкрытой ненавистью. Пахнет как никогда прежде: злой, страшной и неумолимой бурей.

— Только посмей, и я убью тебя.

Яэ насмешливо показывает клыки. Чувствует: это не угроза. Это обещание. Разве его самого не пугает, на сколь многое он готов ради Кадзухи?

— Эи этого так не отпустит, — напоминает, пытаясь отвести запястье. Безуспешно. — Она будет в ярости. От тебя не останется даже каркаса.

Больше не церемонится: дергает запястьем с силой, что доступна кицунэ — нет. Шарниры издают надрывный болезненный скрип, и Яэ замирает. Вот же упрямый ребенок. Он ведь должен чувствовать. Должен понимать. Если он так продолжит, то ее запястье сломается вместе с его каркасом.

— Мне все равно, — скалится он. Кажется, отвечает и на слова, и на мысли. — Пусть хоть сама Селестия снизойдет и начнется вторая война архонтов.

Яэ смеется.

— Как же он тебе важен.

Скарамучча отдергивает ладонь, будто ее запястье вдруг становится раскаленными.

— До полудня, — напоминает прежде, чем он успевает найти слова. Ну или выдать очередное беспомощное «не смей».

— Я этого так не оставлю, — надо же, все-таки что-то другое. — Слышишь? Ты пожалеешь как никогда и ни о чем прежде.

Брезгливо вытирает ладонь о хакама, явно выражая, какие чувства испытывает даже от малейшего касания к ней. Хотя нет. Яэ хмурится. Он трет ладонь о ткань снова. А потом еще раз, хотя никаких следов явно не осталось. Веет лихорадочным. Даже, наверное, поломанным.

— Вряд ли меня сможет заставить пожалеть сломанная кукла.

Скарамучча бьет ее — даже не потоком анемо, полноценным ветряным клинком. Яэ инстинктивно отшатывается. И позволяет проявить себя одному из духов сакуры — призрачные лисьи зубы впиваются Скарамучче в запястье.

Он тяжело и судорожно вздрагивает от прошедшей по телу молниевой вспышки. В этот раз Яэ не жаль его. Сам виноват.

— Я не намерена это терпеть.

Скарамучча слишком гордый для того, чтобы следовать за ней.

К тому же у нее слишком много дел.

— Мико, ты нас покидаешь? — кричит Памон так громко, что она невольно прижимает уши к голове. — Почему. Как ты можешь. Паймон же сойдет с ума с этими двоими. И Итэр тоже. Тебе что, нас не жалко?

Яэ посмеивается.

— Инадзума меня заждалась. Я давно так не веселилась, — Итэр болезненно сводит брови, и она не удерживается от еще одного смешка, — но у меня, к глубокому сожалению, есть обязанности.

— У тебя все-таки получилось? — спрашивает он.

Яэ изображает одну из своих самых сладких, самый очаровательных улыбок.

— Завтра узнаем. Мы же откроем вино, чтобы отпраздновать мое отбытие, как подобает гудзи Великого храма?

— Мико, ты опять за свое?

Потом она подходит к Кадзухе — так близко, как только может, но разговаривать все равно неудобно, бездна бы побрала Скарамуччу, который снова усилил амулет.

— Ты уже знаешь, что я вас оставляю?

Тот кивает.

— Да, ветер рассказал мне.

— Тогда как насчет тофу? Это прекрасное блюдо для сегодняшнего прощального ужина.

Кадзуха вздрагивает углом губ — за то время, что они путешествуют вместе, явно стал чувствовать себя в ее присутствии гораздо расслабленнее.

— Сегодня очередь Скарамуччи готовить.

Она отмахивается наполовину материализованным хвостом.

— Он будет слишком расстроен для этого.

— Гудзи Яэ, — упрекает.

— Как окажешься в Инадзуме, вознесешь мне благодарственную молитву.

Выдыхает Кадзуха с явным несогласием, но да и бездна с ним. Потом оценит. Главное, чтобы не забыл, что тофу — это лучшее подношение.

А потом она ждет.

