3 (1/2)

В следующий раз ей даже не приходится влезать с советами и наставлениями. Кадзуха прекрасно справляется сам.

Кутается в хаори, явственно контролирует дыхание — ногарэ, Яэ узнает технику. На обнаженной коже шеи и предплечий ледяная корка. Досадная случайность: попал под волну гидро слайма, а потом не успел увернуться от стрелы с крио. С каждым может случиться. С ней вот случалось, правда, давно, когда она была в три раза моложе и сопровождала Эи на прогулки к дальним островам.

Ничего смертельного. Потерпеть максимум половину часа, выпить горячего — почти до ожога, но так лучше всего — чая, и дело с концом, можно двигаться дальше. К закату они должны добраться до Порт-Ормоса, как и планировали.

Реакция Скарамуччи совершенно неравноценная. Он словно беспокойная кошка — бродит из стороны в сторону, маячит, был бы хвост, наверняка бы хлестал по бокам. Сжимает ладони. Поправляет хаори и волосы. Кривится, шумно выдыхает, постукивает по глазу бога, тревожно щелкает шарнирами —

Переживает так явно и неприкрыто, что Яэ с трудом сдерживает довольное воркование. Несчастное кукольное дитя. Такова обратная сторона любви. Хотя после пяти веков равнодушия и презрения, заботы только о себе самом, должно выворачивать наизнанку. Ей даже не нужно принюхиваться — острым, молниевым и совершенно беспочвенным страхом просто разит.

Яэ испытывает настолько острый приступ жалости, что на мгновение готова предложить погладить свой хвост. Слава архонтам, это быстро проходит.

Притом Скарамучча сам все прекрасно понимает. Фыркает с крайним пренебрежением:

— С тобой все будет в порядке.

И:

— Через полчаса даже не вспомнишь.

И:

— У тебя наверняка бывало и хуже. С твоей манерой влезать, куда никто нормальный не сунется.

И:

— Перестань! — кричит Паймон, топая ногой. — У Паймон кружится голова, это невыносимо!

Скарамучча фыркает еще пренебрежительнее прежнего. Но маячить перестает. Опускается на землю напротив Кадзухи. Тот одними губами произносит «спасибо» — за сговорчивость? За компанию, заботу? Скарамучча хмыкает в ответ — гораздо мягче, чем прежде, чем с кем-либо другим, — кажется, прекрасно понимает за что. Задумчиво наклоняет голову. И совершенно будничным тоном выдает:

— Хочешь сделать мне больно?

Так просто и спокойно, словно в этом нет ничего странного.

Яэ настолько ошарашена, что не сразу замечает, что хвост материализовался против ее воли.

Она оглядывается. Паймон беззвучно открывает и закрывает рот — маленькая, выброшенная на берег странностей жизни рыбка; Яэ бы посмеялась, не будь сама настолько выбита из колеи. Итэр с абсолютной безнадежностью прижимает ладонь к лицу. А Кадзуха —

Яэ еще никогда не видела его таким потерявшимся. Обычное спокойствие идет трещинами и бьется, слетает напрочь. Между бровей и от уголков глаз линии — резкие, очень тревожные. Она инстинктивно делает глубокий вдох. Пахнет мокрой, немного сладковатой от гнили листвой.

Как будто ему больно.

Она мысленно аплодирует его выдержке. Каким-то образом у Кадзухи получается не дернуть Скарамуччу за ворот хаори с громким, очень злым «что на тебя вообще нашло?». А вытолкнуть из себя осторожное и очень рассеянное:

— Зачем?

Скарамучча… смеется. Не так, как обычно. Это незнакомый смех: мягкий, низкий, исходящий откуда-то из глубины. Почти интимный. Наклоняется ближе, доверительно укладывая ладонь Кадзухе на колено. Никакого внимания на остальных; ему словно вообще плевать, что происходит за пределами их соприкосновения. Какую реакцию вызывают его слова. Настолько больным и поломанным считают те, с кем он путешествует.

На все плевать, кроме Кадзухи.

Яэ шумно выдыхает. Как будто это что-то новое.

