Глава 8 (1/2)

– Не тону, а гуляю по дну </p>

– Ну-ну

– Меня сделает чище вода </p>

– Да-да

– И чутье проведёт сквозь мрак </p>

– Дурак

– А ружьё сквозь того, кто враг </p>

– Ба-бах</p>

– И меня прикроют друзья </p>

– Не лги

– Я собой прикрою своих </p>

– Беги

– Я не слепец - я храбрец </p>

– Подлец

– Я человек, а не зверь </p>

– Проверь</p>

© Аигел ”Тебе кажется”</p>

***</p>

Башка трещала нещадно, до звона в ушах ­– а по утрам особенно. Слипшиеся веки Пчёлкину как будто финкой распороли: так резанул бледный утренний свет по зрачкам.

По-хорошему, зависнуть бы ему в больничке ещё на недельку-другую, чтоб тамошние коновалы за самочувствием последили; только до жути не хотелось валяться на казённой койке в четырёх стенах палаты — белых, как морды у покойников.

Он свинцовые веки, снова опустившиеся на глаза, с силой растёр пальцами и прислушался.

Нет, звон в башке не тот, что преследовал после аварии; это утырок какой-то кнопку дверного звонка втопил.

Вставать с постели врач разрешил со скрипом: скорее, не потому, что здоровье позволяло, а потому, что Пчёла всё равно бы хер положил на медицинские предписания.

Он опустил голые ступни на студёный пол, натянув штаны и завернувшись в плотный кокон одеяла, доплёлся до двери: та продолжала разрываться адской трелью.

Надо нахер звонок этот выкорчевать потом.

В глазок кинул цепкий взгляд и выругался в тишину прихожей раздражённым «блять», щёлкая затворами замка. Какая нелёгкая его вообще принесла?

– Открывайте, козлята, – пробасил глухо Холмогоров по ту сторону, – ваша мама пришла, молока принесла.

Пчёлкин скривился кисло:

– Захлопнись, башка трещит, – привалился к двери, пропуская здоровяка в квартиру.

– Понял, – примирительно буркнул Холмогоров, - не дурак.

Космос, осклабившись широко, скинул быстро ботинки и, шелестя полными пакетами, знакомой дорогой протопал на кухню – ориентировался в квартире Пчёлкина как в своей.

Пчёлкину ничего не оставалось – только за ним последовать; хотя больше всего хотелось снова отяжелевшую голову опустить на мягкую подушку.

И притащился-то он — верняк — по делу какому-то, не просто так друга проведать.

Да и друга ли ещё?

Дружба их — или то, что от неё осталось — давно уже по швам трещала, так что последнее, чего от Космоса Пчёлкин ждал, — это участливого визита, чтобы о здоровье справиться. Холмогоров и в больнице-то не появился, а домой и подавно незачем было приходить.

Пакеты упали на стол с глухим стуком. Пчёлкин без особого интереса глянул в их целлофановое нутро и усмехнулся: апельсины, бля. Килограмм десять там, что ль?

– Ты чё, в кругосветку собрался? – опускаясь на стул, поддел он. – От цинги боишься откинуться?

Космос нахмурился, растянув уголки рта задумчиво.

– Шутишь – эт-та хорошо-о, – с видом опытного специалиста оглядел он Пчёлкина, – моя гипотеза подтверждается: башка у тебя точняк чугунная, – он, стукнув себя костяшками пальцев по лбу, рывком отодвинул стул и грузно на него обвалился, опёршись локтями на колени. – Ну чё, ты как?

– Хером об косяк, – Пчёлкин смял лицо ладонью, – пока дышу. Ты по делу или так?

Космос расплылся в виноватой улыбке:

– Да чё я, друга проведать не могу? – он выудил из целлофана оранжевый бугристый цитрус и вручил его Пчёлкину. – Витаминов, вот, принёс. Чё врач говорит?

Пчёлкин поморщился.

