2 (1/2)

Кадзуха облегчает задачу до элементарного — старое инадзумское воспитание, будь оно благословлено. Слушает ее внезапную тираду про храм Наруками. Кивает в правильных местах. Оставляет пару вежливых комментариев. Не выдергивает руку, когда она вдруг зацепляется за так неудачно выступающий из земли корень и виснет у него на локте. Пытается вежливо отстраниться, когда она податливо жмется к нему боком и грудью, — но Яэ настойчивая. И сильная. Не стоит недооценивать кицунэ.

Хотя реакция у него явно неправильная. Взгляд не соскальзывает на ее изгибы, сердце не бьется чаще — чуткий лисий слух улавливает лишь привычный размеренный ритм. Его словно совсем не будоражит, что к нему льнет пылкая дева с соблазнительными формами, — хотя должно ведь. Даже если мысли принадлежат иному существу, то тело должно отзываться.

Но нет. Ему как будто все равно.

Так на нее прежде хоть кто-нибудь реагировал? Не помнит.

Где-то на заднем плане Паймон стонет что-то вроде «Мико сошла с ума».

— …можешь себе представить, Эи заставила меня съесть все, что я заказала. Вообще все, а там было так много. А я ведь была всего лишь наивной маленькой кицунэ, шалости у нас в природе, она могла бы и…

— Ты свалявшийся кусок меха, — рявкает наконец-таки объявившийся Скарамучча. Где его носили гончие пустоты, еще позже бы нашелся. — Какой бездны ты творишь?

Яэ хочется закатить глаза. И наложить на него пару проклятий. Несносная кукла, ее мех лучший во всей Инадзуме. Ради них же старается — а он вот так.

Вместо этого она лишь смеется — так мягко и мелодично, как колокольчики у него на оби. Жмется еще немного крепче — и линии вокруг глаз Скарамуччи делаются совсем не немного злее. Какой чудесный пыл.

— Всего лишь рассказываю Кадзухе нашу с Эи историю. Я так тоскую по дому, а он такой чудесный слушатель.

Она томно вздыхает, прижимаясь нужными частями. И взгляд Скарамуччи, в отличие от взгляда Кадзухи, падает куда нужно.

— Ну конечно, — сколько в голосе восхитительной, раскаленной злости. — Как будто ты хоть что-то делаешь просто так, — его явная, почти неприкрытая ревность будет греть ей душу еще много зим. — Оставь свои интриги для Инадзумы. Отпусти. Сейчас же.

Яэ крепче смыкает пальцы у Кадзухи на локте — который пытается аккуратно отстраниться, но как человек может сопротивляться кицунэ.

— Иначе что? — мурлычет.

Был бы хвост, положила бы Кадзухе на поясницу. Вот специально, назло.

— Вельзевул здесь нет. За тебя некому вступиться.

Глаз бога на хаори пульсирует энергией. Яэ чувствует, как вокруг начинает подниматься ветер — почему-то остро пахнущий молнией.

— Думаешь, кицунэ, пережившая последствия падения Каэнри'ах, настолько беспомощна, что не сможет противостоять поломанной кукле?

Локоть Кадзухи под ее пальцами становится жестким — словно она перешла какую-то незримую грань. По ладони хлещет анемо — то самое, пахнущее молнией. Глаза у Скарамуччи совсем сумасшедшие — надо же, в самом деле сорвался. Хлестнул союзника. Товарища по команде. Итэр этого не оставит. Если Эи узнает —

— Гудзи Яэ. — Кадзуха, пользуясь возможностью, выскальзывает из ее хватки. — Я уважаю ваше положение и устои Инадзумы, но не могу позволять вот так просто оскорблять моего, — пауза, — друга.

Какие правильные слова подбирает. Скарамуччу явно ведет по этому «моего» и «друга». Ветер вокруг захлебывается, а потом разом делается мягче. Оставляет ее и начинает кружить вокруг Кадзухи — нет. Не кружить. Опутывать коконом, словно защищая от нее.

— Вы делаете из меня совершенно бездарную злодейку, — она выдыхает с фальшивым разочарованием. — Я всего лишь хотела пожаловаться на тяжелую жизнь кицунэ.

