5. (1/2)
Если долго смотреть на фонарь, он отпечатывается на сетчатке, а потом можно моргать и видеть светящуюся точку — почему-то то зеленую, то фиолетовую. Антон стоит под фонарем долго-долго и собирает на сетчатке целую гирлянду, переливающуюся всеми красками синяка, еще недавно украшавшего его лицо. Даже сложно решить, что тут более новогоднее.
Снег падает сверху густыми тяжелыми хлопьями, заваливается в капюшон и там тает, потому что шарфы для богатых лохов и неженок, а Антон слишком суров, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Он потуже затягивает шнурки на теплой толстовке, чтобы подтянуть капюшон к подбородку, и снова задирает голову. Жмурится, разглядывая огоньки на веках.
Во дворе сейчас затишье перед бурей — нормальные люди успели прибежать из магазинов, режут себе салатики, смеются всем семейством перед телевизором, наряжают елки и тискают розовощеких детишек. У них свои филиалы маленьких хороших стран, где всегда счастье и добро. Праздник все-таки совсем рядом, располагает. А те, кого не располагает, еще не успели дойти до кондиции, чтобы выползти во дворы, где можно запускать салюты и оставлять в сугробах пустые бутылки, следы пьяных потасовок и незаслуженно забытых отпрысков на ватрушках.
Антон почему-то хекает и вдруг ощущает в себе желание упасть в сугроб. У него слегка кружится голова, потому что он толком не ел весь день, перебился только у Макара, к которому заглянул поздравить с праздником. Ему там налили целую кружку горького крепкого чая и насыпали пресного печенья, слегка отдающего ванилью. Антон посидел в гостиной, посмотрел на украшенную квартиру, на радостных младших детей, подложил под елку небольшую коробку в простой цветной бумаге и ушел, чтобы не мешать. Макар протестовал против подарков каждый год, Антон тоже, но они все равно обменивались какими-нибудь мелочами. А кто-то из макаровой родни обязательно подсовывал Антону конверт с открыткой, шоколадкой и гладкой купюрой.
Антон падает спиной в пышный хрустящий сугроб, шмыгает и достает из карманов руки. Хлопает себя по животу, где в кармане толстовки под курткой лежит конверт. Он пытался отказаться, но дядя Андрей оказался настойчивым. Предложил — как и всегда — Антону остаться с ними и отпраздновать всем вместе. Антон — как и всегда — извинился и отболтался.
С бездонного черного неба сыпется белый снег. Антон беспомощно прикидывает время, решает, что сейчас около одиннадцати. Прикрывает глаза и открывает рот, чтобы снежинки сыпались на язык. В них наверняка микротонны всяких канцерогенов, выхлопных газов и прочих мерзких вещей. Антон облизывает мокрые губы и снова высовывает язык.
Можно вот так лежать, ни о чем не думать, смотреть в небо и питаться снегом. Пока родители не спохватятся, не вернутся со старыми санками. И мать начнет ругаться на безответственного отца, и будет поднимать тебя неуверенными пьяными руками, а ты все падаешь обратно в снег, и все лицо мокрое, и снега наешься вдоволь, пока усадят…
— А ты чего тут лежишь?
Антон приоткрывает один глаз. Моргает несколько раз, потому что к ресницам липнут снежинки, и тают, и все от них замыленное. Трет лицо ладонями.
Арсений стоит в двух шагах от него, слегка улыбается и смотрит настороженно. Антон научился различать этот взгляд, как-то про него спросил и почти убедился, что это не потому, что Арсений ждет подлянки от самого Антона, а ждет подлянки, снова случившейся с Антоном. Можно понять, если вспомнить все обстоятельства их встреч. Антон снова закрывает глаз.
— У тебя шарф дурацкий. — Он только шарф и разглядел, в общем-то. Арсений одет в темное зимнее пальто, в темные свои брюки, темные ботинки и темные перчатки. Типичный портрет пешехода-самоубийцы, кстати. Единственное, что спасает — совершенно не в тему подобранный полосатый шарф. Если бы еще шапку дурацкую, вылитый Ипполит вышел бы. Или нет. Антон не смотрел целиком ни разу, но что-то в подсознании всплывает. Генетическая память, не иначе. — Но он может уберечь тебя от аварии, возможно. Ты знаешь, что зимой нужно носить что-то яркое и светоотражающее?
— Даже водителям? — Арсений шуршит пакетом где-то рядом. Антон приподнимает мокрые ресницы и провожает пятно яркого шарфа с одной границы поля зрения до другой. — Пешеходы в панике разбегутся?
— Ничего ты не понял, — Антон высовывает язык и ловит им снежинки, не обращая внимания на смешок Арсения. Взрослые люди только делают вид, что самые умные, а потом им приходится объяснять, почему нельзя зимой ходить в черном, зачем лежать в сугробе и почему тебе неловко принимать в подарок деньги и шоколадки. Какая польза от того, что ты разбираешься в физике и платишь налоги, если такие очевидные вещи мимо прошли?