– Советует поменьше трепаться без дела, – отбрил с досадой. Не в той он форме, чтоб лясы точить за просто так: от врача, с умным видом ему постельный режим прописывавшего, хоть и отмахивался небрежно, но всё равно бóльшую часть дня проводил лёжа — потихоньку возвращающиеся силы экономил. – Выкладывай давай, с чем пришёл. Позвонить никак было?

Холмогоров, взгляд скосив в сторону, мясистой нижней губой накрыл ряд крепких зубов в полураскрытом рте. Думал, как подступиться к теме.

Пчёлкин подозрение ощутил совсем нехорошее, в животе зашевелившееся, как кровососущий паразит.

Холмогоров припёрся вряд ли по работе. Дела их давно налажены так, чтобы всё можно было звонком решить: если эксцессов никаких, нет нужды и Пчёлкина с покоцанным котелком лишний раз дёргать.

А Кос темнил чего-то, ходил вокруг да около с апельсинами своими, никому не всравшимися.

– Да я, можно сказать, с личным вопросом, тут по мобиле не канает, – Кос со стула поднялся и распахнул дверцу мини-бара, придирчиво оглядывая вряд выстроившиеся пузатые бутылки. Выудил одну, оценивающим прищуром изучил и достал два гладких бокала. Но, будто опомнившись, глянул недоверчиво на Пчёлкина и один бокал отставил на кухонную столешницу. – Извини, братан, тебе придётся насухую. Апельсинку, вон, пожуй, – толкнул он в сторону Пчёлкина оранжевый шар, катнувшийся к самому краю стола. Пчёлкин апельсин поймал, взгляда с Холмогорова не спуская.

Космос, осушив одним глотком уже наполнившийся янтарём коньяка бокал, опустил его на столешницу с громким стуком и мрачно на Пчёлкина уставился.

– Не шуми только, чудовище, – снова сморщился от ударившего по ушам звона Пчёлкин.

– Так чё, — начал Холмогоров с сомнением, — ты реально с холостяцкой жизнью решил прощаться? – на-гора выдал, наконец, и напряжённо двинул массивной челюстью.

Пчёлкин апельсин перекинул из одной руки в другую; червячок подозрения шевельнулся внутри удовлетворённо — пищу для себя почуял.

– Чё, свидетелем быть хочешь? – криво ухмыльнувшись, Пчёлкин поддел ножом плотную апельсиновую корку. В нос ударил горьковато-кислый аромат.

Ещё тогда, в день аварии, когда увидел Холмогорова, трущегося возле Веры, понял, что Космос точно под ногами путаться начнёт. Он Пчёлкину всегда палки в колёса вставлял, когда дело касалось девчонки; только раньше Холмогоров имел какое-никакое право между ними защитным буфером встревать — дружили они с детства семьями, видишь ли, поэтому он ей почти в старшие братья набивался — а теперь, выходило, Пчёлкин его лихим одним движением отодвинул, не спросив — чтобы не мешался.

– Да не, – угрюмо наблюдая за обнажающейся плотью цитруса, протянул Холмогоров. – Женихом.

Пчёлкин завис на секунду, гоготнул, обнажая ряд верхних зубов, и покачал головой. Сразу пожалел: движение отдалось пульсирующей болью.

Не то чтобы совсем такого поворота не ждал: зародилось подозрение, когда Черкасова в машине сама что-то про тёплое местечко брякнула. Два и два тогда сложил быстро — Пчёлкин вообще в математике хорошо сёк. А в людях — ещё лучше.

– Ты чё, Кос, в голубые заделался? – осклабился он, – говорили тебе, кокс до добра не доводит.

– Кончай с этим давай, да? – дёрнулся Космос в сторону Пчёлкина, но сам себя вовремя осадил и попустился. – Ты мне скажи, оно вот нахер тебе надо? Свадьба-шмадьба… какой из тебя муж ваще? – предъявил он вроде даже спокойно, но Пчёлкин от раскатистого баса всё равно скривился: не мог Холмогоров тихо себя вести. – Девчонку только зазря мучаешь.

