nine (2/2)

Сейчас семьи нет. Счастья тоже. Кота, кстати, тоже.

Парень жалеет, безумно скучает по тем годам, потому что до сих пор любит таких очаровательных ушастных животных, примерно также, но чуть больше любит свою семью, а счастье и вовсе обожает. С счастьем приходят самые незабываемые чувства. Ты буквально взлетаешь в небо, скачешь от одного облака к другому и чувствуешь свежесть, чувствуешь, как жизнь превращается в "не так уж и плохо". Обычно счастье — что-то мимолётное, ничем не обороняемое, но скользкое и хитрое, что-то, что никогда нельзя словить и удержать у себя. Оно неуловимое, как заяц зимой, и как бы люди ни пытались поймать, обхитрить систему в свою пользу, ничего не получалось. У Рантаро тоже, но он, в отличии от других, даже не пытался, также, как и, например, насладиться счастьем подольше. Оно появлялось очень редко или почти никогда, его дарил если не Вальт, то сам Бог, решив, что парня на этот раз можно обрадовать чем-то приятным. В последнее время счастье и не думало заявляться, а Таро устал, он не собирается гнаться за тем, кто при любой скорости соперника давно на финише, скучно зевая. Подросток помнил эти дни, проведённые в кругу родни, когда, играясь с младшим братом, он не видел никаких проблем. Он улыбался матери, так нежно, как Вальт улыбается Чихару, так искренне и тепло, что иногда сводило челюсть. Он и с братом любил играть, никогда не поступал с ним так, как обычно прописано в стереотипах и частых случаях. Как бы не хотелось местами посмеяться или поиздеваться, Рантаро держал себя в руках и обращался с младшим с самой нескрываемой добротой. Этому даже завидовали. Кияма и сейчас завидует; конечно, покажется смешно и глупо, но не кому-то там, а завидует себе, себе прошлому, который мог хотя бы увидеть родных. Сейчас точно не может, не может уже давно, и от каждого осознавания череп трескается.

— Припёрся, — сухо, громко, немного ядовито и сильно пропитано алкоголем слышится из кухни, и Рантаро больно жмурится, улыбается, потому что и в этот раз счастье оббежало его стороной. — Очень долго твои занятия длятся в последнее время, не думаешь? Сколько раз друзья спрашивали, почему Кияма не унимается и не снимает с носа этот долбанный пластырь, который уже будто прирос к коже, а подросток всё молчал. Сейчас, когда он у края обрыва, когда готов в любой момент свалится от одного только тона, он бы с радостью ответил. Более того, тыкнул бы носом, объяснил всё подробно и снял бы на плёнку, чтобы точно поверили. Пластыря бы давно не было, если бы кулак не целился в одно и тоже место каждый раз, стоило свести старика с дороги терпения. — Уроки закончились давно, отец, ты прав, но я остался помочь старосте с классом, — громко заявил парень, стаскивая куртку. — А ещё зашёл к другу в больницу. — Благотворительностью стал заниматься? — слышится вновь, и блондин клянётся, что уже готов выбежать обратно на улицу. — Человечностью. — чуть тише говорит он, но прекрасно знает, что в тишине всё слышно. Парень игнорирует дрожь собственных ладоней, игнорирует все пришедшие в голову мысли, отгоняет их, будто рой мух, и шепчет про себя слова поддержки.

