Глава тридцать шестая (1/2)

Его отец любил повторять одну и ту же фразу.

— Настоящий гном никогда не плачет о своей судьбе, Даин, — говорил отец — широкоплечий, покрытый шрамами, но в воспоминаниях неизменно улыбавшийся — положив руку ему на плечо. — Он горюет лишь о других, а свои слезы прячет глубоко внутри.

Он часто вспоминал эти слова впоследствии, обнаружив, что вообще не способен на слезы. Еще будучи малышом он не плакал, когда его старший брат был убит при орочьем набеге; не плакал и когда второй его брат погиб под обвалом в шахте. И за себя он тоже не плакал, даже когда повредил руку на тренировке, вдобавок получив нагоняй от матери.

А вот у Фрерина глаза частенько бывали на мокром месте. Более того, в такие моменты они сразу краснели и опухали, а сопровождали их громкие икающие всхлипы, сотрясавшие все его тело и сбивавшие дыхание. Даин всегда наблюдал за этим представлением с превеликим интересом, поскольку Фрерин никогда ничего не делал вполсилы. Его слезы неизменно поднимали во дворце жуткую суматоху, ведь он был всеобщим любимчиком.

Лишь после его смерти Даин осознал, что тот никогда плакал о себе самом.

Они были близки с самого детства. Это неудивительно, потому как они были ровесниками, к тому же младшими сыновьями в своих семьях. Другого выбора, кроме как сплотиться, у них не было, но Даин не сомневался, что при других обстоятельствах все равно сошелся бы с Фрерином. Торин тоже был ему близок, безусловно, но такой связи, как с Фрерином, у них не было. Торина он всегда считал за равного; кого-то, с кем можно поделиться бедами и сомнениями. Но Фрерин… Фрерин — это другое дело. Им он восхищался, за ним он готов был ходить хвостом, ведь в золотом принце было все, чего ему самому так не хватало.

У Фрерина были лучезарные улыбки, и приятный смех, и сверкающие голубые глаза. Он был полон противоречий. Выбрал своим оружием лук не потому, что так было проще, а потому, что владел им хуже всего. Настоял на том, чтобы стать каменщиком, ведь по его мнению это было важнейшим из гномьих искусств. Он никогда не заплетал кос и ходил со свободно разбросанными по плечам светлыми волосами, просто потому что ему так больше нравилось, и не важно, что это шло наперекор всем традициям. Закрыв глаза, Даин все еще мог без труда представить Фрерина, несущегося через каменные холлы, заливаясь смехом, и копна золотых волос развевалась на бегу как знамя.

— Однажды меня запомнят не как одного из рода Дурина, — похвалялся кузен как-то ночью, когда они улизнули с пиршества и укрылись на лестничном пролете. Даин как сейчас помнил пронизывающий холод каменных ступеней, но тогда ему не было до того дела, ведь им удалось прихватить с собой терпко-сладкое медовое вино. — Меня запомнят как Фрерина.

Даин никогда и не думал о нем, как о всего лишь еще одном потомке Дурина. Для него он всегда был просто Фрерином.

Его не оказалось рядом, когда в битве при Азанулбизаре кузен умер у Торина на руках. Даин тогда сражался у ворот, опьяненный жаждой мести за отца и свой народ. Лишь много позже, отдав последние почести отцу и взяв на себя командование оставшимися воинами, он узнал о судьбе Фрерина.

— Умер с улыбкой на губах, окруженный полчищем поверженных орков, — гулял шепот по лагерю. — Золотой Принц, Венец Эребора.

Умер с улыбкой на губах… Да, это на него очень похоже. Фрерин ненавидел грустить, но еще сильнее он ненавидел, когда грустили из-за него. Последние вздохи он истратил бы на то, чтобы утешить Торина, лишь бы не видеть брата опечаленным. Слухи не врали. Когда ему удалось в последний раз взглянуть на тело Фрерина, тот все еще улыбался смерти.

После окончания битвы Торин попросил его забрать тело брата в Железные Холмы и упокоить там, пока не будет возвращен Эребор. Даин согласился, и проделал долгий путь домой, сопровождаемый телами отца и лучшего друга. Они обрели покой в каменном склепе, вместе с его братьями, бабушкой и, чуть позже, дедом. Там Фрерин и оставался по сей день; вечно юный и улыбающийся, среди своего народа, как он и хотел.

Временами, сильно перебрав или вернувшись из особенно тяжелого сражения, он приходил к Фрерину и усаживался прямо на холодный пол напротив каменной гробницы. Даин рассказывал, как прошел день или как его сын снова чего-нибудь натворил. Иногда говорил о Торине, Дис и мальчишках, когда бывало настроение. Но чаще всего он спрашивал, как так вышло, что он жив, а Фрерин — нет. Из них двоих именно Фрерин был одаренным, если уж на то пошло; благословенный принц, которого все так любили. Даин всегда был вторым; тенью, отброшенной в сиянии Фрерина.