Девчонка сама кого хочешь легко замучает, это уж Пчёлкин в ней хорошо разглядел — в отличие от Холмогорова, который с бараньим упорством не хотел видеть за образом тургеневской барышни давно научившуюся скалить клыкастую пасть молодую хищницу. Пока только скалить — кусать ещё гонору не хватало; а если суметь её норов укротить — то и не хватит никогда, зубы спрячет и ластиться будет покладисто.

– Давай-ка ты в это не лезь, – коротко предупредил Пчёлкин, исподлобья уставившись на Холмогорова.

Его эта острастка как хлыстом подстегнула: в глазах Холмогорова начал закипать гнев.

– А ч-чё не лезь-то, Пчёл? – вскинулся он, плеснув в бокал ещё одну порцию коньяка. – Верка мне не чужая, а ты, уж прости, берега путаешь, – тряхнул рукой, чуть не расплескав алкоголь, – она ж сказала тебе, что не хочет? А?

Пчёлкин молча вперил в него взгляд, отрывая испещрённую лохматыми белыми прожилками апельсиновую дольку.

– Сказала? – вопрос Космос повторил, но ответа особо и не ждал: пытался внушительности напустить. – Сказала. А ты чё, значения слова «нет» не понимаешь, а, Пчёл?

«Нет» Черкасова говорила уже давно и с завидным постоянством, каждый раз вонзая тонкую шпильку в самолюбие Пчёлкина. И ладно бы, какая другая ему не уступала — легко нашёл бы посговорчивей. Но Верино «нет» было не просто отказом; оно падало ему на голову свысока кинутой издёвкой, небрежно смятой испачканной салфеткой.

Космос думал, что за это её «нет» сейчас может ему предъявить; только Пчёлкину уже и не требовалось тратить усилия, чтобы добиваться согласия. Своё он возьмёт рано или поздно, да ещё и с хорошими процентами: то, что можно было выгадать от этого брака, интересовало намного больше, чем не поддающаяся натиску девчонка — хотя и эту крепость взять, чего греха таить, давно хотелось. Хотя бы из принципа, из желания наказать за строптивость.

– Ты нотации читать пришёл или чё, Кос? – равнодушно отправил в рот упругую мякоть, обжёгшую едким соком потрескавшиеся губы.

Космос, резко выдохнув через плечо, снова опрокинул стопку коньяка.

– Я тебя по-человечески пришёл попросить, – ответил сквозь зубы, – чтоб ты от Верки отвалил. – Глотая согласные, добавил с угрозой: – По-хорошему, Пчё-ла, — по слогам отчеканил для убедительности.

Несмотря на чугунную тяжесть в голове, разговор этот Пчёлкину даже добавлял залихватского веселья. Холмогоров, хоть и грозил ему сейчас на до предела серьёзных щах — грозил попусту. Никаких рычагов давления у него не было; он только вхолостую надеялся, что туполобым наездом сможет запугать. Козырей в рукаве он не имел, и даже не сообразил загодя, что нужно бы их припасти. Столько лет они вместе в криминале вертелись, а он ничему толком и не научился как будто.

– Или чё? – с живым интересом подначил его Пчёлкин.

Тут Космос, как Пчёлкин и ждал, осёкся. Уловил, наконец, расстановку сил, своих и Пчёлкина. Что за ним, Космосом, стоит; что — и кто — за Пчёлкиным. И Пчёлкину, блять, нравилось; нравилось, что нихера они больше не на одной ступеньке в этой их странной иерархии.

Что в следующий раз, когда Холмогоров решит в нём предателя увидеть, никто больше Пчёлкина не посмеет за шиворот, как шкодливого котёнка, притащить к Белому на суд.

Холмогоров нахмурился, туго что-то соображая, и цыкнул упрямо:

– Я вот знаешь, чего не понимаю, Пчёлкин? — От нескрываемого равнодушия Пчёлкина Космос только сильнее распалялся. — У тебя бзик какой-то на чужих баб, а?

Пчёлкин голову набок склонил, лоб у него собрался глубокими складками.