Здесь его мало кто поддержит. Ни отец с очередной бутылкой, ни холодные стены комнаты, в которые тот регулярно смотрит, когда может избавиться от разговоров и споров и побыть наедине с собой. Раз за разом, прекращая говорить с отцом, парень словно заново и всё больше сходит с ума и удивляется, как на следующий день может так легко улыбаться и хохотать в голос, даже не забывая о том, что после школы снова в эту преисподню. Наверное, это вошло в привычку, это стало нормой для его сознания и организма, и, окажись рядом с Вакией или Вальтом, он снова без труда улыбнётся. Так ведь было раньше, так будет и сейчас, ничего не изменится, потому что некуда меняться. Его буквально прибили к стене гвоздями, приказали терпеть и сидеть смирно, запретили скулить и молить о спасении, вот он и перестал. На то это и проблемы, на то и тяжесть; как бы ты ни хотел, она не сделает легко, потому что это не по её специальности. — Сюда иди. Внутри мир с точностью со временем сказанных слов разрушается, взрывается и превращается в свалку, но сейчас словно по-новому. Парень не привык контралировать боль, не привык держать в себе выпирающие чувства и эмоции, когда дело доходит до этого тона, до этих слов и не столько просьб, сколько указаний. Внутри подростка просыпается хрупкий и ничего не сделавший зверёк, тигрёнок, и, всеми лапами за то, чтобы не идти на поводу у этого чудовища, сжимается в маленький комочек. Таро честно не помнит, когда хоть кто-то знал про это его нутро, когда кто-то прижимал к себе животное, гладил и целовал раз за разом, стоило тому испугаться под напором чего-то. Тигрёнок и сам к этому не привык, более того, он точно никогда такого не чувствовал, поэтому и не знает. Для него сейчас выход — забиться в угол и зажмуриться, но выхода нет, его забаррикадировал собственный отец, поэтому нужно идти, даже если больше смерти не хочется. Парень молча идёт к кухне и опускает глаза. Руки неосознанно хватаются за стены, желая остановить хозяина и не дать сделать следующего шага. Рантаро бы рад. Честно бы рад, он, скорее всего, эти руки и поднял сам, но сильнее желания остановиться давит осознание того, что от непосоушания будет только хуже.

Не стоило отвечать отцу, не стоило вестись у него на поводу и так просто говорить, зная, как дорог собственный язык.

— Ты сказал что-то про человечность? — смеётся мужчина за столом, только увидев сына, и сразу откашливается. Он почти полностью облысевший, хорошего телосложения и роста, но явно исхудавший за немногие годы, провонявший дымом от сигарет и запахом бесконечного алкоголя. Кияма бы никогда в жизни не поверил, что алкоголь заглушает боль и делает лучше, и сейчас хорошо в этом убеждается, потому что видеть таким отца очень больно. Некогда счастливый, с улыбкой на лице и только с самыми светлыми чувствами мужчина сейчас утомлённый, бледный, с синяками под глазами, достающими чуть ли не до губ, и красными глазами. Рантаро всегда любил свою семью, любил отца, наверное, ещё сильнее, но сейчас он видит робота с воспоминаниями и ни капли души в нём, потому что так себя уничтожить надо было ещё постараться. А теперь страдает и подросток, тот, который заслужил зла меньше всего.

— Ска... сказал, — берёт себя руки Рантаро и поднимает взгляд. — Почему тебя это удивляет?.. Разве здесь что-то не так? — Ты даже понятия не имеешь, о чём вообще говоришь, поэтому лучше следи за языком, — спокойно проговаривает он и поднимается. — Мать твоя уже наговорилась. От одного "мать", такого пустого, ничего не содержащего, сердце парня отбивает пару ударов и застывает, падает вниз, словно сдутый кем-то шар, и ударяется об рёбра. Нельзя. Нельзя так бить, он настолько устал от этой боли, от невидимой крови из ушей и постоянной обиды, что сейчас бы пробил череп об стену, лишь бы отключиться и больше никогда ничего не слышать.

— Не смей, — рычит блондин, а сам понимает, что зря, но уже похуй. Его уже трясёт от этого, трясёт от воспоминаний и тяжести внутри, от которой он раз за разом здесь умирает. От мучений тошнит, от приятного, самого красивого образа матери в голове лопаются капилляры, вскипает кровь, а потом застывает, словно замороженная вода в холодильнике. Он жмёт ладони к ушам, не реагирует, как мрачнеет отец, и жмурится. — Хватит говорить это, так нельзя, папа, нельзя...

— Ещё указываешь? Указываешь мне? — цедит сквозь зубы мужчина и подходит ближе, хватает за плечи и встряхивает. — Твоя мать по-человечески предала меня, по-человечески попрыгала на чужом хуе и по-человечески хотела забрать у меня двоих детей! Как тебе такая человечность, а?! Я забрал тебя к себе, оставил тебе родную кровь, родного отца, и ты ещё позволяешь себе проговаривать это слово вслух?! Парень задыхается от близости и тряски, отталкивает от себя мужчину и, только собираясь уйти, ловит скорый удар в челюсть и падает на пол. Снова на полу, снова под столом, но обидно в десять раз больше, и Рантаро молит всех богов провалиться сквозь этот пол, пока отец не пришёл в себя.