Скарамуччу лихорадит сильнее, чем прежде, чем за все предыдущие дни. Даже не нужно иметь чутье кицунэ, чтобы услышать, как он прокручивает шарниры в запястьях. Постоянно касается символов Эи на шее и предплечьях. Не дышит и не моргает — забывает изображать из себя человека.

Яэ жаль. Но кто виноват, кроме него самого.

— Скара, — Кадзуха, как всегда, чутко улавливает его настроение. — Что случилось?

Ловит его руку — со знакомой, вяжущей нёбо бережностью. И отводит от шеи, от светящихся символов, которые тот лихорадочно скребет ногтями. Будто они не вытравлены до самого каркаса, будто он сможет содрать их вместе с кожей. А Скарамучча — Яэ удивленно поднимает брови. Скарамучча делает то, чего не делал прежде. С силой выдергивает руку и говорит:

— Заткнись, — и после паузы: — Не твое дело, смертный.

У Кадзухи тревожные линии между бровей. Он отводит ладонь очень медленно, словно сопротивляется желанию коснуться снова.

— Если захочешь поговорить, я всегда найду время.

Скарамучча кивает — с чем-то средним между облегчением и благодарностью. А потом кривится — зло, болезненно — и вытирает ладонь, которой дотрагивался Кадзуха, о хакама.

Один из духов сакуры без ее воли материализуется за плечом и вопросительно тявкает. Яэ прогоняет движением ладони. Нет, она не переборщила.

На ее скорый отъезд Скарамучча реагирует ожидаемо.

— Наконец-то. Значит, у лисьего отродья что-то осталось от мозгов.

Хотя ближе к вечеру выдает странное:

— Я, скорее всего, тоже уйду, — говорит скомканно, возясь с мытьем посуды, в которой готовил Кадзуха.

— Куда? — Паймон упирает руки в бока. — Нахида расстроится, если мы тебя вот так отпустим. Нет. Очень-очень расстроится.

Скарамучча вяло дергает углом рта — как будто растратил все силы. Не хватает даже на привычную реакцию.

— Вернусь в святилище Сурастаны, — отзывается вяло. — К дендро недо-архонту. Мне, — мешкает, но все-таки неохотно выдает: — стало хуже.

— Как раньше?

Паймон подлетает тревожно близко.

— Не твое дело.

— Можно будет заглянуть к Аль-Хайтаму и Кавеху, — замечает Кадзуха рассеянно. Как будто само собой разумеется, что если уйдут, то вместе. — Они как раз приглашали нас на обед в последнем письме.

Посуда в руках Скарамуччи тревожно вздрагивает. Яэ видит, как он беззвучно произносит: «Кто сказал, что ты идешь со мной». А потом снова — прерывается на половине.

Вслух так и не говорит.

Яэ дергает ушами. Ладно. Может быть, она немного перегнула палку.

Во время прощального ужина он окончательно впадает в какое-то оцепенелое состояние. Не огрызается. Не спорит. Толком даже не слушает.

— Выпей, — советует Яэ, постукивая кончиками пальцев по своей чаше. — Вино прекрасно очищает мысли, — дразняще покачивает воплощенным хвостом. — Помогает разобраться в себе и определиться с желаниями.

Он даже не ведется на подначку. Драматичный ребенок, бездна бы его побрала. Она точно из-за него начнет терять мех раньше времени.

— Я не могу опьянеть. — Он наклоняет чашу, чтобы вино подобралось к самому краю. — Я же кукла.

Яэ фыркает. Снова проблемы на пустом месте.

— Попроси Барбатоса, когда будем в Мондштаде, — со знанием дела советует Паймон. — Он тебя благословит.

— Или напои его, — Яэ указывает чашей на Кадзуху.

Скарамучча дергает углом рта немного живее.

— Слышал этот комок меха?

Кадзуха смешливо фыркает, поправляя растрепавшийся хвост.

— Думаешь, что это хороший совет?

Яэ преувеличенно оскорбленно расправляет уши.

— Если бы я давала плохие советы, храму бы не жертвовали столько моры.