Скарамучча не упускает возможности, тут же вцепляется в руку Кадзухи — там, где висела она. Еще и крайне расчетливо попадает на тонкий просвет между рукавом и перчаткой. Вот же… маленькая ревнивая кукла.

— Жалуйся Итэру. Или этому летающему недоразумению. У тебя целое Сумеру кандидатур, какой бездны ты к нам прицепилась.

Яэ чувствует иной ветер. Мягкий, очень ласковый, направленный не на нее. Пахнущий кленовыми листьями. Ветер Кадзухи. Который вьется вокруг Скарамуччи — успокаивает?

— Если вам захочется, вы можете продолжить свой рассказ у вечернего костра, — отзывается тот рассеянно; вежливый, как всегда.

— Неужели ты думаешь, что это лисье отродье в самом деле…

Кадзуха в знакомой манере задает направление — подальше от нее, видимо. Внимательно смотрит на возмущающегося Скарамуччу, кивает в нужных местах — делает все то же самое, что и с ней. Но совершенно иначе.

Наклоняется ближе. Соскальзывает взглядом — как должен был на ее изгибы, но нет же, его почему-то ведет по невзначай мелькающей полоске кукольной кожи в вырезе хаори. Какая глупость — сказала бы Яэ, если бы не потребляла столько романов и не видела столько любовных историй. И если бы сама не была увлечена Эи сильнее, чем жизнью, вообще всем вокруг.

А еще у Кадзухи смешливые и живые искорки в глазах. Как будто ему в самом деле может быть интересно, о чем ноет Скарамучча.

Он дотрагивается между лопаток — где самый крупный разъем, надо же, как точно помнит. Скарамучча на мгновение запинается. А потом будто невзначай клонится назад, к его ладони, и жмется ближе. И, может, ей только кажется, но его анемо звучит гораздо спокойнее.

Но Скарамучча не был бы собой, если бы это так оставил. Он подгадывает время, когда она одна — распутывает волосы гребнем у реки. Как положено, с двумя видами масел и пудрой из лотосов нилотпала.

Он без спроса падает рядом с ней на камни. Стягивает обувь, опускает ступни в воду — холодную, но ему-то что.

— Вельзевул знает, что ты ищешь любовников среди смертных?

Вот так прямо, безо всякого такта и подводки. Яэ устало вздыхает. Ему стоило бы поучиться у предмета своих воздыханий. Никакого воспитания. Хотя — она косится на пока еще не вспыхнувшего в очередном приступе злости Скарамуччу. Возможно, в этом есть с их Эи вина. Небольшая.

— С чего ты взял, что я кого-то ищу?

Скарамучча кривится. Ему явно больше нравятся прямые разговоры, без словесных игр.

— Не строй из себя безмозглую лису. Любой, у кого есть глаза, увидит, как ты вьешься вокруг Кадзухи.

Гребень в руках замирает. Она на мгновение делает вид, что задумывается.

— Любой или только одержимая и ревнивая кукла?

— …что?

Интересно, если бы он мог краснеть, его бы залило всего или только лицо и шею?

— Время совсем расплавило твои мозги, — он выплевывает слова будто яд, который жжет ему язык. — Мне стоит сообщить Вельзевул, что ее фамильяр окончательно потеряла рассудок.

Яэ фыркает. Какая банальность. Поднимает брови — попытаешься зацепить чем-нибудь еще?

— Ей настолько на тебя плевать, что она вот так разрешает таскать в постель смертных?

Какие у него странные представления об их отношениях. Хотя — Яэ смутно подозревает, что об отношениях вообще.

— В отличие от тебя, она знает, что общение с другими людьми — это нормально.

Она размеренно ведет по волосам. Не дает ему времени подобрать слова. Продолжает, так неумолимо, как и положено фамильяру электро архонта:

— Или ты настолько не уверен в Кадзухе…

— Что ты несешь.

— …что думаешь, будто он поведется, стоит мне проявить хоть каплю внимания?

Ветер становится злым и резким, отчетливо пахнущим молнией.

— Чтобы на тебя повестись, нужно не иметь вообще ни капли мозгов.