– Чё-то я расклада не выкупаю, Кос, – протянул он, – ты за девичью честь пришёл заступаться или Отелло тут разыгрывать?

Холмогоров обнажил сцепленные зубы, шумно втягивая воздух ртом. Резким движением выхватил пачку Мальборо и выудил сигарету, чуть не смяв её напряжёнными пальцами. Пчёлкин и сам не отказался бы от курева, но голову от никотина после сотрясения нещадно вело – пробовал уже пару раз.

– Ты смотри, начитанный какой, – процедил Холмогоров раздражённо, чиркнув зажигалкой и отбросив её с громким стуком на стол. – Я на ней сам хочу жениться, понял? Она согласилась, чтоб ты знал. Добровольно, – выпуская облачко дыма уголком рта, ткнул он в Пчёлкина пальцем. – Так что гуляй, Вася.

Пчёлкин, если б мог, рассмеялся – но знал, что это чревато новой волной пульсации в висках. Он только лоб потёр, будто пытался смахнуть с лица кривую усмешку.

Значит, за Холмогорова согласилась — и притом, добровольно. Соскочить хотела, птичка; но Пчёла не был бы Пчёлой, если б мог так легко добычу отпустить.

– Думаешь, Профессор дочурку за торчка отдаст? – дёрнув щекой, скривил губы и кинул в Холмогорова беспощадный упрёк.

– А это уже не твоё собачье дело, – осклабился тот. – Она мне нравится, – вот он, тот единственный завалявшийся козырь, который Холмогоров в рукаве у себя нащупал, – так что ты, если не мудак, отвалишь. Ты ж не мудак?

Пчёлкин прыснул с искренним весельем. Нравится, значит. Вот на чём Холмогоров решил сыграть: рассчитал, что раз территория чужая, Пчёлкин, стало быть, на неё соваться не посмеет — не станет у друга девушку уводить.

– Давно или с сегодняшнего утра? – окинул цепким прищуром мрачное лицо Холмогорова.

– Давно, – сквозь зубы подтвердил он, полный мрачной решимости. – С детства.

– Ну, подрочи – может, разонравится, – отбрил Пчёлкин холодно, плечом безразлично пожав. – Слышь, лучше скажи: ты эту херню сам придумал или она тебе в уши чё-то напела? – он поднялся и наполнил водой из-под крана отставленный Космосом второй стакан: сухую глотку раздирала жажда.

Холмогоров с резким скрипом на спинку стула откинулся, сжимая порывисто ладонь в пудовый кулак; Пчёлкин спиной почувствовал, как хотелось сейчас Холмогорову этим самым кулаком всадить другу по лицу.

– Она мне про твои выкрутасы рассказала, – рявкнул Холмогоров. – Ты чё, думаешь, я не понял, нахуя ты к бате её побежал, когда в «Метле» её узнал, а? – резко мотнул подбородком. – Я ж тебя вон, – он вскинул растопыренную пятерню, – как свои пять пальцев знаю, Пчёлкин. Чё, думаешь, не понимаю, нахуя ты вообще вокруг неё тёрся? – он вдавил истлевшую до фильтра сигарету в хрустальное дно пепельницы. – Раз сама не дала, ты через папашу решил зайти? Я тебя по-хорошему прошу: отвали от Верки, из-за бабок ей жизнь не порти.

– Так значит, раз у вас любовь, мне потеряться? – растянув губы в скептической усмешке, спросил Пчёлкин и сощуренным взглядом вцепился Холмогорову в лицо: каждую эмоцию считывал. – Хорош заливать, у вас даже не было ничё. Кретина тут из меня лепишь, – усмешка с лица сползла, и он со злостью сплюнул вязкую слюну в раковину.

Холмогоров поднялся медленно, взгляда от хмурого Пчёлкина не отрывая. Желваки на сжатой челюсти заиграли.

– Было, – сквозь зубы прошипел он. – Понял? Это от тебя она морозится, потому что ты за бумажку зелёную удавишься.