Кадзуха наклоняет голову — резонно. Слегка касается своей чашей чаши в безвольной руке Скарамуччи. Яэ смутно припоминает: одна их монштадских традиций, у них много таких, связанных с выпивкой и весельем. Он еще должен сказать что-то в напутствие. И да:

— Чтобы наши будущие путешествия были такими же богатыми на впечатления, как вкус этого вина.

Итэр в такой же манере подносит свою чашу к ее. Она с упреком качает головой. Подумать только, пить сок, когда у них такое чудесное летнее вино.

— Мне еще нельзя, — в который уже раз повторяет тот.

Яэ легонько бьет его хвостом — отговорки. Уж она-то знает. Старшие кицунэ угощали ее вином, когда она еще была лисенком.

— Значит, сдаешься? — Итэр выразительно указывает глазами.

— Мой корабль отбывает еще только завтра вечером.

Итэр с сомнением качает головой. Не верит.

Мальчик Каэдэхара хорошо держит выпивку. Яэ с уважением наблюдает, как он становится только лишь немного расслабленнее и улыбчивей — после четырех чаш вина, Скарамучча, видимо, воспринял ее совет слишком серьезно.

На пятой он поворачивается к Кадзухе, забирает чашу из расслабленных пальцев, ставит на землю рядом. Обхватывает лицо ладонями и произносит:

— Нам надо поговорить.

Яэ надрывно кашляет, когда вино попадает не в то горло. Кто учил его выбирать момент? Кадзуха, может, и хорошо противится алкоголю, но такие разговоры не ведутся на хмельную голову.

— Здесь?

Кадзуха касается его локтей — конечно, не чтобы оттолкнуть, только заземлить.

— Плевать.

— Паймон не хочет это видеть! И слышать!

Итэр поднимается на ноги.

— Кажется, я видел возле реки плесенников. Пойдем проверим, чтобы ночью вдруг не обнаружить возле палаток. Яэ?

Она рассеянно кивает.

— Идите, я догоню. Голова немного кружится.

Паймон сцепляет руки за спиной и сочувственно шепчет:

— Приходи в себя скорее, а то они… — переводит взгляд и осекается, спешно зажмуривает глаза. — Отвратительно!

Яэ посмеивается и машет рукой — идите. Итэр бросает на нее странный взгляд, но не спорит. Правильно. Она гудзи Великого храма, фамильяр — и далее, далее по списку. Ей всегда виднее.

— Ты скоро уйдешь? — цедит Скарамучча.

Она тянется подлить себе еще вина.

— А что, я вам мешаю?

— Гудзи Яэ…

Скарамучча шипит на него и закрывает рот ладонью. Яэ даже не принюхивается. И так понятно, что ревность, все его внимание должно принадлежать только Скарамучче.

— Слушай. Только меня, не смей отвлекаться, — дожидается кивка от Кадзухи. Медленно отводит ладонь и продолжает: — Ты странный. Таскаешься за мной, терпишь всю эту дрянь. Пытаешься задобрить, как будто я все еще божество. Зачем?

Яэ тоскливо прикладывается к чашке. Какой кошмар. Это полная катастрофа. Скарамучча точно в одиночку отправится к Буэр. А потом, когда она тоже не выдержит, видимо, к ним с Эи, где и останется, пока не рассыпется на детали.

Но нет.

— Я же говорил тебе. — Кадзуха слегка поглаживает его локти. Очень естественно ведет дальше, заводит пальцы под рукава хаори. И, судя по тому, как у Скарамуччи запинается дыхание, гладит уже кожу. — Я очарован тобой. Я хочу стать тебе ближе, чем все остальные.

— Ближе — как любовники?

У Скарамуччи неприязненная сетка вокруг глаз. Кадзуха задумчиво наклоняет голову — слегка, чтобы не спугнуть касания.

— Нет. Еще ближе. Как супруги, делящие радости и горести пополам. Как возлюбленные, с каждым годом находящие все больше и больше друг в друге. Как ветра, что встречаются на границе…

— Бездна, — бормочет Скарамучча охрипло. — Опять твоя поэзия, — слегка щипает Кадзуху за чувствительную кожу под челюстью. — Не сейчас. Слушай меня. Слушай. Я кукла.

