Глава 8 (2/2)

– У тебя дело ко мне было, – сочтя, что со светскими любезностями покончено, произнёс Черкасов и сложил руки на столе в замок перед собой: приготовился внимать.

Космос задранную ступню опустил на пол, впервые за долгое время ощутив себя шкетом каким-то в кабинете у директора перед выговором за очередной прогул. Громоподобно откашлявшись, он проследил за скрывшейся в дверях секретаршей: не хотел лишних ушей.

– Я, в общем, – шумно втянув воздух ртом, начал он и потёр подбородок ладонью, – Леонид Георгич, – Холмогоров поднялся, резко выдохнув через плечо и опрокидывая внутрь обжигающий алкоголь, – пришёл у вас, это… просить руки и сердца вашей дочери, – выпалил почти скороговоркой.

Космос аккуратно поставил на дубовую гладь стола бокал, из рук не выпуская его стеклянный обод, и в решительном молчании уставился на Черкасова – ждал реакции. Тот кивнул с улыбкой, еле заметной тенью скользнувшей по тонким губам.

– Вот как, значит, – он откинулся на кожаную спинку кресла, склонив голову вбок и глядя на замершего Холмогорова. – Предлагаешь мне теперь тендер устраивать? – усмехнулся он с мрачной иронией в звеневшем сталью голосе.

Космос качнул головой в сторону и повёл широким плечом в непонимании:

– Зачем тендер? – развёл он руками, широко разулыбавшись; только Черкасов на его довольное лицо смотрел сквозь глухую толщу льда в глазах. Редко он так на Космоса смотрел, но когда смотрел – до костей пробирало.

Черкасов побарабанил пальцами по столу, выдерживая паузу, точно брал время подумать, прикинуть всё.

– Ну как, зачем? – протянул он, слова смакуя, словно и правда приценивался, – дочь у меня одна, а вас, таких молодцов, аж двое.

– А дочь ваша сама выбрала, – подался Холмогоров всем корпусом вперёд, с лица улыбки не убирая. – Вы не переживайте, я Верку не обижу, она как за каменной стеной будет, – он приосанился, подтверждая собственные слова.

– Выбрала, значит, – прищурился Черкасов, обведя Космоса критическим взглядом с ног до головы – Космос аж подобрался весь, как на смотринах каких-то. – Помню, Майя вас в детстве всё друг другу сватала, семьями хотела породниться, – с ноткой ностальгии в потеплевшем голосе вспомнил Черкасов.

Он с тихим причмокиванием разомкнул губы и, грустно улыбнувшись, наполнил опустевший бокал Холмогорова. Потянулся к собственному – коньяк там плескался почти на самом дне.

Нельзя Профессору пить, наверное, решил Космос.

Холмогоров стопку поднял, помрачнев лицом:

– Не чокаясь, – отсалютовал бокалом коротко и опрокинул в рот, впиваясь зубами в кислую мякоть лимона – за покойную жену Черкасова пили. – Майя Витальевна была бы рада, если б мы… – Космос замялся, увидев скользнувшее во взгляде Профессора напряжение.

Черкасов с тяжким вздохом приложился к своему бокалу и отставил в сторону. Молчание повисло тяжёлое, Космос его вес как будто на своих плечах ощутил.

– Не довелось ей увидеть, что дети выросли, – протянул Профессор хмуро. – Ты, Космос, мне как сын почти, – он уставился в лицо Холмогорова с черепашьей какой-то проницательностью, – и отца я твоего уважаю, пуд соли с ним вместе съели, – Черкасов улыбнулся с тёплой печалью; но улыбка с губ сошла слишком резко, – но дочку я за тебя не отдам, ты уж извини.

Холмогоров ощутил, как челюсти сжались почти до скрипа. Крылья носа раздулись в раздражённом вдохе, он недовольно цыкнул языком.

– А за Пчёлкина отдадите, Леонид Георгич? – запальчиво выдохнул, – ну херня же полная! Вы рожу его видели? – резко опустился на стул под собой и стукнул кулаком по столешнице.