— За пять столетий я понял, что это прекрасное лекарство, — улыбается Скарамучча. Ладонь на колене смыкается плотнее, еще болезненнее. — Ничего не бодрит и не успокаивает так, как чужая боль.

Шерсть встает дыбом. Яэ укладывает хвост на колени и зарывается пальцами. Селестия, дай силы все это пережить и не полинять от нервов.

— Можешь сломать мне руку, — предлагает с непосредственностью ребенка, не ведающего, какой кошмар говорит. Улыбка как-то незаметно делается нежной. — Если хочешь, я даже могу кричать.

Уши Яэ невольно прижимаются к голове. Ей невыносимо хочется метнуться к нему, вздернуть за ворот хаори и щелкнуть клыками. Зарычать: «Что ты творишь, несносный детеныш, за такое тебя надо укусить посильнее и запереть думать над поведением на неделю — как минимум».

Вместо этого она только сильнее зарывается пальцами в мех. Кадзуха сам справится — лучше, чем она, чем кто-либо другой. Яэ в нем уверена.

Скарамучча со странной неловкостью стягивает перчатку и протягивает запястье, тыльной стороной наружу.

Кажется, будто пахнет молнией. Яэ принюхивается — в самом деле. Не кажется.

Зачем он это делает, если ему страшно?

И сама себе отвечает: потому что он несносный ребенок. Совсем поломанный, как такое вообще можно восстановить. Она даже воображать не хочет — да и вряд ли сможет — что творится у него в голове, почему причинение боли там равно выражению заботы и комфорту.

Если присмотреться, то можно уловить, что кончики пальцев протянутой ладони подрагивают.

— Мы… — Паймон, кажется, приходит в себя. — Мы что, еще и тебя должны лечить будем?

Скарамучча раздраженно щелкает языком; явно злится на то, что его прерывают. Закатывает глаза и — огрызается, ну конечно:

— Я кукла, летающее недоразумение. — Шарнир в запястье демонстративно щелкает. — Что мне будет? Сам потом себя поправлю.

В горле подрагивает — Яэ хмурится, прижимая кончики пальцев, и только потом осознает. Рычание.

Это глупость. Он недоговаривает. Очень удобно опускает важное, о чем точно стоило бы предупредить, бездна бы побрала этого ребенка. Что восстанавливать даже простые трещины не так просто. Что это занимает время, особенно если поврежден каркас, — а «хочешь сломать мне руку», архонты, какая гадость, явно подразумевает. Что сколы тоже болят, и мешают, и постоянно отвлекают, и мысли соскальзывают, потому что такова кукольная природа, так устроены все марионетки. Она знает. Она далеко не раз помогала Эи восстанавливать новое тело.

Да, она считает, что лучше было убить его давным-давно, когда стало понятно, что он не может нести гнозис. Проект не удался. Результат не удовлетворителен. Это логично — остановить ядро, разобрать тело, пустить материалы на следующие прототипы. Но никогда, даже в моменты сильнейшей злости, ей не приходило в голову сделать такое.

Разбить. Сломать каркас. Раздробить суставы. Вырвать нити-трубки, чтобы элементальная энергия текла кровью.

Звук в горле становится сильнее. До чего же тошно.

Ей нужно поговорить с Буэр — неужели она не видела. Как могла отпустить ребенка в таком состоянии, он же совсем не в порядке.

Кадык у Кадзухи вздрагивает. Он ведет языком по пересохшим губам:

— Ты, — какой осторожный тон, — хочешь утешить меня?

По крайней мере, за все этой липкой словесной дрянью он каким-то образом умудряется выцеплять смысл. Скарамучча кивает. Еще и зачем-то объясняет:

— Ты важная часть команды. От твоего самочувствия зависит моя безопасность.

Поразительно, как со всей нелюбовью к словесным играм он умудряется никогда не говорить с Кадзухой прямо — как будто вообще не может, такая же аллергия, как и на извинения. Яэ морщится. Неужели так сложно сказать: «Да, я хочу, чтобы ты чувствовал себя лучше, и пытаюсь помочь, как умею». Насколько же им всем разом стало бы проще жить.

— А мне ты такого не предлагал, — бормочет Итэр.