— Я знаю.

Скарамучча с раздражением щипает снова. Кадзуха даже не дергается. Морщится, но стоически терпит.

— Ты понимаешь, что это значит? — дожидается кивка. Удивительно, но только закатывает глаза. — Не будет никакого твоего «как супруги» и «как возлюбленные». Я не могу с тобой спать. Это понимаешь?

Яэ подливает себе еще немного вина. Криво, косноязычно, но сойдет. И совсем не так страшно же, как казалось.

— Ты уверен, что стоит при гудзи Яэ…

— Плевать. Отвечай, понимаешь или нет?

Кадзуха ее не разочаровывает.

— Почему? — и совершенно явственно перебирает пальцами под рукавами хаори. — Ты можешь чувствовать. Есть прикосновения, которые тебе приятны. И которые очень приятны, — видимо, читает во взгляде то же самое, скептичное, что и она. Добавляет: — Я знаю, что тебе нравятся наши перевязки. И…

Скарамучча шипит, словно рассерженная кошка, и снова прижимает ладонь к его рту.

— Прекрати. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— На самом деле нет. Я не умею читать твои мысли.

Скарамучча с разочарованием отдергивает ладони. Отстраняется — насколько позволяет это подобие объятий от Кадзухи. Когда у него наконец-таки получается собрать слова, в голосе сквозит явное обвинение:

— Я не смогу делать это с тобой как другие люди. А ты не станешь лезть пальцами мне в ядро, — неприязненно тычет костяшками ему куда-то в область сердца.

Кадзуха вопросительно моргает.

— Почему?

— Потому что это отвратительно, — шипит.

И в знакомой манере трет ладонь о его хаори, словно пытается прогнать даже призрак касания. Все-таки Яэ была права. Это болезненный жест, неправильный. Глубоко поломанный. Не имеющий никакого отношения к привычке.

— Я так не думаю.

— Потому что ты пьян.

— Нет, — Кадзуха качает головой. Наклоняется ближе, словно это поможет лучше донести слова. — Потому что я не вижу ничего отвратительного в том, чтобы сделать любимому существу хорошо.

Он не врет — это сквозит буквально во всем. В предельно открытом и доверительном языке тела. Пронизывающей голос насквозь вере. Ветре с кленовым запахом, что ластится к Скарамучче, льнет ближе, тычется в ладони с обезоруживающей преданностью.

Скарамучча шумно выдыхает. Пытается снова — зачем, глупое дитя, разве ему недостаточно.

— В Тейвате много людей. Слишком много, на мой вкус. С нормальными человеческими телами. Зачем ты усложняешь…

Яэ давно не напивалась, но сегодня, видимо, все-таки напьется. Невозможно слушать на трезвую голову. Даже просто на недостаточно пьяную.

— Но я не хочу никого другого, — сколько уверенности в тоне. Не будь Яэ уже увлечена, может, увлеклась бы сейчас. — Я хочу тебя.

У Скарамуччи такое лицо, как будто за все эти несчастные пять сотен лет ему никто и никогда такого не говорил. Не хотел — именно его, со всеми надломами, сложностями, сколами.

Яэ залпом допивает остатки из чаши. Хотя с его характером не удивительно. Чтобы захотеть такое, нужно быть действительно необычным созданием.

Ладони Кадзухи выскальзывают из-под рукавов хаори. Ведут дальше: по плечам, лопаткам, пока привычно не ложатся на разъемы.

— Я убью тебя, — с неожиданным спокойствием говорит Скарамучча. — Если ты когда-нибудь передумаешь и решишь оставить меня, через пять, через десять лет — неважно. Либо ты принадлежишь мне, либо никому. Это тоже понимаешь?

Кадзуха расслабленно ведет плечами и отвечает с ощутимой честностью:

— Я бы удивился, будь оно иначе, — пальцы очерчивают контур разъемов. — В этом часть твоего очарования.