Пчёлкин в Холмогорова напряжённо исподлобья вглядывался: прикидывал, правду Космос говорит или блефует, ставку поднимает, чтобы соперника заставить спасовать.

В людях Пчёлкин сёк, и Космоса знал хорошо. Ещё лучше знал, что в этих его словах доля правды точно была: Вера Холмогорову всегда позволяла намного больше, чем ему, Пчёлкину, и тянулась она к нему сама — но было ли это чем-то бóльшим, чем дружба, Пчёлкин до конца никогда не понимал.

Черкасова делила людей на достойных и недостойных; и Пчёлкин всегда попадал во вторую категорию, никогда, по его собственному мнению, того не заслуживая. Но ещё меньше заслуживал быть записанным в число первых Холмогоров, ничем от Пчёлкина, кроме разве что происхождения, не отличавшийся.

Висок отдался тупой болью – нехороший предвестник.

После аварии Пчёлкину приходилось уже пару раз эту подступающую на мягких лапах муку испытывать, и ощущение сверлеца, входящего в висок, ничего хорошего собою не предвещало.

Горячая боль расходилась сначала плавким металлом от виска по всей голове, точно кто-то в просверленное отверстие её заливал; но хуже всего – она приносила за собой клокочущую ярость, пеленой застилающую глаза. Эта ярость спускалась ниже, бурлила тягучей жижей, заполняла собой всё тело и совсем не давала трезво мыслить.

Пчёлкин не любил, когда что-то мешало трезво мыслить.

Он смотрел в заострившиеся от гнева черты лица Холмогорова, и разум – холодный разум, который Пчёлкину в любой ситуации удавалось сохранять – превращался в хаотичные обрывки чего-то лишь отдалённо напоминающего мысли – какой-то мусор, грязные мазки захлёстывающих эмоций.

Пчёлкин ненавидел поддаваться эмоциям.

Кулак сжался сам собой, и рука тоже дёрнулась сама, без ведома Пчёлкина. Голова Холмогорова откинулась в сторону – тоже, как показалось Пчёлкину, почему-то сама, а не от его собственного неожиданного удара.

– Ты чё, блять? – рванулся Холмогоров к Пчёлкину, попытавшись ухватить его за шею, но Пчёлкин его запястья успел поймать и сжать в надёжный замок.

Холмогоров осёкся, зависнув напротив Пчёлкина напряжённой каменной статуей и злобно буравя в нём дыру зрачками, превратившимися в два пистолетных дула.

– Пошёл ты, – процедил он с ненавистью и скинул с себя руки Пчёлкина, резко отстраняясь. – Я тебе сказал: ты Веру не получишь, – кинул он через плечо, вылетая из кухни к выходу.

– Приглашение по почте пришлю, – бросил Пчёлкин в пустоту прежде, чем услышал громкий стук захлопнувшейся двери.

Башка снова трещала. Пчёлкин, окатив лицо пригоршней ледяной воды, вернулся в спальню: там на прикроватной тумбочке валялся полупустой уже блистер прописанных врачом таблеток, помогавших унять пульсирующую боль.

Про вспышки ярости, вызвавшие в нём теперь опасливую настороженность — прежде-то удавалось быстро успокоиться, а в этот раз Косу вмазал, хоть и не собирался вроде, — врачу нужно будет рассказать: пускай тоже что-нибудь выпишет.

Опустился на подушку, облегчённо смежив веки: обезбол подействует минут через пятнадцать, и можно будет спокойно заснуть.

Боль уже начинала сдавать позиции, когда в заполненной спасительной тишиной квартире снова раздался ненавистный звон.

– Хули ему ещё надо? – выругался Пчёлкин, снова отрывая ставшую чугунной голову от подушки.

Щурясь от дневного света, потащился к двери, но открывать Холмогорову в этот раз не собирался.

– Кос, вали давай, – рявкнул он сквозь дверную толщь.

– Вить, открой, пожалуйста, – позвала замершая по ту сторону Оля.