— Потому что ты абсолютно бесполезен, — отрезает Скарамучча. Слегка толкает Кадзуху протянутой ладонью. — Ну так что?

В голосе прорезается нетерпение. Кажется, до него все-таки начинает доходить, что с реакцией что-то не то. У них всех. И если на нее, Итэра и Памон плевать — то неправильный отклик Кадзухи явно задевает.

Яэ делает глубокий вдох. Где-то тут должно быть — да. Смятение, тщательно замаскированное под это самое нетерпение. Еще и крайне вкусно приправленное растерянностью и намеком на что-то, напоминающее смущение.

Архонты и Селестия. Ребенок даже не понимает, что делает не так.

Пальцы Кадзухи смыкаются вокруг запястья — такие же осторожные и бережные, как и всегда. Скарамучча замирает. Очень неестественно. Словно у него вдруг остановилось ядро. И — конечно, не дышит. И не моргает.

Яэ внимательно наклоняет голову — взгляд Скарамуччи вызывает у нее странное чувство. Что-то не так. Глаза как будто остекленели. Как у —

Марионетки, да.

Она знает этот взгляд. Такой же был у Эи, когда она уходила в себя после смерти Макото. Только у Скарамуччи все-таки немного живее, — видимо, он уходит внутрь не до конца. Чтобы дать реакцию.

Большой палец Кадзухи слегка оглаживает тыльную сторону запястья. Кукольную кожу без просвечивающих вен и рельефа связок. Яэ знает, что он не станет. Ни за что, никогда. Но на мгновение — всего лишь на одно — у нее все-таки мелькает мысль. Что если он посмеет, она разорвет ему клыками горло.

Скарамучча еще немного подается вперед. Говорит негромко и доверительно, очень по-личному, но чуткий лисий слух так хорошо улавливает:

— Ты хочешь, чтобы я кричал?

Кадзуха слишком долго молчит.

— Нет.

И тянет на себя. Близко, еще ближе, пока Скарамучча — который не сопротивляется, кажется, исключительно потому, что теряется, — не окажется к нему прижат. Ладони движутся так естественно: по обнаженной коже одного предплечья и перчатке второго, локтю, шее. Укладываются на спину, на лопатки и разъемы. И слегка оглаживают — в безмолвном «все хорошо, все правильно, все будет в порядке».

Яэ только сейчас замечает, что тоже перестала дышать.

— Это меня успокаивает гораздо больше, — посмеивается Кадзуха ему в висок, явно задевая кожу губами, просто не может не, слишком близко.

И вот теперь Скарамучча наконец-то вспыхивает.

— Ты смеешься надо мной? — шипит, упираясь ладонями в грудь. — Как ты смеешь…

Яэ ждет, что Кадзуха огладит разъемы — это самый рабочий и очевидный способ. Но нет. Тот ее удивляет. Слегка дует — на висок, наверняка чувствительную кожу уха.

Неожиданно действенно.

Скарамучча запинается и теряет слова. Как будто даже перестает упираться. И вот теперь уже Кадзуха проходится по разъемам, плотно, с вяжущей нёбо бережностью. Яэ, кажется, понимает: если бы он использовал ласку — такой личный жест, прикосновение к столь уязвимому месту, — чтобы заставить замолчать, тот наверняка бы воспринял это предательством. Ну, или, может, ей так просто думается.

— Я не смеюсь над тобой, — очень тихо, на ухо, снова задевая губами кожу. Если бы не лисий слух, не уловила бы. — Так правда лучше. Я не лгу, ты же знаешь, тебе никогда, — кончик носа по-личному жмется к виску. — От мысли, что тебе больно, меня тошнит.

Скарамучча сжимает зубы. Вцепляется в хаори до скрипа в шарнирах — не верит. Может, даже видит в этом очередное предательство: открылся, предложил, поделился личным, несмотря на то, что пришлось перешагнуть через страх, нежелание боли, все ради Кадзухи, а он —

Скарамучча расслабляется. Позволяет ткани выскользнуть из пальцев и почти утыкается Кадзухе в плечо. Будто все это отняло у него слишком много сил.

— Так ведь лучше, правда? — шепчет тот.