Распалялся Холмогоров, сам знал, что зря. Не поможет это переубедить Профессора; да и – Космоса это понимание страшило – мало что вообще могло его обычно переубедить. Не тогда, когда категоричность решения читалась в напряжённо опущенном подбородке и сощуренных до узких трещин глазах.

В мыслях Профессора ни грамма сомнения не читалось – а Космос на это самое сомнение, вообще-то, и планировал давить. Сейчас выходило, что он всем весом пытался навалиться на каменное изваяние, намертво к земле примёрзшее.

Черкасов на лице сохранял непроницаемое выражение, смотрел на Космоса только мрачно.

– Космос, – позвал он вкрадчиво и дёрнул уголком губы как-то брезгливо, – ты когда в последний раз употреблял?

Холмогоров напрягся всем телом, поведя плечами под ставшим вдруг тесным пиджаком.

Один раз он оступился – и все теперь так и норовили у него на лбу клеймо позорное выжечь своими обречённо-пренебрежительными взглядами, полными немой укоризны.

Пчёлкин ведь утром то же самое ему сказал, Космоса его упрёк тоже ужалил, но брони крепкой пробить не смог. Слова Пчёлы над ним силы не имели, а вот Профессор – дело другое.

Профессор ярлык на Холмогорова сейчас навесил. Неликвид. Он, Космос Юрьевич Холмогоров, человеческий материал плохого качества, бракованный экземпляр.

Только разве его грех — самый страшный из грехов? Хуже тех, в которых Пчёлкин погряз по самую макушку?

Да и не грешил Холмогоров — просто ошибся.

– Да это в прошлом уже давно, Леонид Георгич, – протянул он заискивающе, искривив острый уголок губы в виноватой усмешке. – Из меня теперь кровь вон, – он дёрнул головой в сторону флажка с олимпийским медвежонком на столе Черкасова, – хоть олимпийцам переливай, вот вам крест! – он резким движением развёл ворот рубашки, обнажая золотое распятье на груди.

Черкасов кивнул понимающе, поджав губы, пристального взгляда не сводя с глаз Холмогорова.

– А как часто хочется? – задал он простой вопрос, приподняв подбородок со змеиной плавностью; и Космос застыл в угрюмом молчании, губы с силой сжимая: знал, что если соврёт – Профессор, конечно, ложь тут же выкупит, это в его глазах читалось; а не соврёт – сам себе клеймо это злосчастное на лоб поставит. Вот и выходило, что молчать как-то удобнее и даже честнее.

Черкасов снова кивнул неторопливо, медленно моргнув, точно собственную правоту подтверждая. Ему ответ Холмогорова даже и не нужен был, а вопрос этот – роковой для таких, как Космос – Профессор задавал, только чтобы натолкнуть на закономерный, но неутешительный вывод.

– Вот видишь, – подвёл он итог, с сочувствием скривившись в болезненной улыбке. – Это риск, Космос, слишком высокий риск, – он растёр между пальцами широкий свод переносицы. – Я буду признателен, если ты за Верой присмотришь, – вскинул он одну бровь и помотал головой, – но довериться тебе полностью не могу.

Космос фыркнул презрительно, качнув головой, точно отмахиваясь от слов Черкасова.

– А Пчёлкину, значит, можете? – его лицо перекосила брезгливая гримаса. – Он ж вас продаст при первой возможности, и Верку заодно. Она ж не заслужила, Леонид Георгич, чтоб ею как… – он схватил чёрный стилус с золотым ободком и бросил грубо на стол; ручка со звонким стуком скатилась на пол, – …как вещью торговали. С ним-то ясно всё, – махнул Холмогоров рукой, – но вы, Леонид Георгич?

Черкасов тяжело опустил веки, его плечи расправились от глубокого вздоха.