Скарамучча не отрывает взгляда от воды. От его ступней начинают расходиться волны. Злится — но Яэ словно кровь чует за этим другие эмоции. И улыбается, не скрывая клыков.

— Тогда чего ты боишься?

Поза Скарамуччи делается совсем напряженной и жесткой.

— Как ты вообще смеешь предполагать, что я…

Яэ даже не дослушивает. Она чует страх — и он пощипывает язык еще сильнее прежнего.

— Или, может, — Гребень снова приходит в движение, — ты настолько не уверен в себе?

— Какой бред.

Яэ делает глубокий вдох, чтобы сполна насладиться его страхом. Как и ветер, пахнет грозой — только внезапной, жесткой, безумной. Так похоже на Эи.

— Надо сказать, он привлекает внимание. — Она бы привычно постучала подушечками по щеке, но руки заняты, и приходится постукивать по гребню. — Красивое лицо. Спокойный нрав.

— Замолчи.

Плеск волн становится громче.

— И ты, — она фыркает, выражая свое отношение. — Склочная, поломанная кукла. Это же просто смешно. У тебя хотя бы остались части без сколов?

— Меня восстановили в святилище Сурастаны.

Яэ ждет, когда он продолжит — оспорит остальное. Скажет: нет, я почти что архонт, это я выбираю смертных, а не они меня, и прочую подобную чепуху. Но Скарамучча почему-то молчит. Не может же быть, чтобы со всем этим его высокомерием и —

Мысль запинается, когда она переводит взгляд. Ссутулившийся, вцепившийся в камень Скарамучча, пинающий волны, похож на потерявшегося ребенка. На мгновение ей почти его жаль. Но только лишь на мгновение.

— Может быть, я в самом деле заберу его себе, — говорит рассеянно, снова переводя взгляд на гребень. Кончикам надо бы уделить особенное внимание.

— Не смей, — голос падает почти до хрипа. — Это несправедливо. Он мой, я его первым нашел. Я не буду… я не отдам.

У Яэ невольно вздрагивает угол губ.

— Так сделай что-нибудь, чтобы я его не забрала.

Скарамучча внимательно разглядывает волны у своих ног.

— Позови на прогулку, — подсказывает она.

Никакой реакции.

— Или попробуй взять подарок без обычных истерик.

Молчание. Яэ закатывает глаза. Несносный, трусливый ребенок.

— Или скажи то, что ты сказал мне, ты же Предвестник, в конце концов.

Хотя бы на это он реагирует: из-под пальцев расходятся трещины. Как будто такая мысль пугает его больше остальных. Яэ делает глубокий вдох — и да. Остро и молниево пахнет страхом.

Она шумно выдыхает. Какой кошмар. Он абсолютно безнадежен.

— Он же верный, как собака, — пробует по-другому. Мягче. С пониманием. Как могла бы говорить, если бы растила его вместе с Эи. — Будет преданно заглядывать в глаза и… что тебе там хочется? — рассеянно прикидывает: — Целовать в затылок? Гладить по разъемам? Водить в уличные киоски, чтобы вместе поесть данго?

Судя по тому, как трещины под пальцами расходятся дальше, угадала. У Скарамуччи до странного наивные желания. Почти детские.

— Да катись ты в бездну, сумасшедшая лиса, — выплевывает наконец. Будто по привычке, вообще безо всякого пыла.

Поднимается на ноги. Даже не надевает обувь — подхватывает так, в руки. Видимо, слишком уж сильно хочет оказаться подальше от нее.

И ничего не происходит. Снова.

У Яэ от раздражения чешутся клыки. За свою долгую жизнь она общалась со многими людьми и нелюдями. Упертыми, закостенелыми, не желающими ничего менять. Но, кажется, никто не выводил ее из себя настолько.

Скарамучча должен отреагировать. Весь ее опыт говорит об этом. Ее лисье чутье. Понимание человеческой и кукольной природы —

Так почему же он не реагирует, гончие пустоты его раздери.

Его же так прекрасно выкручивает от ревности. Желания забрать Кадзуху себе и только себе, сделать для этого — да что угодно, наверное, Яэ не знает, какой кошмар творится у него в голове, но там явно что-то неприятное. Хотя чего еще ожидать от поломанной марионетки, которая пыталась стать архонтом, даже несмотря на то, что ее тело абсолютно для этого не годно.