И гладит. По спине, разъемам, символам Эи на шее, которые сейчас не светятся, неразличимы под одеждой, видимо, тоже помнит наизусть. Словно беспокойную кошку, — кажется, не у нее одной ассоциации с бакэнэко.

Скарамучча издает хмурый, скептичный и насквозь фальшивый звук.

— Ну если тебе так нравится.

Яэ невольно поднимает брови. Он что, в самом деле пытается изобразить равнодушие, за которым не очень хорошо прячется разочарование? Ну что за безнадежное создание.

— Могу я вот так тебя подержать? — Кадзуха ожидаемо не ведется. — Еще немного.

Скарамучча не дышит — все еще, по-прежнему — но сглатывает. Как будто у него вообще есть такая потребность.

— Только если немного.

— Спасибо. Я ценю.

Яэ улавливает возмущенное мычание. Оборачивается — Итэр зажимает рот брыкающейся Паймон. Удивляется: так странно. Совсем умудрилась забыть, что тут есть другие зрители, кроме нее.

Итэр выразительно прижимает палец к губам. Кивает в сторону — чего-то гипотетического, видимо, имея в виду, что они здесь лишние. Паймон мычит еще возмущеннее, — наверное, тоже хочет узнать, чем все закончится. Яэ прикидывает: все-таки дойдут до поцелуя, нет? Беззвучно выдыхает. Какой глупый вопрос.

Тем более, что даже тут Скарамучча умудряется показывать абсолютную безнадежность. Его безвольные ладони так и лежат у Кадзухи на коленях. Он позволяет — как же великодушно — обнимать себя, но даже не пытается обнять в ответ. Яэ хочется фыркнуть и едко прокомментировать: а он вообще знает как? Ладно, у самого опыта нет — она в этом даже не сомневается; кто в здравом уме захочет обнимать такое склочное создание. Но за пять столетий должен был наглядеться и понять принцип. Что сложного в том, чтобы повторить?

Она чувствует, как снова начинают чесаться клыки. Просто до невыносимого хочется его укусить, словно непослушного — и не очень разумного — лисенка.

Итэр прав, это личный момент. Будет очень нетактичным вот так сидеть и разглядывать, словно сцену из любовного романа, поэтому Яэ без возражений отправляется на незапланированную прогулку вокруг лагеря. Дышит свежим воздухом. Любуется местными красотами. Немного наклоняет уши — что поделать, если именно в этом положении удобнее всего. А то, что она, если сосредоточится, может услышать происходящее в лагере, это так. Не стоящая упоминания мелочь.

— Вот так будет правильно? — негромко спрашивает Скарамучча. Голос сбитый, чуть хрипловатый и абсолютно очарованный.

— Да. Мне нравится.

— Хм. А если вот так?

Кадзуха так же негромко смеется.

— Нет правильных и неправильных способов обниматься — главное, чтобы тебе было хорошо.

Скарамучча фыркает. И, судя по последовавшему вздоху, — щипает? Яэ прячет смех за кашлем; наверное, если бы у нее были детеныши, они бы вели себя именно так. Хотя, если задуматься, кто Скарамучча, если не их с Эи — пожалуй, она предпочтет рассуждать об этом потом. В компании самой Эи.

— Ладно, — смеется Кадзуха. Разом ощущается иначе, почти подростком. — Чтобы нам обоим было хорошо.

— Видишь, насколько важны правильные формулировки, — а вот это явно самодовольное поддразнивание, даже толком не замаскированное.

Ей нравится, как голос Скарамуччи делается все более и более мягким. Будто напряжение постепенно уходит, у него наконец получается расслабиться. Начать понимать, насколько это хорошо: тепло чужого тела, заземляющий ритм сердца. Дыхание по виску или щеке, а если подгадать и правильно наклониться, то и по губам.

— Мико, ты что, подслушиваешь? — кричит Паймон. — У тебя такое выражение бывает, только когда ты наблюдаешь за этими.

Позор. Когда она успела стать такой очевидной?

Итэр смотрит с таким упреком, что невоплощенный хвост поникает и жмется к ногам.

— Конечно нет. — Яэ оскорбленно скрещивает руки на груди. — Я ведь сама когда-то была юной и невинной лисой — прекрасно понимаю, насколько это личный момент.