– Он твой друг, Космос, – с бряцаньем стали во вкрадчивом голосе оборвал Профессор. – Мой тебе совет: не разбрасывайся друзьями, – он покачал неодобрительно головой. – А Виктору у меня нет причин не доверять.

– Да таких друзей, – вскинулся Холмогоров, – за хуй – и в музей, ей-богу, – он порывисто наполнил бокал коньяком, расплескав по столу капли спирта.

Черкасов недовольно сморщился, наблюдая за осушающим третью рюмку Холмогоровым.

– У тебя всё? – спросил его с шумным вздохом, взяв в руки покорно ждавшие своего часа бумаги.

Космос пожевал губами, нахмуренно задумавшись.

– Аукнется вам это, – предупредил с досадой, тряхнув перед Профессором указательным пальцем. – У него только один бог, – Космос оттянул золотую цепь на шее, – и не этот, – зажал в пальцах тёплый от контакта с кожей металл распятья.

– На алкоголь не налегай, – пропустив мимо ушей его угрозу, осадил Профессор. – Тоже добром не кончится.

Космос с досадой помотал головой и поднялся с места. Стукнул легонько костяшками пальцев по столу и пробормотал:

– Отцу привет передам, – он сделал шаг к дверям.

Профессор, поджав губы в мягкой улыбке, кивнул ему на прощание.

Космос вылетел в студёную мглу города, на ходу закуривая сигарету. Пнул с яростью ступень каменного крыльца и рявкнул подавшемуся в его сторону охраннику:

– Не дёргайся! – вскинул вверх растопыренные ладони, – нормально всё!

Затянулся так глубоко, что сигарета истлела сразу почти до середины. Густой дым, вырвавшийся изо рта, защипал глаза, и Холмогоров опустил веки, подставляя лицо под мелкую морось дождя.

Какого хуя, ну какого ж, блять, хуя ему, Космосу Юрьичу Холмогорову, дважды за сегодня ушат дерьма на голову вылили – а он стоял и обтекал, как щенок.

Он, сын, блять, профессора астрофизики, не последний авторитет в этом городе, стоял сейчас под дверьми здания на Тверской, из которого его, считай, пинком под зад выперли.

А Пчёлкин, так выходило, на коне. По всем фронтам. Херово было оттого, что Космос сам это понимал; но ещё херовей – что понимал это и Пчёлкин.

Холмогоров бросил взгляд на часы: восемь с копейками. Вера наверняка уже дома.

Он всей грудью вдохнул холодный воздух, расправляя плечи. На языке ещё чувствовал терпкий вкус коньяка.

– А как часто хочется?

Вопрос Черкасова эхом отдался в голове.

Сейчас – хотелось. Очень, аж дёсны сводило. Алкоголь заменял эйфорическую лёгкость, которую дарил порошок, но только отчасти: всё равно не то было ощущение. После порошка над землёй будто парил, а после спирта – в голове легко, а тело будто тяжёлым свинцом наполнялось.

Холмогоров опустился за руль, сжимая баранку так, будто разломить на части хотел.

***</p>

Рокота подъезжавшей машины Вера не слышала – окно было плотно закрыто; но краем глаза уловила мелькнувший свет фар возле ворот.

Подумала сначала, что отец вернулся, но машину удалось разглядеть – не его.

Она устало потёрла веки: ещё не было и девяти, а спать уже хотелось ужасно. Круг тёплого света настольной лампы выхватывал из полумрака расписанные её собственным почерком тетрадные листы.

– Вера Леонидовна? – позвала сзади Таня. Вера на звук её голоса обернулась. – К вам тут...

– Да чё ты, – опустив руку ей на плечо, отодвинул Таню Космос и протиснулся в дверной проём, – как не родные, а.

Таня только губы осудительно поджала, но перечить ему не стала.

– Проходи, – запоздало разрешила Вера, когда Холмогоров уже опустился всей своей тяжестью на её кровать.

– Учишься? – кивнув на разложенные перед Верой конспекты, хмыкнул одобрительно Космос. – Ну, учись-учись, человеком станешь, – он с досадой поджал губы.