Скарамучча закатывает глаза и скептично фыркает — явно не умеет принимать комплименты. Выглядело бы гораздо достовернее, если бы он при этом не подавался назад, чтобы крепче прижаться к пальцам Кадзухи.

— Поклянешься мне, — в его голосе появляется та самая хриплая нота. Только теперь навевающая не о лихорадке, а о внутреннем жаре. — Перед Древом снов, чтобы кошмары изъязвили твой разум и пожрали рассудок, если посмеешь нарушить обещание. Перед Священной сакурой, чтобы лисьи духи мучили тебя до конца жизни.

— На камне Ли Юэ, чтобы на меня обрушился гнев Моракса, — покладисто подсказывает Кадзуха. — Мои матери могут свидетельствовать.

Яэ старательно сдерживает смех. У него такой очаровательный взгляд на все это. Она не удивится, если он окажется способным видеть фамильяров дендро архонта.

Скарамучча так остро пахнет растерянностью и смущением, что заглушает даже запах вина. Она просто не может удержаться:

— Мы с Эи с удовольствием поприсутствуем во время клятвы у Священной сакуры.

Скарамучча вздрагивает так, словно вовсе умудрился забыть о ее существовании. Яэ любезно добавляет:

— А Буэр возле Древа снов. Как все удачно складывается, не правда ли?

— Какой Бездны ты все еще здесь? — шипит Скарамучча, забивая ей нос то ли злостью, то ли еще более мучительным смущением, чем прежде. А может, их смесью. — За века так и не выучила, что влезать в чужие разговоры неприлично?

Яэ изящно — даже совсем не пошатываясь — поднимается на ноги. Она увидела то, что хотела. Материала для романа предостаточно, дальше пусть сами разбираются.

— Надо же, как раз перестала кружиться голова.

У границы лагеря она все же медлит. Прижимает палец к губам — ветру, чтобы не выдавал. Она заслуживает благодарности и подношений, а не потока анемо Скарамуччи в лицо. И раз уж подношений в ближайшее время не предвидится, то возьмет чем может.

Кадзуха до неприличия завороженно ведет кончиками пальцев по скуле. И дальше: по краю уха, чувствительной коже за ним, укладывает пальцы на затылок. Чуть оглаживает по шее, по линии роста волос. И очень осторожно спрашивает:

— Можно?

Скарамучча морщится — не то чтобы недовольно, скорее по привычке.

— Ну давай. Попробуем.

Кадзуха медленно — чтобы не спугнуть? — наклоняется ближе и жмется губами к губам. Нежный, почти целомудренный жест. Недолго — Скарамучча открывает рот, явно подражая увиденному: движения слишком скованные, отчетливо неумелые.

Катастрофа, резюмирует Яэ. Чем он вообще занимался эти пятьсот лет?

Хотя Кадзухе, кажется, нравится. Вот пусть с ним и возится. Тем более, с учетом того, как много ему позволено. Скарамучча явно брезгует — как там он их называл, человеческими жидкостями? Но при этом сжимает пальцы у себя на коленях явно не от отвращения — архонты. Ему даже не приходит в голову, что стоит коснуться в ответ.

Безнадежный. Дитя Эи — и при желании не спутать.

— Это… сносно, — подводит Скарамучча отстраняясь. — Я не против. Если тебе захочется повторить.

И до смешного сосредоточенно трогает кончиками пальцев губы. А потом — в разы невесомее — губы Кадзухи. Тот, конечно же, не удерживается. С вяжущей нёбо ласковостью целует подушечки.

Катастрофа, повторяет Яэ про себя. Духи сакуры — возмутительно, до чего обнаглели в последнее время — довольно потявкивают. Она фыркает на них: кыш, что здесь забыли. Не хватило еще случайно попасть сорвавшейся молнией в этих двоих.

Яэ бросает взгляд напоследок. Довольно улыбается. Через пару дней она будет в Инадзуме, рассказывать историю Эи. И от этой мысли сердце поет так же сладко, как и сотни лет назад.