Но уши все равно расправляет. Для достоверности.

И — она хочет по привычке сказать, что ничего не меняется, но нет. Кое-что происходит. Скарамучча снисходит до разговора с ней.

Как и в прошлый раз, подлавливает когда она одна, ухаживает за мехом — Сумеру делает с ним что-то совершенно непотребное.

Скарамучча опускается рядом с ней на бревно. Кривится, явственно выражая: не хочет быть здесь, тошнит от одного ее вида. И с таким же явственным нежеланием выталкивает из себя:

— Думаешь, я слепой и не вижу, что ты пытаешь сделать?

Яэ издает задумчивый звук, вытаскивая из хвоста очередное запутавшееся семечко чего-то.

— Ну что ты, конечно нет. Как я могу.

Скарамучча, кажется, вообще ее не слушает. Беспокойно постукивает пальцами по бревну, дергает плечом, поправляет хаори, снова возвращает ладони на дерево и снова начинает постукивать — как будто его лихорадит изнутри.

— Вы все. Итэр, этот наглый червь, поэтому тебя позвал? Конечно. Зачем еще. Ты же совершенно бесполезна. В бою от тебя одни проблемы.

Яэ не перебивает. Даже кивает в подходящих — а может и нет, ей, в общем-то, все равно — местах. Пусть ребенок выскажется. Раз наконец-таки добрался до грани.

Тем более, что оскорбления совсем формальные. Словно бессильные. В них не хватает искренности. Настоящего раздражения. Злости, стремления зацепить. Он как будто выталкивает из себя всю эту дрянь только потому, что должен.

Яэ хочется протянуть ладонь и коснуться его лба. Приходится напомнить себе: марионетки не болеют. И сама же с собой спорит: но он выглядит так лихорадочно. Может, ядро перегрелось?

— Хватит. Вы делаете только хуже, — ему как будто приходится выталкивать из себя слова. — Не нужно, — запинается. Кривится и пробует снова: — Не нужно толкать меня к Каэдэхаре, — столь явно пытается отстраниться. Но не выдерживает, поправляет себя: — К Кадзухе. Из этого ничего не получится, ясно?

Яэ пренебрежительно фыркает.

— Почему?

Скарамучча выглядит так, будто хочет оказаться где угодно, только не здесь. Словно до последнего иррационально надеялся, что она не станет спорить.

— Ты тупая? — рявкает, вцепляясь в несчастное дерево до трещин. — Раскрой глаза и посмотри на меня.

Яэ демонстративно наклоняет голову.

— И что же я должна увидеть?

Трещины под пальцами становятся глубже.

— То, что я кукла, — шипит с какой-то очень вымученной злостью, — безмозглая ты лиса.

Яэ задумчиво постукивает по щеке.

— И что?

Дерево издает громкий треск. Скарамучча резко отдергивает руку — кажется, сам от себя не ждал — стряхивает с пальцев щепки. И совсем не знает, что делать с дыханием, — нет, оно не пропадает как обычно, а частит, словно у тяжело и безнадежно больного.

— Я не могу, — голос становится совсем рваным. Злость делается неприкрыто вымученной, плещущей через край. — Я не способен на, — он выдыхает. Переводит взгляд на собственные колени. — На связь с людьми.

Яэ рассеянно замечает: вдох так и не делает. Она пожимает плечами с прежней расслабленностью.

— Все еще не понимаю почему. — Она возвращается к распутыванию колтуна у самого кончика.

Хочет добавить, гораздо мягче, делясь по-настоящему личным: у Эи сейчас тоже кукольное тело, но это нисколько не мешает, наша связь крепка как и сотни лет назад. Но не успевает.

— Не могу поверить, что ты настолько глупа. Хочешь прямо? — Скарамучча выпрямляет спину, будто пытается показать, что его совсем не задевает то, что он говорит. — Я не способен делить постель. Твоя любимая Вельзевул не оснастила меня нужными деталями.

Яэ не удерживается. Смеется. В самом деле? Все его метания только из-за этого? Скарамучча, драматичный ребенок, смотрит с неприкрытой ненавистью. Как будто она плюнула ему в отсутствующую душу.