Хватаясь за что-то, за воздух, за несуществующие руки, желающие только поддержки, подросток хочет подняться, болезненно стонет и потирает место удара, после оказывается прижатым к этому полу. Мужчина садится сверху, замахивается, отказываясь затуманенным недавним опьянением, или, может, представляет на месте подростка любовника бывшей жены, и вновь бьёт, но промахивается. — Если ты унаследовал её грязную кровь, обещаю, перевоспитаю, блядь! — шипит тот, словно змея, и сравнение впервые кажется Рантаро самым реальным. Отец действительно змея сейчас, удав, что обхватывает тигрёнка, сжимает до потери пульса и заглатывает полностью, заставляя сознание крошиться. Хищников никогда не заботит, насколько больно их жертвам. Они самые сумасшедшие садисты, самые ужасные и страшные убийцы, и писк боли или отчаянный вопль для них — пустой звук. Для мужчины тоже. Плевать, что чувствует сын, плевать, насколько тоже волнуется и злится, плевать, как внутри просит о пощаде и воет от страха, едва заглядывая в глаза старшего. Он никогда и не спросит, типа ?Эй, сынок, как тебе там, когда я тебя бью, сильно больно? Может, помягче??, никогда не задумается и не возьмёт в голову, потому что тоже хищник сейчас, тоже бессердечное животное, которое питается только местью. Похуй, что блондин не виноват ни в чём, похуй, что желал только добра и счастья родным. Он здесь ничто, только добыча без права голоса и груша для битья.

Рантаро не может так, он дышит своей болью и ей же выдыхает, с каждым разом ощущает всё острее и понимает, что не стерпит. Попадая мужчине куда-то в челюсть, не сильно, но так, чтобы сбавить бдительность, подросток высказывает и быстро поднимается, срываясь к двери. Он успевает схватить только рюкзак, напрочь забывает о куртке, благо, ещё в кроссовках, закрывает за собой дверь и бежит так быстро, как только может, даже не оглядываясь назад. Он думает, что если вернётся, то точно не выйдет живым и здоровым, что там и поляжет, глупо, но обидно, от чужой ненависти и ярости. Впервые Кияма понимает, как же хочется жить. Как хочется того счастья, тех дней, когда всё было на месте и хорошо, когда вместо ударов он мог получать от отца только хлопки по плечу и слова поддержки. Когда мама была рядом, когда могла защитить, подарить заботу и теплоту, когда брат мог встать спереди, обнять и навсегда спрятать от всего, прекрасно зная, как старший слаб внутри. Парень бы всё отдал, чтобы вернуться в те дни и остаться там навеки, изменить всё, связать родителей по рукам и ногам, прибив к себе, подтянуть брата и тогда больше не отходить, лишь бы чувствовать объятья в ответ. Когда сердце так разрывалось, когда точно знало, ради чего биться и для кого не останавливаться, когда не грозилось лопнуть, удариться об рёбра, об грудь или позвоночник, и выйти вместе с криком боли. Парень бы крикнул, разорвал горло, но так, чтобы весь мир его услышал. Он останавливается за угол какой-то многоэтажки и почти падает на землю, упирается спиной в бетонную стену и прикрывает лицо, прикрывает глаза, те поступившие слёзы, которые так долго держал, а сейчас не может, и воет в голос. Поддержки нет рядом, она исчезла и, махнув рукой, ушла не пойми куда, видимо, взяла пример с счастья. Органы словно только сдружились, водят хоровод, как на детском утреннике, поют какую-то песню и заставляют подростка хрипеть, сжиматься до мелких размеров и выкачивать слёзы литрами. Сколько бы он ни цеплял их пальцами, сколько бы ни пытался стереть, их словно больше и больше, а внутри холодно, внутри ледниковый период и зима, как на севере, почти зверские морозы. Может, дело в погоде и отсутствии куртки на плечах парня, он не знает точно, но списывает всё на начинающую отступать истерику и быстро дышит. Он просто не вернётся в этот дом. Выдохнет, успокоется и вытрет слёзы, но в ближайшее время (надеется, навсегда) не появится там, где только что лишился последней собственными руками сделанной опоры. В логово к монстру, к чудовищу, который всё его это счастье и настрой выжрал, который собственными руками придушил последнюю надежду собственного сына и убил боевой дух. Таро разбит, он бы просто лёг на эту землю, слился с ней и прикрыл глаза, может на час, а может навсегда, но чувствует, что не умрёт просто так. Для него смерть теперь что-то недоступное, слишком простое и даже похожее на подарок, а ему ничего просто так не даётся.