Хотя нет. Кое-что все-таки происходит спустя пару дней. У нее начинает ужасно чесаться нос, если она подходит к Кадзухе слишком близко.

Скарамучча смеется до слез, когда с ней происходит ужасный приступ чихания. Еще и выплевывает:

— Ну что, съела, глупая лиса?

— Нахида говорила, что ты не должен смеяться, когда кому-то больно, — кричит Паймон, возмущенно топая ногами.

Скарамучча кажется абсолютно счастливым, когда стирает проступившие слезы.

— Вы только посмотрите на ее лицо, — еще и показывает пальцем, невоспитанная кукла, куда только смотрела Эи… точно. — Бездна. Я буду помнить это до конца существования.

Удивительно, что во всем этом фарсе Кадзуха умудряется каким-то образом держать лицо. Еще и спрашивает, вежливо, как обычно:

— Гудзи Яэ, что не так?

Она бы с удовольствием рассказала про выходки его… друга — если бы не была так занята попытками сдержать чихание. Где Скарамучча вообще умудрился достать такую дрянь.

Она смаргивает слезы и всматривается в Кадзуху. Не на руках. Не на поясе. Не на — ага. Вот оно. На хаори, рядом с сердцем — Скарамучча, ироничный паршивец — закреплен оберег от кицунэ.

— Сними это, — требует.

Грубо, недостойно прославленной кицунэ — но сейчас это все, на что ее хватает. Яэ утыкается лицом в рукав косоде — видел бы кто из ее жриц, до чего же неприлично. Скарамучча заходится еще одним приступом совершенно злодейского смеха. Она напоминает себе: ребенок. Просто невоспитанный ребенок, а она гудзи Великого храма, фамильяр электро архонта, кицунэ —

Но видит Селестия, иногда невоспитанные дети просто напрашиваются на наказание.

Пальцы Кадзухи проницательно касаются амулета.

— Это?

Смех Скарамуччи обрывается так резко, будто кто-то выключил звук.

— Не смей.

Яэ мстительно и сладко улыбается в рукав. Что, съело, глупое кукольное дитя?

— Ты же видишь, — она показательно и очень изящно всхлипывает. — Мне так плохо от этой вещи.

— Просто держись от нас подальше, — выплевывает Скарамучча, и Яэ закатывает глаза. Она разговаривает не с ним. — Не подходи. Не лезь. Ты нам мешаешь.

До чего же явная, неприкрытая ревность. Яэ облизывается от удовольствия — и кривится. Амулет забивает весь вкус.

— А если это случится в бою? — всхлип получается таким же изящным, как и первый. — Как я смогу защитить себя?

Скарамучча совершенно невпечатленно фыркает.

— У тебя есть глаза. Воспользуйся ими ради разнообразия, чтобы смотреть, куда идешь.

— Паймон больше не может! Они отвратительны!

— Кадзуха, — Яэ произносит с особым, томным придыханием. Ради такого бесчисленные самураи шли в бой, бесчисленные поэты писали хайку и нагаута, а Эи иногда даже соглашалась на особенные глупости. — Тех, кого я просила, можно сосчитать по хвостам одной кицунэ. Будь добр, — в носу снова начинает предательски чесаться. Голос падает и сминается, но так даже лучше. — Сними амулет.

Даже уткнувшись в рукав косоде, она видит, как у Скарамуччи сжимаются пальцы, — сколько эмоций. Можно спорить, сейчас, в этот самый момент, он ненавидит ее не меньше, чем Эи. Лисий слух улавливает, как мучительно скрипят шарниры у него в руках. И как теряется дыхание — он снова забывает. Ну что за ребенок.

— Кадзуха, — он хрипит так, словно в него воткнули клинок. — Не смей. Если ты. Если только посмеешь, я никогда не прощу.

Как хорошо, что ткань рукава заглушает восторженное потявкивание. Фантомный хвост поднимается и машет из стороны в сторону. Это лучшее развитие событий из возможных — и ей обязательно нужно будет пересказать Соре и Акико.