— Хочешь, я ее попрошу?

— Чтобы я позволил копаться в себе Вельзевул?

— Тогда тому фатуйскому доктору?

Кажется, этот вариант вызывает у него еще большее отторжение.

— Я лучше выброшу свою шляпу.

Яэ фыркает. Как серьезно.

— А если к Буэр и ее мудрецам из академии?

У нее острое чувство, что будь он способен, вспыхнул бы от лица до груди.

— Никогда.

Яэ хочется закатить глаза и ткнуть носом в очевидное, словно лисенка. «Ты сам не хочешь решать свои проблемы. Такой же упрямый как твоя… создательница. Ну и посмотри, к чему это ее привело». Но тогда, скорее всего, это будет последним, что она успеет сказать Скарамучче.

— Тогда прояви фантазию.

Тот открывает рот — и ничего не говорит. А потом снова, с таким же результатом. Яэ бережно сохраняет этот момент в памяти.

— Я знаю, что она у тебя есть, — продолжает. — Наслышана, с какой изобретательностью ты наказывал своих подчиненных.

Кажется, это почти что ласковое покусывание наконец-то помогает ему найти слова.

— Что ты несешь. — Шарниры скрипят от того, насколько сильно он сжимает ладони.

А потом добавляет, тихо, на грани слышимости:

— Это совсем другое.

И Яэ понимает — по интонации, выражению лица, чем-то среднему между мучительным смущением и смятением в запахе. И не может удержаться. Воркует:

— О, милое дитя. — Скарамуча дергается, словно от пощечины. — Ты об этом думал.

Пытался представить, как оно может работать. Каким способом заставить работать. Перебирал варианты. Воображал —

И все это ради Кадзухи.

— Не твое дело, — вспыхивает. А потом добавляет тем самым голосом, на грани слышимости: — Оно не сработает, ясно?

Яэ очень хочется положить ему на колени хвост. Пусть ребенок зароется пальцами в мех и успокоится. Вернет себе хоть какое-то подобие равновесия. Останавливает только то, что она явно оставит в его руках большую часть шерсти.

В этот раз спрашивает с искренним интересом:

— Почему?

— Я был прав, — раздражение, с которым он отзывается, насквозь вымученное. — Эрозия все-таки расплавила тебе мозги.

Яэ отмахивается.

— Насколько я могу видеть, — она изображает задумчивость, привычно постукивая по щеке, — у тебя есть рот. Им можно не только выплевывать яд, но и делать много приятных вещей. К твоему сведению.

Приходится очень постараться, чтобы сдержать смех. Она будет с нежностью хранить в памяти выражение его лица долгие годы.

— Заткнись, — шипит. До чего же вкусно пахнет тем самым смятением-смущением. — Это мерзко. Я никогда не позволю делать с собой, — кривится, — такое.

Очень старается донести, что от одной только мысли его тошнит. Врет — с удовольствием определяет Яэ. Кадзухе — позволит. Иначе бы запахом не хлестнуло так сильно.

— А еще эти милые разъемы у тебя на спине, — продолжает мягко, почти напевно.

Кажется, смущать его станет ее новым любимым развлечением.

— Они для божественной энергии!

И демонстративно вцепляется в отвороты хаори, запахивает плотнее. Все так же слишком старательно показывает свою совершенно неправдоподобную неприязнь.

— Я уверена, они прекрасно подойдут для пальцев. У Кадзухи такие аккуратные ладони. Ты видел, как он обращается с…

— Еще слово, и я разорву тебе горло. — В запахе проскальзывает острая, колкая нота. Даже в такой ситуации он умудряется ревновать. — Это не приятно. Мне хотелось сдохнуть, когда по ним пускали поток божественной энергии.

Яэ сочувственно дергает щекой. Чует — тут можно мягче.

— Это совсем другое, — ну ладно, не удерживается, цитирует его самого. Но потом все-таки серьезнеет: — Как можно сравнивать чуждую твоей природе божественную энергию. — Скарамучча болезненно морщится. — И энергию столь желанного тебе создания, близкую и знакомую. Его касания.