Вера нерешительно потёрла шею холодной ладонью.

С Космосом они не виделись с вечера аварии, когда он подвёз её до дома. Когда подвёз и… поцеловал. Или это она его поцеловала? Сейчас, как часто бывает со всеми слишком яркими воспоминаниями, образ того поцелуя в голове как-то помутнел, оставил после себя только послевкусие испытанных чувств.

Между ними теперь как будто повисла какая-то едва уловимая неловкость. Совсем лёгкая, тонкий-тонкий шлейф, но ощутимый.

Вера сцепила руки в замок между коленями, покосившись на дверь: Космос её всё-таки предусмотрительно закрыл.

– Я это… – замялся он, – обещал же узнать, чё там с твоим предком.

Вера вопросительно вскинула брови.

– Короче, – Холмогоров запустил руку в волосы на затылке, – плохо всё. Батя не в курсе всех деталей, но вроде рак желудка.

Он уставился на неё исподлобья, тяжело вздохнув. Вера прикусила губу, заслоняя лицо ладонью.

– Сейчас же вроде лечат это всё? – выдохнула она, из-под пальцев глянув на напряжённо замолкшего Космоса. – Операции там, не знаю… химия…

Холмогоров повёл плечом, сморщившись.

– Лечат, – подтвердил, – он в Швейцарию ездил консультироваться. Но… – цыкнул языком, скривившись. – Прямо скажу, короче, – махнул он рукой, – херовые прогнозы. Протянет с химией, может, год-другой. Больше – шанс совсем маленький. Батя сказал, он зимой хочет… – Космос растянул рот в странной гримасе, – ну, начать.

– Зимой, – повторила Вера, обхватывая себя за плечи руками. – А до зимы, значит, с делами разобраться, – она возвела глаза к потолку.

Космос утвердительно качнул головой в бок.

– Получается, что так, – согласился он. – Вер? – позвал её осторожно.

Она опустила глаза на Холмогорова, замершего с беспокойством на лице. Вера встала из-за стола и обессилено опустилась на мягкий матрас возле Космоса.

Холмогоров тяжёлой рукой обвил её плечи, тесно к себе прижимая, и носом зарылся Вере в макушку.

Веки у неё сам собой опустились. Спрятала лицо где-то в складках рукава его рубашки, вдыхая с детства знакомый запах вперемежку с табаком и древесным парфюмом.

Он не сказал ей ничего нового – ничего, чего она сама уже бы не подозревала. Рак это был или не рак, другая какая зараза, подтачивающая день за днём её стойкого и непоколебимого всегда отца – не суть важно, на самом-то деле; Вера уже понимала, что никаких хороших вестей Космос не принёс бы.

Наверное, назови он какую-нибудь другую болезнь, имя которой и выговорить-то сложно, не то что запомнить, а потому пустой для неспециалиста набор звуков можно пропустить мимо ушей; болезнь, о которой Вера ничего и никогда не слышала – она бы и ощутила лёгкий отголосок надежды. Вдруг не так всё страшно? Вдруг звучит грозно, сложно, непонятно, вдруг латинские слова только попусту стращают – а на деле это просто недуг, с которым прожить можно ещё лет двадцать?

Но рак-то всегда звучит приговором, рак дышит на тебя могильной сыростью, острой клешнёй хватает за горло и выдохнуть не даёт, а другой клешнёй подводит итоговую черту – пока только карандашиком.

«Рак» самому страшно сказать; а ещё страшнее – услышать: всё равно что назначить рандеву со смертью.

Только Вера хорошо знала, что умереть… Нет, умереть совсем не страшно, умереть легко; страшно остаться с чужой смертью один на один. Вот так выпадет из яркого витражного окошка, через которое ты на жизнь смотришь, маленькое фигурное стёклышко, чья-то короткая жизнь, – а ты потом сквозь эту дыру долгие годы смотришь и видишь за нею глубокую мглу, чёрную, как сажа. И залатать её нечем, и не смотреть – нельзя. Не получается.