Скарамучча истекает ревностью словно кровью. Сжимает кулаки, не дышит, звучит словно раненый. Будто перед Кадзухой стоит выбор не снимать амулет или нет, а бросить Скарамуччу ради Яэ или остаться с ним — да что за кошмар творится у него в голове?

Она видит, как сквозь его одежду вспыхивают и гаснут клейма, что оставила Эи, — словно во время настоящего боя.

А еще она знает, что Скарамучча блефует. Если Кадзуха поступит как разумный человек и пойдет ей навстречу, конечно, он будет страдать напоказ. Закатит очередную, абсолютно детскую истерику. Будет кричать, злиться, игнорировать их всех —

Скажем, где-то неделю. А потом с видом предельного нежелания все равно подсядет к Кадзухе и заведет разговор. Потому что должен понимать. Сколько таких, как Кадзуха, случалось за эти пятьсот лет? Может, были похожие, которые тоже оказывались важны. Но именно таких, по которым вело бы, словно мотылька по пламени, — нет, ни одного. Яэ прекрасно это видит. Эи для нее значит столько же.

Кадзуха каким-то почти мистическим образом оказывается рядом со Скарамуччей — использует анемо? Очень естественным — и очень привычным — жестом укладывает ладонь между лопаток, точно по разъемам, кажется, в самом деле наизусть помнит. Скарамучча дергает плечом — в насквозь фальшивой неприязни, неужели думает, что хоть кто-то ведется. Но не сбрасывает.

— Я не могу снять амулет, — говорит Кадзуха наконец.

Тон привычно спокойный, но непривычно осторожный, словно говорит о чем-то крайне хрупком и важном.

А еще абсолютно уверенный и определенный. Не нужно обладать лисьим чутьем, чтобы ощущать: это решение так же крепко, как тот камень, которым клянутся в Ли Юэ. Никаких шансов переубедить или заставить передумать.

Скарамучча довольно вскидывает голову. Яэ протестующе чихает в рукав.

— Но связанные с этим неудобства тоже понимаю, — продолжает. Наклоняется еще немного ближе к Скарамучче. — Ты же можешь его немного ослабить?

Тот ожидаемо фыркает и скрещивает руки на груди.

— Зачем? Пусть это лисье отродье держится от нас подальше, и никаких проблем не будет.

Если бы у Яэ так не свербило в носу, она бы позволила себе довольное воркование. Надо же. «Нас». Как эта кукла вцепилась в Кадзуху.

— Я не люблю доставлять неудобства.

Судя по тому, как Скарамучча дергает плечом, он начинает терять терпение.

— Ты дурак? — Ладонь на спине явно успокаивающе поглаживает. Вспыхнувшее в голосе недовольство как-то разом сминается и гаснет, переходит в ворчание. — Просто не подходи к ней.

Кадзуха задумчиво наклоняет голову.

— Я согласен с доводами гудзи Яэ. В бою за этим не получится следить.

— О, да брось, неужели ты не видишь, что эта лисица просто ищет повод.

Кадзуха кивает — не разобрать, серьезно или с запрятанной насмешкой.

— Но это не отменяет того, что мне не нравится доставлять неудобства, — у него для Скарамуччи какая-то своя, особенная интонация. И улыбка: словно идущая глубоко изнутри, из очень уязвимого места. — Скара. Пожалуйста? Я буду очень благодарен.

Скарамучча не отвечает. Но очень явно сжимает зубы и пальцы.

— Возьму на себя все дежурства по кухне на этой неделе.

Тот снова дергает плечом. Для Кадзухи это, видимо, обозначает какой-то ответ, потому как он покладисто кивает и добавляет:

— Хорошо, и на следующей тоже.

Скарамучча издает крайне скептичный звук и бросает неприязненный взгляд на Яэ.

— И куплю те колокольчики, которые понравились тебе во время последней прогулки в Порт-Ормосе…

— Не при всех, — огрызается. — Хорошо. Я подумаю, что ты мне еще будешь должен за такое снисхождение к комку меха.

Яэ в который уже раз за сегодня жалко свой забитый нос. Скарамучча наверняка совершенно очаровательно пахнет смущением.