Судя по тому, как едва уловимо вздрагивают его плечи, — он представляет. Спазмически сводит лопатки; по спине явная электрическая волна.

Скарамучча не огрызается — так заворожен мыслью? — и она продолжает:

— Тебе ведь приятно, когда он гладит разъемы снаружи. Ну-ну, не смотри так, я видела ваши перевязки. Вернее, «перевязки», — Яэ подмигивает с преувеличенным пониманием. Делает голос низким и тягучим: — Только представь, как будет ощущаться, если он погладит изнутри.

На мгновение это прорывается. Маска сползает, а под ней — в горле у Яэ вибрирует довольное урчание. Он так очарован этой мыслью. Картинкой у себя в голове. Что такое может произойти с ним. Что от такого может быть хорошо — просто хорошо, без оговорок, даже без боли.

Бедное глупое дитя. Кажется, жизнь была не очень добра к нему.

Запахи сплетаются во что-то совершенно чудесное. Яэ так явно чувствует: завороженность, смущение и сладкая, будто трехцветные данго, надежда — такая нежная, такая хрупкая, почти что тающая на языке.

Маска возвращается на место.

— Чушь, — выплевывает Скарамучча. Захлопывается. Делает вид, что не верит, никогда не верил, не было никакого момента слабости. — Это не может работать.

Яэ вопросительно поднимает брови. Даже не нужно большего — слова текут из него словно кровь из раны.

— Какой вообще смысл Кадзухе такое делать. Это мерзко. Даже больше, чем человеческое копошение со всеми этими жидкостями, — он брезгливо кривится и сжимает зубы. Удивительно, но пахнет искренностью. Яэ задумчиво сплетает пальцы поверх хвоста. Как интересно. — Ему самому не будет хорошо. Ему…

Он запинается — кажется, ее реакция все-таки выбивает его из колеи. Яэ старательно прокашливается прогоняя смех. Пытается придать лицу серьезное выражение.

— Архонты, — она снова кашляет в кулак, но смех все равно прорывается. — Да ты еще хуже Эи в юности.

Скарамучча выглядит так, словно она все-таки приказала одному из духов сакуры укусить его. Ну что за драматичный ребенок.

— Мое милое, наивное дитя, — Яэ опирается подбородком о тыльную сторону ладони. — Ты совсем не понимаешь, как это работает?

Судя по его лицу — не понимает. Неужели за пять сотен лет не нашлось никого, кто смог бы научить? Что это не обмен. Что люди делают это не из банального и скучного «ты — мне, я — тебе». Что смысл совсем в ином.

Яэ шумно выдыхает. Зачем спрашивает, если сама прекрасно видит. Лучше порадоваться, что хотя бы Кадзуха появился — который способен не просто все это терпеть, а каким-то образом даже находить привлекательным.

— Я выше этого, — Скарамучча высокомерно поднимает подбородок.

Яэ посмеивается.

— Тебе надо попробовать и убедиться, что ты абсолютно не прав, — советует с особенным удовольствием.

— Чтобы дать тебе еще один повод посмеяться? — отзывается ядовито. — Ни за что.

Он гонит от себя мысли и образы, пытается не дать им снова проникнуть внутрь. Яэ со все тем же особенным удовольствием ему мешает:

— Зачем Кадзухе помогать тебе с перевязками? Это ведь тоже не приносит удовольствия, — она делает паузу, чтобы он мог подобрать слова. Трудно, да? Наверняка находит только что-нибудь вроде пресловутого «это другое». — Возиться вместо тебя с ужином. Дежурить по лагерю. Договариваться с лавочниками, моры-то у него не так много…

— Это другое!

Яэ ухмыляется. Не ошиблась.

— И он явно не выглядит переступающим через себя, когда касается разъемов. Ты бы видел его лицо, он так…

— Он не станет, — перебивает Скарамучча. — Слышишь меня? Я знаю его дольше тебя. Он ни за что в жизни не согласится трогать мое ядро, особенно через эти кривые разъемы.

Яэ только многозначительно улыбается.

— Хочешь заключить пари?

Что и требовалось доказать. Скарамучча резко поднимается на ноги, — видимо, нет больше сил выносить ее прекрасное общество.

— Да катись ты.