Из оков деревянной рамки на неё смотрела, смеясь, мама.

Космос растёр Верино плечо своей крепкой ладонью, будто пытался повеявший могильный холод прогнать, отогреть её.

– Я у Пчёлы был, – выдохнул он ей в волосы, ласково заправляя выпавшую прядку за ухо, – он ваще ни в какую.

Её плечи от тяжкого выдоха опустились.

– Не надо было, – в голосе скользнула тень упрёка: Холмогоров мог ненароком её и так пока шаткий план испортить своей излишней прыткостью. Вера от его плеча чуть отстранилась, утомлённо вглядываясь в лицо, пытаясь голосу придать убедительности: – Я же сказала, что сама его уговорю.

– Да тебя он вообще слушать не станет, – Космос посмотрел на неё сверху вниз, сведя брови к переносице.

Вера поджала нижнюю губу, отводя глаза в сторону.

– Станет. – Она кончиками пальцев коснулась запёкшейся ссадины на его скуле. – Это он, что ли?

Космос болезненно сморщился, лицом от её руки отворачиваясь.

– Забей, – бросил небрежно. Улыбнулся ей ласково, прижавшись лбом к её лбу и ловя подбородок в цепкую хватку пальцев. – Ничё он не получит, – упёрся ей в глаза потемневшим вдруг взглядом, наполнившимся опасной какой-то уверенностью, – пусть хоть расшибётся.

Вера улыбнулась удовлетворённо, невесомо касаясь его губ своими.

Только Холмогорову такой лёгкой ласки оказалось мало: его рука по-хозяйски обхватила Верино лицо, а губы впились властным поцелуем – жёстким, грубым, не терпящим отказа.

Не предполагающим отказа.

Вера, беспомощно стиснутая в железных объятиях Холмогорова, на натиск его так послушно поддалась, будто и нельзя было поступить никак иначе; и всё, что она могла сделать – запрокинуть податливо голову и скользнуть ладонями по крепкой груди в покорности мужскому напору. Горячее дыхание Космоса уже опаляло шею, а рука бесстыдно скользнула к груди – и от того, с какой еле сдерживаемой силой он сжимал её кожу крепкими пальцами, по телу разливалась горячая лава, плавила изнутри самое всё её существо. Ничего после себя не оставляла, ни единой мысли, только потребность ему сдаться.

Это совсем не было похоже на тот ласковый поцелуй в машине; сейчас во всех его ласках сквозила не нежность, а требовательное желание – желание брать, то ли ей, то ли самому себе доказывая право ею обладать.

Право не отдавать.

Он одним рывком опустил тонкую бретельку, оголяя обнаженную под шёлком ткани грудь, и, надавливая весом всего тела, заставил спиной ощутить под собой мягкость покрывала. Вера запустила пальцы в беспорядок его волос, тихо надсадно простонав, когда его губы сомкнулись на затвердевшем соске.

– Блять, – выдохнул он в покрывшуюся мурашками кожу.

Вера выгнула спину, прижимаясь к нему ближе – умоляла не останавливаться.

Но он, наперекор её мольбе, прервался и навис над Верой, обводя затуманенным взглядом разрумянившееся лицо. Космос прикрыл глаза, словно внезапное наваждение с себя сбрасывая, и прижался к Вере щекой, опускаясь на припухшие губы уже с лившейся сладким мёдом нежностью: прощения просил за внезапно обрушившийся на неё грубый напор.

Пальцы его, до этого крепко сжимавшие грудь, расслабились и в трепетном жесте аккуратно скользнули по шее вверх, обхватывая лицо с осторожностью и подушечкой большого пальца поглаживая скулу.

Вера досадливо нахмурилась, сжимая ворот его рубашки и притягивая Космоса ещё ближе, пытаясь углубить поцелуй – вернуть только мгновение назад распалявший её огонь, опасно сейчас дрогнувший, грозивший затухнуть.