Он видит только единственную надежду на этот момент, такую сумасшедшую, но вполне реальную и очень желанную. Если не она, то Кияма не знает, кто ещё. Судорожно рыская в кармане брюк, подросток находит телефон и немного дрожащими пальцами набирает сообщение Мурасаки, поднимая глаза к небесам и считая секунды.Рантаро: Ты сейчас свободен? Он искренне верит в случайности, искренне верит в счастье, хотя, глупый, слысл верить уже давно потерян. Осторожно поднимается с места и, пока сообщение не прочитано, ступает по земле, иногда хватается за стены и идёт в сторону неизвестной ему дороги, всё косится на телефон. Вакия не самый приятный в этом мире человек и точно не тот, к кому стоило бы обращаться в первую очередь, но Вальт сейчас вне зоны досягаемости, поэтому вариант снова только один. Мурасаки правда хороший, когда без этих всех споров и нервотрёпок, он достойный друг и тот товарищ, с которым тоже повезло. Может, дело в его деньгах, Рантаро не знает, но его цепляет некогда внутренняя борьба парня с самим собой, это вечное "да" и вечное "нет" в его глазах одновременно, когда он на что-то решается. Вакия напоминает ему его брата, напоминает самого себя, он иногда словно смотрит в зеркало. С ним хорошо просто молчать, сидеть где-то наедине и понимать, что ты не один и никто до тебя не доберётся, пока он рядом. Таро мечтал об этом чувстве, мечтал иметь эти ощущения постоянно с собой, как визитку на спасение в боковом кармане, но мечты на то и мечты, чтобы только существовать, но не сбываться.

*** Дорога тёмная, фонари едва освещают путь, а камни грозяться прыгнуть в ноги и заставить споткнуться. Подросток идёт вперед и видит цель, пытается засунуть приходящую вновь истерику куда поглубже и даже успокаивается, как получает ответ и мгновенно тускнеет.Вакия: Сейчас фотосессия. Что, опять желание в шахматы поиграть навеяло? А потом короткое:Вакия: Малыши спят в такое время уже. Рантаро бы посмеялся. Расхохотался на всю улицу, на весь мир, утонул в слезах от истерики, но наружу ничего, кроме истошных рыданий, не лезет. Надежды нету, она уходит, как и поддержка, как и счастье, его и не видно; смылось так быстро, что подросток не успел и оглянуться. Идти ему сейчас некуда, только падать прямо на асфальт снова, с новым желанием провалиться и, свернувшись калачиком, лежать до того, как какой-то автомобиль не проедет и не раздавит его. Впервые появляется обида на Мурасаки, наверное, из-за своей беспомощности сейчас, из-за того, что некуда пойти. Его променяли на пару снимков. Ожидаемо от Вакии, но парень точно этого не заслуживает. Собираясь ответить, парень сжимает телефон в руке и набирает сообщение, сразу несколько приложений, а потом стирает и вбивает только одно слово. Было бы идеально стереть и это, просто проигнорировать друга и позволить своей гордости тепло улыбнуться, но не выходит. Едва решившись, сзади слышатся шорохи, и подросток застывает, устало вздыхает и поворачивается. — Мальчик, не ты потерял? — пожилой мужчина, похрамывая на одну ногу, смотрит на блондина, сощурившись, и протягивает вперёд кругловатый пакет. Со дна что-то капает, словно в сознании парня, и падает на асфальт. Цвета пакета не видно от тьмы, свет от фонаря только слегка даёт форму предметам, и увидеть предмет в пакете выходит примерно никак. — Я видел, что ты обронил... возьми...

