4. (1/2)
Сердце бьется где-то в горле и мешает полноценно дышать. А носом не получается, потому что он то ли сломан, то ли просто хорошо залит кровью.
Антон облокачивается на лавочку, скользящую растаявшим инеем под его ладонями, наклоняется ниже и старается на закрывать глаза: он видит, как в сероватый полупрозрачный сугроб капают багровые сгустки. В целом, он сам виноват, но легче от этого осознания не становится.
А ведь сегодня уже суббота. И хотелось верить, что ничего страшного не случится, если вернуться домой чуть раньше обычного. Он просто замерз в подъезде, несмотря на отопление, куртку и теплые носки. Он даже не хотел ночевать в квартире, он просто зашел за старым зимним пуховиком, чтобы посидеть на лестнице подольше.
Нельзя же было предположить, что отец окажется в коридоре, злым из-за внезапного запрета на продажу алкоголя. Напридумывают праздников, а честные люди потом не могут купить водки догнаться.
Стоило быть с ним повежливее. Но Антон до сих пор не знает, лучше ли ему уходить сразу, наткнувшись на родителей, или пробовать с ними разговаривать. В прошлый раз первый вариант не сработал. Сегодня второй тоже оказался неудачным.
Антон делает несколько шагов поглубже в убогий палисадник у подъезда. Туда не долетают окурки, и там можно найти чистый снег. Антон приседает, зачерпывает немного колючего наста, успевшего намерзнуть за вечер, и протирает руки. Лицо умывать можно и не пытаться — там точно не хватит этого снега.
По крайней мере, теперь можно пугать бабушек у подъезда. Не сейчас, конечно, а утром, когда они найдут его заледеневшую окровавленную тушку на лавочке. Антон слизывает с губ кровь, кривится и оглядывается на подъезд.
Отец, наверное, уже успел забыть. Где-то у них точно есть заначка. Даже если нет, перевернут всю квартиру, в комнате снова бардак будет… Главное, чтобы нос все-таки не оказался сломан, а остальное переживут.
Антон падает на лавочку и подтягивает к груди ноги. У него есть сигареты, но нет зажигалки, и эта несправедливость жизни когда-нибудь его доконает. Он вытирает лицо тыльной стороной ладони и сдерживает жалобный шмыг — больно касаться. Но не до звездочек в глазах, может, обойдется трещиной. Да и крови не так много. Приложить еще холодного?
Антон как раз ползает где-то в чахлых кустах в поисках более-менее оформленной ледышки, которая была бы еще и достаточно чистой, чтобы приложить ее к лицу можно было без опасений подхватить букет приятных дополнений, когда слышит шум подъезжающей машины. Оглядывается: мигалки не видно. Но на всякий случай он встает и отряхивается, чтобы не сойти за наркомана в поисках закладки, и даже подходит к двери, типа он живет тут, а кустами чисто случайно заинтересовался.
Машина останавливается у подъезда. Антон чертыхается и ищет в кармане ключи. Мокрые от снега и крови пальцы никак не могут ухватиться за гладкий брелок.
— Ночной променад устраиваешь? — Арсений где-то за спиной ухмыляется, пока Антон нашаривает ключи и молится, чтобы свет на лестнице оказался выключен. — У нас сегодня тоже был небольшой… корпоратив. Но нам можно, почти наш праздник…
Антон отвечает что-то не очень разборчивое и открывает дверь. Арсений придерживает, увязавшись за ним, и посмеивается в пустом подъезде. Антон натягивает на голову капюшон, надеясь на хоть какую-то маскировку. Арсений ловит его за руку и останавливает по дороге на третий этаж.
— Эй, Антон, все нормально? Чего со мной не разговариваешь? — Тон у него кажется обеспокоенным. Антон жует губы с привкусом железа и дергает плечами. Арсений отпускает его руку. — Прости, если я лезу не в свое дело… Это что, кровь?!
Антон оглядывается. Арсений переводит взгляд со своей ладони на лицо Шастуна и обратно. На пальцах у него ржавые потеки.
Антон размышляет секунды три, соврать ли про грязь, придумать ли безумную историю про нападение бездомных собак или про падение, а Арсений смотрит на него внимательным взглядом и потирает друг об друга испачканные в крови подушечки.
— Да это я просто…
— Пойдем, надо тебя умыть.
Арсений не дает ему соврать. Только легко кивает, побуждая продолжить подниматься, и не задает больше вопросов. Антон ненадолго тормозит, шмыгает и идет дальше. А можно было бы попытаться разузнать, откуда он возвращается в таком виде и почему не пошел домой. Видимо, Арсений все-таки не из страны розовых фей.