— Возможно. — Арсений раздражает иногда тем, что не спорит. А ведь он платит налоги и почти наверняка учитель, мог бы и поучить ребенка, который не знает, как со старшими разговаривать. — Так ты еще долго будешь лежать?
Антон лениво фыркает и медленно кивает. Ему делать все равно нечего, качели в их дворе сломали, даже примерзнуть не к чему, а из развлечений только фонарь и сугроб. Сигареты в кармане джинс, наверняка помявшиеся, потому что Антон на них валяется. Он теперь курит пореже, только когда совсем хуёво, а когда хуёво терпимо, старается держаться. Или не старается, оно само.
Арсений покачивает его кроссовку носком своего ботинка. Антон безынициативно лягается в ответ.
— Простудишься и все праздники пролежишь в постели, — назидательно произносит Арсений, которому тоже из развлечений только не дать Антону мирно умереть в сугробе. Он улыбается, когда Антон губами складывает ёмкое слово, обозначающее его к ситуации отношение. Еще раз легко покачивает кроссовку. — Пошли домой.
Понятно, что он про абстрактный такой дом. Или про конкретный, но все еще не такой, какой надо. Унылая панелька, которую они делят в качестве соседей, а не светлая квартира, где тепло, гирлянда, пахнет елкой и мандаринами, а президент поздравляет с большого телевизора в гостиной. У Арсения дом свой, у Антона свой, и короткий укол теплоты в солнечном сплетении надо поскорее прогнать. Антон шмыгает. Косится на Арсения.
А ведь ему тоже уныло, наверное. Антон был в гостях всего несколько дней назад, потому что наглость — второе счастье, да и все первое, пожалуй. Арсений помогает с уроками, наливает чай и всегда приглашает остаться на ночь. Взрослые такие одинаковые. Антон отказывается, хотя с мягким диваном в гостиной хочется породниться как можно ближе. Тут как с сигаретами. Можно и потерпеть, пока терпится.
В квартире Арсения не пахнет мандаринами и елкой тоже, но пахнет особенным чаем и вкусным гелем для душа, молекулы которого он постоянно не к делу распространяет. И почему-то он не пошел к друзьям, на всякие там корпоративы и вечеринки, которые одинокие люди устраивают, чтобы не быть одинокими. Арсений странный.
Антон выбирается из сугроба и отряхивает мокрую куртку. Оглядывает пакеты, которые Арсений, оказывается, держит в обеих руках, и приподнимает бровь. Куда столько еды? Чтобы совсем из дома не выходить в ближайшие десять дней, наслаждаться отдыхом и есть бесконечные салаты? Антон хекает и неровной походкой движется к подъезду. Арсений поскрипывает снегом где-то за плечом. Антон открывает дверь и придерживает, чтобы грузчик парень работящий прошел со своими пакетами. Подумав, плетется за ним на последний этаж.
У двери в квартиру Арсений останавливается и кивает на карман. Антон наклоняет голову, быстро разгадывает ребус и лезет в чужое пальто, доставая ключи. Натыкается на брелок сигнализации и вытаскивает тоже. Он навороченный какой-то, с маленьким экранчиком, на котором написано время. Еще только десятый час.
Уже в коридоре Арсений отставляет пакеты подальше, на чистый пол, разувается сам и стоит, ждет, что Антон тоже разуется. Протягивает руки.
— Надо посушить твои кроссовки. И носки тоже снимай, — добавляет, пронаблюдав, как Антон неловко вылезает из тяжелой мокрой обуви. — И не холодно так зимой ходить?
— Уже обсуждали, все еще заебато, — отвечает Антон, запихивая носки в кроссовки. У него на левом носке дырка на пятке, и от этого немного стыдно. — Да я сам унесу, че ты.
Арсений коротко щурится и уходит в гостиную, скрутив антонову куртку в рулет. Антон вытирает под носом, подхватывает кроссовки за задники и идет следом, чтобы приткнуть их под батарею на специально ему выделенную газетку. Носки он запихнет так, чтобы дырку не было видно, поглубже в батарейные щели.
А в гостиной подозрительная прямоугольная коробка с зеленой кляксой на дальней стороне. Антон расправляет штору и подбирается ближе к коробке. Переворачивает — не тяжелая, но внушительная — и не сдерживает короткий восхищенный выдох. Коробка оправдывает ожидания и оказывается елочной. На этикетке пушистая искусственная елка, припорошенная резиновым снегом на толстых лапах.
Он тоже раньше ставил дома елку. Ну, лет десять назад, наверное, и воспоминания подстерлись. В школе тоже всегда ставили елку, стремную, немного лысоватую, в дешевом дождике и обложенную ватой у подножия. У Макара дома елка была немолодая, но всегда увешенная разноцветными игрушками и оттого уютно-домашняя.
— Решил купить, чтобы грустно так не было, — Арсений подпирает косяк, Антон оглядывается на него из приседа. — Но поставить все как-то времени не было. Хочешь, можем собрать?
— Хочу.