Холмогоров разомкнул касание губ и слишком лёгкими поцелуями прочертил дорожку к её ключице, не поддаваясь на Верино немое требование. Мышцы его плеч под её пальцами расслабились, весь напор, с которым он набросился на Веру, казалось, схлынул.

Теперь его мягкие касания к обласканной тёплым дыханием коже казались ей назойливыми, надоедливыми; и окатившая горячая волна возбуждения с тихим шуршанием откатилась назад, оставляя после себя только едва влажный след.

Вера открыла глаза, уставившись в наглухо белый потолок – равнодушный и плоский.

Рука скользнула на грудь Космосу, зачем-то прильнувшему губами к выемке между грудей.

Вера уперлась в него ладонью и твёрдо отстранила от себя.

– Сейчас отец приедет, – виновато улыбнувшись в лицо Холмогорова, нахмурившееся в непонимании, выдохнула она пересохшими губами. Тут же стремительным движением подняла обратно на плечи опавшие бретельки шёлковой майки и нервно закусила губы.

Космос, как будто отрезвев в одну секунду, поднялся, выпуская её из-под тяжести своего тела.

– Извини, я не… – Вера не дала ему договорить, примкнув к его губам в лёгком поцелуе и обхватывая тяжёлую челюсть ладонями. Не хотелось сейчас его целовать, но говорить не хотелось ещё больше.

Оторвавшись от него, пристально взглянула ему в глаза, выдержав паузу.

– Иди, а то вопросы будет задавать, – томный взор из-под полуопущенных ресниц упал на его губы; Вера провела по ним подушечкой большого пальца.

Холмогоров кончиком носа потёрся о её нос в нежной ласке, аккуратно её за талию обхватывая крепкими ладонями, словно фарфоровую куклу.

Он опустил взгляд на её шею.

– Блин, – выдавил сквозь зубы виновато, большим пальцем касаясь алевшего на шее следа поцелуя: завтра небольшой синяк разольётся сизоватым багрянцем, отпечатавшись клеймом его собственной страсти на её изящной шее.

Вера накрыла засос ладонью, скользнув под его тёплые пальцы, и улыбнулась мягко, успокаивая его тревогу.

Он поднялся, наконец, и шагнул к двери. Вера смотрела в его широкую спину, закусив щёку с внутренней стороны и напряжённо нахмурив брови. Она поджала голые ступни под себя, с ногами забираясь на мягкий матрас и сминая в пальцах складки покрывала.

Схлынул страх, схлынула боль, схлынула страсть – все они стремительным водоворотом утекли в какую-то пробоину в её душе и оставили после себя только горечь разочарования. Самого гадкого, самого липкого разочарования – разочарования собой.

Устала, как же она устала.

Дни тянулись медленно, вязко струились патокой. От Космоса никаких вестей не было — он не приезжал больше ни к Вере домой, ни к университету; от Пчёлкина тоже ничего не слышала.

Знала только, что он приходил в себя после сотрясения уже дома: из больницы отпустили — шёл на поправку. Вере от этого стало, конечно, чуть легче; но совесть червячком изнутри подтачивала.

Это никто вокруг, кажется, не догадывался, что Пчёлкин сейчас по её милости от сотрясения мозга отходил; но она-то, Вера, знала — и он знал. И ей бы, наверное, следовало проведать своего, прости Господи, будущего мужа; а ещё лучше — хоть пару слов с дежурными извинениями сказать. И эту необходимость, этот тяжёлый комок вины в сердце носила с собой, куда бы ни пошла: не отпускало.

Только извиниться Вера не могла. Перед Женей тогда легко вышло прощения попросить; а у Пчёлкина — не получалось, и всё тут.

То ли переступить через себя сложно было… то ли, быть может, это она сама себя не простила ещё?