У него в квартире Антон почти привычно разувается и роняет рюкзак в прихожей. Арсений забирает у него куртку под предлогом стирки и просит посмотреть на себя. Антон колеблется почти минуту, а Арсений терпеливо дожидается.
Когда Антон поворачивает к нему голову, Арсений ничего не говорит. Только аккуратно берет за подбородок двумя пальцами и чуть-чуть двигает в сторону лампы. Антон прикрывает глаза и облизывает с губ немного свежей крови. Арсений убирает руку.
— Думаю, надо умыться и приложить холодное, — Антон сдерживается, чтобы не передразнить Арсения. В конце концов, его никто не просил быть таким любезным, но он почему-то раз за разом тащит к себе благодетельствовать. — Иди в ванную, я принесу тебе полотенце помягче.
Антон плетется в ванную, успевая по дороге оставить капли мутного снега на линолеуме. Смотрит в зеркало и морщится — на кофту успело накапать, а под глазами уже набирают цвет синяки. Наверное, стоило потерпеть холод, совсем немного не дождался сердобольного Арсения, который бы впустил погреться.
Со вздохом он наклоняется над раковиной, смывая в слив красные холодные потеки. Арсений возникает рядом с бордовым — удивительное совпадение — мягким полотенцем, которым Антон аккуратно вытирает пострадавшее лицо. Щупает и внимательно разглядывает себя в зеркале. Открытой раны нет, новая кровь почти не течет, а значит, все вообще отлично.
— Чаю? — Предлагает подпирающий косяк Арсений. — Или чего-нибудь покрепче?
— Чаю, — Антон вздрагивает и отворачивается от зеркала. Не то чтобы он обещал себе никогда не пить, чтобы не скатиться в ту же канаву, где плещутся родители, но сейчас ему точно не хочется алкоголя. Хочется в душ и под теплое одеяло, которое Арсений давал ему в прошлый раз.
Кажется, на подсознательном уровне эта кухня воспринимается уже более родной, чем та, что в квартире тремя этажами ниже. Антон падает на табуретку и подпирает лицо ладонями, гипнотизируя одну точку на столешнице. Арсений передает ему завернутые в тонкое вафельное полотенце ледышки, чтобы приложить к носу, и включает чайник.
Антон сильно благодарен. Он изучает движение лопаток под рубашкой Арсения и вдруг понимает, что тот только что вернулся домой, а вместо нормального человеческого отдыха получил… что получил. Поэтому Антон выползает из-за стола.
— Я заварю сам. Иди хоть переоденься, — тихо предлагает он Арсению, оттесняя его от закипающего чайника. Руки чуть-чуть подрагивают, но не так, чтобы промахнуться с пакетиком или высыпать сахар мимо. Смотреть в чужие глаза Антон избегает.
— Хорошо. Завари мне тоже, черный, пожалуйста, — Арсений отвечает спустя пару секунд и уходит из кухни.
Антон раскладывает в чашки пакетики и сыпет себе побольше сахара. Он смотрит на чайник, подсвеченный радостным голубым, держит у лица тающий лед в полотенце и краем уха слышит, как насвистывает что-то в глубине квартиры переодевающийся Арсений.
Это его жизнь?
Антон крепко сжимает край столешницы и опускает голову. Он притворщик, он притворяется, что сможет стать хорошим человеком, достойным, нормальным, чтобы в его квартире были махровые полотенца и свежий чай. Чтобы рядом был кто-то, кто сможет позаботиться, если что-то случится — бронхит, разбитый нос, сигаретная ломка. Это все ненастоящее, так, игра разгулявшегося сознания, мечта, которую очень хочется воплотить в жизнь.
Он сползает по столешнице вниз, судорожно хватая теплый воздух раскрытым ртом. Притягивает к груди колени, почти тычется в них лицом — больно. Волнами накатывает густое отчаяние, захлестывает с головой и застилает все перед глазами мутной блестящей пеленой. 'Притворщик, трус, жалкий притворщик, ничтожный…'
— Антон? — Среди мутного потока печали вдруг возникает Арсений. Возникает прямо напротив, вторгается в личное антоново море неожиданной жалости к себе и бесцеремонно тянет на поверхность. Подхватывает ладони, выталкивает на воздух.
Антон выныривает вслед за своим неожиданным спасателем. Ему не очень-то хочется выплевывать соленую воду из легких, он изо всех сил сопротивляется — и она находит другой выход.