Она наблюдает, как он перезачаровывает амулет — очень недовольно, пару раз огрызнувшись на Кадзуху в процессе, как тот вообще это терпит. Дышать почти сразу же становится легче. Скарамучча напоследок показывает ей язык — невозможный кукольный ребенок, да твое все, твое, — и Яэ, не удержавшись, щелкает клыками в ответ.

Она может быть собой довольна. С ее небольшой помощью Скарамучча сорвался. Да еще и в такую явную, совершенно однозначную вспышку ревности. На глазах у всех. И Кадзуха это верно прочитал.

Что-то должно произойти. Это не может остаться просто так.

Может.

Бездна бы их побрала.

Яэ хочется кого-нибудь укусить. Желательно Эи, и чтобы она в ответ посмеялась и почесала за ушами, а потом купила жареного тофу, чтобы задобрить.

— Теперь ты понимаешь, — говорит Итэр вполголоса, кивая на этих беспросветных дураков, слишком увлеченных друг другом, чтобы обращать внимание на остальной мир, — почему я позвал тебя с нами?

Яэ почти его жалко. Наблюдать за этим снова и снова, неделю за неделей должно быть пыткой.

Но она бы не стала гудзи, если бы отступала после неудачи. Ей просто нужно взяться за это дело немного активнее, только и всего.

Обычно смертные падают ей в ноги, засыпают дарами и выполняют откровенно дурацкие поручения, чтобы получить совет. Яэ очень надеется, что со временем до этих двоих дойдет, какую великую милость она проявляет. Им ведь даже просить не приходится. Хотя, видит Селестия, она рассчитывает получить щедрое подношение потом, когда все закончится. Очень щедрое. И далеко не одно.

Она возникает рядом с Кадзухой, когда он с той самой, очень личной улыбкой передает очередной подарок. Снова колокольчики. Видимо, те самые, обещанные.

— Почему ты молчишь? Попроси у него взамен этой ерунды... — Она делает вид, что задумывается, постукивая по щеке. Щелкает пальцами. — Поцелуй.

Уже можно сказать, что это очень хороший совет. По крайней мере, для нее. Она впервые видит, как Кадзуха теряется.

— Что?

И Скарамуччу тоже определенно выбивает из колеи — не ждал, да? Будет уроком, как недооценивать кицунэ. Он даже не возмущается тому, что она появляется рядом и влезает в разговор. Отвечает, кажется, на автомате:

— Только посмей, и я вырву тебе язык и скормлю его слаймам.

Яэ требуется почти вся выдержка, чтобы не засмеяться с того, как в его глазах появляется осознание, что именно он сказал. А потом — ужас. Глупое кукольное дитя. Неужели никто не научил тому, что стоит думать, прежде чем говорить?

Кадзуха реагирует на удивление спокойно. Приподнимает уголки губ:

— Кажется, это не очень хороший совет, гудзи Яэ.

Она фыркает. Это отличный совет. Просто они дураки, которые не могут понять, какую ценность она вкладывает им в руки. Будь на их месте кто-то еще, она бы как минимум потребовала три роскошных тарелки тофу, четыре партии настоящего шелка из Ли Юэ и пожертвование храму минимум в пятьсот тысяч моры.

Кадзуха бережно вкладывает в ладонь Скарамуччи колокольчик. И так же бережно прижимает сверху своей, всего на пару мгновений, но у Яэ от ощущения трепетности вяжет нёбо. Как будто Эи опять перекормила ее сладким.

А вот Скарамучча — она усмехается. Скарамучча выглядит как не-человек, который очень сильно жалеет.

Она подходит к нему снова, потом, в лагере. Уже вечером — не так-то просто поймать одного без другого. Опускается рядом на поваленное дерево.

— Ты безнадежен, — говорит с безжалостной прямотой. С удовольствием вытягивает ноги. — Надо было сказать, — она делает голос мягче и ниже, наполняя тягучестью: — «если ты попросишь, я соглашусь». Или любую подобную глупость.

Скарамучча не поднимает головы. Продолжает слишком внимательно разглядывать гэта — в самом деле ребенок.