Так почему же он жив, и слава его растет, пока его герой гниет в могиле?

Возможно, именно эта вина выжившего заставляла его раз за разом приходить Торину на выручку. Даин прекрасно знал, что имеет полное право отказать своего далекому родственнику и что его семья и советники полностью одобрят такое решение. Он знал, что Торин поймет, если он соберет свое войско и вернется домой. Он с лихвой исполнил свой долг чести, придя ему на помощь после победы над Смаугом. Ни одна живая душа не смогла бы его упрекнуть, откажись он принять участие в безумном противостоянии Мордору.

Но стоило ему лишь помыслить об уходе, самой здравой вещи в таком положении, как перед глазами всплывало его могучее королевство, полное богатств. Он слышал свой народ, прославляющий его имя в каждом уголке его земель, и вспоминал о безмолвной гробнице в глубине горы, где покоился золотой принц, которому не пришлось до этого дожить.

— Однажды меня запомнят не как одного из рода Дурина, — Фрерин — его кузен, его лучший друг, его герой — поклялся однажды, даже не догадываясь, что не доживет и до пятидесяти. — Меня запомнят как Фрерина.

Мир позабыл об одаренном голубоглазом мальчишке; он остался лишь одной из многих ненужных смертей Азанулбизара. Но Даин знал, что будет помнить Фрерина, пока бьется сердце, и стремился оставить наследие, о котором так мечтал его герой.

***</p>

Что-то давило ему на шею.

Эта мысль первой пробралась в его замутненное сознание. Чья-то грубая хватка сомкнулась на его горле и усилилась, стоило ему пошевелиться. Но, несмотря на боль, он все еще мог дышать. Он сделал отчаянную попытку вырваться, но ему тут же перекрыли воздух. Паника окончательно вернула его к действительности, хоббит распахнул глаза и уставился на нападавшего.

Назгул таращился на него в ответ.

Столкнувшись лицом к лицу с Азогом и Голлумом, Бильбо было решил, что его уже ничем не напугать. Но заглянув в глаза склонившегося над ним призрака, Бильбо понял, что сильно ошибался. Назгул выглядел точно восставший труп. От человека остался лишь скелет, обтянутый белой кожей, где-то натянутой до предела, а где-то свисавшей складками. Остатки волос давно утратили цвет и свисали жидкими ломкими клочьями. Но страшнее всего были глаза — красные, будто иссохшиеся, и совершенно пустые. Точно мертвые.

— Приветствую вас, — выдавил он, ведь Бэггинсы всегда славились утонченными манерами даже оказавшись перед лицом древнего зла. — Не могли бы вы убрать свою руку? Мне несколько неудобно.

К его глубокому разочарованию, Назгул его не выпустил. Наоборот, он стиснул ему горло с такой силой, что перед глазами поплыли всполохи. Инстинктивно вцепившись в душившую его руку, Бильбо попытался ее отцепить, но безуспешно. Темнота начала поглощать расплывавшиеся очертания окружающего мира, в то время как легкие разрывались от нехватки воздуха, а горло все сужалось и сужалось.

Неужели вот так все и закончится?..

Затем призрак внезапно разжал хватку и выпрямился. Бильбо рухнул на колени и судорожно втянул ртом воздух, огнем опаливший горло. Не успел он перевести дух, как его ухватили за волосы и рывком поставили на ноги. Шипя от боли, он косился на назгула, тащившего его к четырем другим призрачным фигурам, восседавшим на своих лошадях чуть в стороне. Не дойдя до них нескольких шагов, назгул неожиданно толкнул его в сторону остальных, и Бильбо, спотыкаясь, полетел вперед, в последний момент сумев удержать равновесие.

Растирая пальцами горящий скальп, Бильбо всмотрелся в высокие фигуры, неотрывно следившие за каждым его движением. Липкий ужас уже начал просачиваться ему под кожу, заставляя язык прилипнуть к небу, а руки мелко трястись. Дыхание Тьмы — особая аура, которую источали призраки — уже начинала влиять на него.

— Где оно? — Спросил один из призраков глухим напряженным голосом. От этого скрежещущего звука Бильбо невольно содрогнулся. В нем слышались надрывные хрипы многих веков убийств и разрушения. Если бы у смерти был голос, то он звучал бы в точности так же.

— Пропало, — с трудом выговорил хоббит, обхватив себя руками в попытке защититься от лизавшего кожу холода. — Вы ведь и сами это знаете, не так ли? Вы же чувствуете, как оно ускользает.

Назгул чуть склонил голову набок, и у Бильбо скользнула мысль, что тот усмехается.