***</p>

Холмогоров с визгом шин затормозил на светофоре и кинул беглый взгляд в зеркало заднего вида: на скуле багрянцем наливалась ссадина хоть и небольшая, но жгуче-обидная. Он шикнул сквозь зубы от досады и всадил ладонью по рулю в бессильной злобе. А хотелось – совсем не по рулю: по наглой морде.

Сотрясение не сотрясение, а тоже надо было вмазать, чтоб Пчёлкин поменьше зарывался. Теперь кровоподтёк как бельмо на глазу маячил: свидетельство его личного поражения – и не в потасовке, а в этой их холодной недо-войне, накаляющейся уже-не-дружбе.

Пчёлкин вкус власти успел на зуб попробовать, и его, Холмогорова, вообще перестал хоть во что-нибудь ставить. Только рановато Пчёла шкуру неубитого медведя-то раскроил – так Космос считал. Как там было? Проиграна битва, но не война. Кто сказал – шут его знает, но мысль верная.

Холмогоров снова вдарил по газам, зелёный сигнал ещё даже не успел вспыхнуть: грызущая злоба подгоняла. Надо у Пчёлкина маячащую победу из-под носа увести – да как можно быстрее, Холмогорову каждая секунда его триумфа дорого слишком обходилась: ненависть того и гляди кости своим ядом разъедать начнёт.

Сразу надо было ехать к Профессору, с ним напрямую и базарить, а не с жуком этим: всё равно ведь знал, что у Пчёлкина вряд ли совесть проснётся. Да и какая там совесть, нет её уже давно, а есть только ненасытный счётчик банкнот – ему пока новую порцию шуршащих бумажек не скормишь, не угомонится.

Ничё человеческого.

И чё, вот так просто отдать в лапы этому банкомату херову Верку? Его, Космоса, Верку, которая на глазах у него росла, и он вместе с ней рос; только она-то всё равно ещё как будто не выросла – и во что Пчёлкин её, ещё чистую совсем, превратит тогда? Измажет мерзкой жижей из крови и алчности, использует, измарает.

Рука на руле сжалась рефлекторно. Холмогоров всегда чувствовал, что Пчёлу к ней подпускать нельзя – и не подпускал, как мог: осаживал, когда масленые взгляды замечал, когда Пчёлкин позволял себе шуточки сальные в её сторону отпускать. Одёргивал, чтобы тот не терял чувства реальности: кто он и кто она. Не тёлка какая-нибудь пустоголовая, которых Пчёлкин пачками оприходовал: нехер ему на этой поляне вообще делать было; он и не знал даже, как с такими, как Вера, обращаться.

Но ведь Леонид Георгиевич – Космос так для себя рассудил – человек разумный и его предложение оценит. Космос ему всё раскидает нормально, ситуацию объяснит; в конце концов, чем он ему не зять-то, а? Люди они не чужие, и предок его у Черкасова в лучших друзьях ходит: тот вон даже про болезнь свою всё ему выложил, хотя человеку уровня Черкасова о таком трепаться – всё равно что мишень на лбу себе нарисовать. Враги – а Черкасов их себе выше крыши нажил – быстро сообразят, что на горизонте маячит передел сфер влияния, раз Профессор позиции вот-вот сдаст.

Холмогоров вообще не понимал, почему Профессор изначально не ему, Космосу, эту всю чехарду с браком предложил: так посмотреть, кандидата лучше него и не найдёшь. Причём тут Пчёла вообще; разве можно ему доверить самое важное, что у Черкасова есть?

Бабки, там, ну, бизнес, авторитет – куда ни шло, хоть и не заслуживал Пчёлкин этого всего; но дочь на жизнь с этим обмудком обрекать? Когда рядом всегда был он, Космос, который любил Верку, как сестру, и никогда бы не посмел обидеть.

И ей самой с Космосом будет легче. Между ними, может, не было ничего такого до того поцелуя в тачке – так это потому, что с ней по-другому-то и нельзя было. О ней подумать в каком-то пошлом смысле для Холмогорова было сродни неискупимому греху; с ней можно было разговаривать, смеяться с ней можно было, обнимать её – но целомудренно, по-братски. И это всё было правильно, так и должны развиваться отношения с женщиной, которую выбираешь себе раз и навсегда, жизнь хочешь вместе провести – это светлые должны быть чувства, незамаранные ничем.