— Это не... я не... — бормочет Рантаро и где-то в глубине души припоминает, как мать запрещала разговаривать с незнакомцами. И ладно со спокойными, образованными, которые просто спросить время или дорогу, а здесь будто сбежавший психопат. Подходит ближе и отдаёт не пойми что, ещё смотрит так, что ноги непроизвольно подкашиваются. Становится страшно.

Кияма мотает головой, мол, это не к нему и не его, пытается взглядом и нервной улыбкой отогнать незнакомца и уже косится назад, как бы побыстрее свалить. Пахнет отвратительно, на душе отвратительно и вообще вся его жизнь на данный момент — спрошное отвращение к самому себе и своей участи. Хочется взлететь птицей так высоко, чтобы едва дотянуться до облаков, повиснуть там и, зарывшись, надолго спрятаться. Надолго, скорее навсегда, чем на что-то меньшее. Отступая назад, он сильно жмурится и собирается побежать, как старик, спотыкаясь, роняет пакет ближе к парню. Тот неприятно стучит по асфальту, останавливается, и только тогда на чисто-белом видется густо-красный. К парню катится что-то круглое, что-то красно-телесного цвета, и только когда виднеются волосы и черты лица, Рантаро теряет дар речи. Внутренности сужаются до боли, скручиваются и так и норовят вырваться наружу вместе с завтраком. Животный страх и дикий ужас становятся на ноги, окружают подростка и охватывают с двух сторон. Один за горло, чтобы не смог дышать, а другой за голову, чтобы смотрел прямо и не смог отвести глаза. Кияма с немым шоком открывает и закрывает рот, не удерживается на ногах и падает назад, на лопатки, что есть сил отползает от чьей-то головы и всё ищет возможность закричать. Всё мысли, все переживания сносят волной страха, волной такого ужаса в глазах, что парень сам хватается за собственное горло, словно чувствует недавнюю боль того недочеловека перед ним и кричит. Он боялся так только при кошмарах, при жутких историях или новостях, а сейчас, испытывая всё в реальности, боится и сам от шока умереть. Рантаро кричит. Не может увести взгляда, но кричит так, словно это ему здесь режут горло, словно это его голова лежит перед ним же, не имея шанса вернуться к телу. Моргнуть, дыхнуть, вернуть жизнь. Пускай такую чудовищную, пускай наедине с тем монстром в его доме, с друзьями, которым важнее внешний вид и популярность, лишь бы он был жив. лишь бы был шанс дышать.

Парень понимает, что ещё в порядке, роняет рюкзак с телефоном и, поднявшись, бежит в сторону леса, боясь даже обернуться. В нём словно открывается второе дыхание, он заново дышит, заново рождён, и единственный выход — выжить, не упасть от страха замертво и не оказаться следующим, в таком же пакете. Всё, что есть, — бежать отсюда так далеко, как только позволяют лёгкие и выдержка. Он честно не хочет знать, что ждёт его дальше, учитывая, что он бежит в лес, не хочет строить себе пути спасения. Оно уже с ним, сейчас, когда он бежит, он в маленькой, но безопасности, и его будет слишком сложно достать на таком расстоянии. В состоянии, когда в крови бурлит адреналин, а ноги передвигает если не желание спасти свою шкуру, то просто дикий страх, он может оббежать хоть всю эту землю, если на полпути его не достанут. Кто это сделал? Кто так жестоко расправился с человеком, а главное, решил вручить его часть безобидному подростку, который на все сто процентов может попрощаться со своей психикой? Сзади слышится истошный мужской крик, подросток готов взвыть следом. Прикрывая уши, он сильно жмурится, чуть не спотыкается и, чувствуя, как под ногами не трава, а маленькие камни и плитки, резко останавливается, но чуть позже, чем стоило.

Двери большого трёхэтажного дома открываются, грозятся ударить, и Кияма врезается в другого парня , что чуть выше, буквально валит его на пол и, чувствуя тяжесть в ногах, расслабляется, пока чужие руки обхватывают дрогнувшее тело.