Она всё ждала чего-то, сама только не понимала – чего. Выполнила ли Ольга обещание? Успела ли она уже передумать? Может, смалодушничала и вернулась к мужу? Но если выполнила, как бы Вера об этом узнала? Как бы поняла, удалось ли Беловой уговорить Пчёлкина отказаться от свадьбы?

Первым, наверное, узнал бы отец: Пчёлкин бы сообщил ему, что из сделки выходит. Тогда поставили бы в известность уже и Веру. Наверное. Если у отца не было какого-нибудь другого плана.

О том, что в случае отказа Пчёлкина отец сам может что-то предпринять, чтобы свадьба состоялась, Вера сообразила уже слишком поздно – после разговора с Ольгой. Мог ли он надавить на Пчёлкина? Должно быть, мог. Стал бы Пчёлкин этому давлению сопротивляться? Неизвестно.

Информации было нестерпимо мало для того, чтобы просчитывать потенциальные ходы отца. Оставалось надеяться, что удастся просто подсунуть Космоса в качестве запасного варианта: отец ведь в цейтноте, раз до зимы хотел разобраться с ситуацией, по словам Холмогорова.

В таком подвешенном состоянии прошло полторы недели – безумно долгих, утомительных полторы недели, – пока однажды вечером отец не сообщил, что на следующий день её ждут на праздновании дня рождения сына Беловых. Вместе с Пчёлкиным, конечно: в качестве его невесты.

И это как минимум значило, что сохранялся статус-кво: свадьба оставалась в силе. По крайней мере, по мнению отца. Но сердце всё равно затрепетало в напряжённом ожидании после его слов хотя бы потому, что из первых рук – у Ольги – получится узнать, какая её, Веру, ждёт судьба. Хоть на толику уменьшить неопределённость, в которой Вера увязла точно в топком болоте.

Поэтому, собираясь на вечер, только что «Отче наш» про себя ни зачитывала. И то потому, что наизусть не знала: если бы слова хоть какой-нибудь молитвы ей были известны — и неважно, к каким богам обращённой, — то, конечно, Вера непременно повторяла бы её по кругу. Не на что и не на кого было больше надеяться.

Можно ли вообще обращаться к Богу в свободной форме? Не знала; даже кляла себя за то, что в такой ответственный момент толком у высших сил покровительства попросить не могла. Даром, что и не верила ни в какие высшие силы.

Оставленный Холмогоровым засос на шее сойти полностью ещё не успел, пришлось спешно придумывать, чем его прикрывать: волосами никак не выходило – слишком короткие; замазать тоже до конца не удавалось.

К своей удаче Вера вспомнила о подаренном когда-то отцом широком бриллиантовом ожерелье; оно шею плотным кольцом обхватывало и тесно к коже прилегало: в нём-то и нашлось спасение.

Примерила украшение и облегчённо выдохнула: сияющая россыпью драгоценных камней полоска в два пальца шириной скрывала тёмное пятно – не очень надёжно, но и присматриваться вряд ли кто станет.

Перед выходом ещё раз окинула свой образ в зеркале: платье ярко-алое в тон помаде на губах, словно вторая кожа облегающее фигуру. Красный цвет – цвет свободы, так ей показалось, пока решала, во что одеться. Чёрный навевал мысли о трауре, от которых что-то внутри холодело; белый нагонял такой же страх, только думать заставлял о свадьбе. А судьбу сегодня искушать не хотелось.

И когда она успела стать такой суеверной?

Только было ли это провидением, божьим промыслом, роком, шаманством каким-то или самым простым стечением обстоятельств — которые Вера собственными усилиями в нужное русло направила, — но когда она опустилась на заднее сиденье машины Пчёлкина возле него самого (управлял автомобилем водитель), Пчёлкин одной своей фразой сумел заставить её в существование высших сил всё-таки поверить:

— Вынужден тебя расстроить, — с ироничной усмешкой протянул он в темноту салона, когда машина выехала на ту самую дорогу, где нашёл последнее своё пристанище его собственный Мерседес, — но придётся отменить свадьбу.