Он бы с ней даже в церкви венчался, потому что с Верой в церковь – можно.

А Профессор же в дочке души не чает, это Космос знал. Может, палку и перегибал иногда, Верка тогда сама артачилась почём зря; но такая уж жизнь у них была, Холмогоров понимал всё. Не ровён час, кто-нибудь особо прыткий решит через неё на Черкасова надавить – и чё тогда? Белый вот однажды сам так в переплёт с Олькой и Ванькой попал; хорошо, дело кончилось без трупов.

Были б у него дети, думал Космос, может, так же бы себя с ними и вёл.

К зданию на Тверской, где находился офис Черкасова, подъехал уже с первыми сумерками: сразу от Пчёлкина к Профессору не поехал – слишком уж на взводе был, а в таком деле лишние эмоции не нужны. Спокойно надо дело решать, без лишней пыли.

– У себя? – спросил у блондинки-секретутки, лениво раскладывавшей пасьянс на пузатом мониторе. У них самих в «Курс-Инвесте» такая же сидела, один-в-один: местами поменять – и не заметит никто.

Та оторвалась от игрушки, когда услышала, что кто-то в приёмную зашёл, и кивнула вежливо, отжимая квадратную кнопку на коммуникаторе:

– К вам Космос Юрьевич, – пропела в устройство; с того конца донеслось короткое «Пусти».

Космос в квадратном зеркале возле дверей пригладил чёлку, придирчиво себя оглядывая и глазами снова цепляясь за ссадину на скуле: презентабельность вида она, конечно, портила. Деловито поправил воротник рубашки, чуть одёрнув цепь, на которой болтался крестик, и распахнул дубовую створку.

– Вечер добрый, – расплылся он в обаятельной улыбке, обнажившей оба ряда крепких зубов.

Черкасов взгляд за блеснувшими стёклами очков поднял на Холмогорова, едва заметно вскинув краешки губ вверх. Лёд всегда настороженных серых глаз чуть тронулся, подтаял от искорки тепла.

– Проходи, – он отложил бумаги, которые скрупулёзно изучал до прихода Холмогорова, – кофе?

– Да уже можно и чего покрепче, – кивнув на часы, сообщил Холмогоров, усаживаясь напротив Профессора и без стеснения закидывая голень на колено.

Черкасов, мельком скользнув взглядом по показавшемуся из-под задранной штанины носку, губы чуть поджал и кивнул учтиво.

– Коньяку принеси, – бросил Профессор в переговорное устройство, и уставился на Космоса внимательным прищуром. – Как отец?

Космос потёр затылок.

– Не кашляет, – хохотнул дружелюбно. – В Мюнхен вот на конференцию собирается. Вам, может, чё-то привезти? Вы скажите – передам!

Черкасов хмыкнул добродушно, побарабанив пальцами по столу задумчиво.

– Всё двигает нашу науку вперёд, значит, – протянул он с неясной тоской в голосе. – Похвально, – он потёр глаза под проволочной оправой очков, морщинистой ладонью проведя по лицу, пытаясь стереть отпечаток усталости на осунувшихся чертах. Космос подумал про себя, как всё-таки незаметно костлявые пальцы свои смыкает на человеческом лице старость: Профессор одряхлел совсем как-то незаметно и в мгновение ока. – И чего ты, Космос, по стопам отца не пошёл? – пожурил он Холмогорова отечески, отрывая от неприятных мыслей.

Космос недовольно сморщился: этих разговоров и с собственным предком хватало.

– А чё не пошёл-то? Я вот, – он резво снял с подноса в руках у зашедшей секретарши стопку коньяка с долькой лимона на ободке, – нашу экономику двигаю, тоже дело полезное.

Черкасов очки снял за тонкую дужку и, мрачно усмехнувшись, посмотрел на Космоса из-под обвисших мешков век.