Вечное забвение (1/2)

но забыть одну жизнь — человеку нужна, как</p>

минимум,</p>

еще одна жизнь. И я эту долю прожил.</p>

И. Бродский</p>

Год спустя.</p>

</p>Фил закрыл папку с делом, но не спешил отдавать её мне. Я же сидела напротив и облизывалась на прямоугольник молочно-серого картона, который упрятал моё ближайшее задание. Коулсон улыбнулся стюардессе и попросил американо, вежливо уточнив, не желаю ли я кофе.

Я желала папку и парочку Джемми Доджерс, которых на борту самолета, разумеется, не было. Какой смысл в частом самолёте, пусть и принадлежит он начальству, если на нём нет печенья?

Иногда я жалела, что ушла из Старк Индастриз. Но лишь иногда.

Молча протянув руку раскрытой ладонью вверх, уколола его взглядом: отдай. Фил улыбнулся:

— Знаешь, ты сейчас чудесно выглядишь. — Стоило мне вздернуть бровь и настойчивее повести кистью, как он с энтузиазмом добавил: — Восхитительно! Тебе так идёт это упрямое выражение в глазах.

— Фил.

Он оценил внушительность моего жеста, требования на раскрытой ладони, потом взвесил папку (совсем тоненькая, будто там два листочка — тем интереснее) и покачал головой, убирая заветную добычу на соседнее сидение.

— Сначала пара вопросов.

О, я уже знала, как он любил их задавать.

Фил Коулсон (или, как он однажды пошутил, «перст судьбы») измотал меня вопросами к третьему дню знакомства — а учитывая, что сегодня этих дней насчитывалось больше четырёхсот, мне оставалось разве что смириться.

Он хотел знать всё, не верил досье, документам, словам Старка (и правильно делал). И что-то было в его лице, словно печать благородства или отблеск честности, заставившее меня быть с ним более откровенной, чем с Тони, Говардом, кем угодно — на Земле. До двадцатого века я приучилась появляться в смертных жизнях мельком, в уголке глаза, на кончике языка, и эта привычка, выдубленная, вырубленная временем, более беспощадным, чем я надеялась, ещё поднимала голову, подталкивала юлить, убегать, исчезать с первым лучом рассвета или криком ласточки. Фил быстро меня раскусил (о, я любила незаурядный ум): сначала обнаружил моё желание уйти, затем — понял, что я больше, чем человек.

Как будто пухлой папки с моим досье ему было мало. Я успела наследить в человеческой истории и удивлялась, отчего это Всеотец не оборвал моё пребывание здесь, сослав куда-нибудь на родину, в приют льда и вечной мерзлоты. Но обо мне даже не вспоминали, и я, получив свободу действий в рамках человеческих способностей и божественной бесконечности бытия, расходовала её осторожно, боясь расплескать.

Фил хотел знать всё. Информационная жадина. Но если сначала его терзало любопытство и профдеформация, то затем помешался обыкновенный человеческий интерес, сдобренный симпатией. Я приложила все силы, чтобы симпатия не расцвела буйным цветом — Фил слишком мне нравился.

На самый главный вопрос он решился лишь один раз, посреди бессмысленного разговора за вином и какой-то комедией — мы отдыхали после задания. Уронил слова между репликами, которые должны были вызвать смех:

— Почему ты не стареешь?

Я чуть не поперхнулась вином — то был единственный раз, когда оно не было пресным, горьким или пересладким. А ещё я почему-то не умела врать Филу.

— Это какой-то новый уровень флирта?

— Нет, просто додумался загуглить твоё имя.

— Много кого называют в честь героев сказок, — я лепила себе невозмутимость на лице, но та плавилась от жары, пузырилась и стекала маской грустного клоуна к носкам моих туфель. — А меня вообще в честь бабушки назвали…

— Я неплохо знаю историю и мифологию, а в твоём досье напрочь отсутствуют фотографии из детства. Ни одной фотографии с мамой — а те, на которых она или твоя бабушка, слишком замылены.

— Как это связано?

— Скади, — вздохнул он. — Ты считаешь меня за дурака?

Фил вздохнул:

— Никогда. Ты один из немногих, чей ум я ценю. — Я не хотела сдаваться быстро, не хотела оправдываться, но и врать ему было бессмысленно: детектор лжи у него, что ли, встроен в сердце?

— Тогда будь так добра, перестань врать мне о твоём происхождении и прошлом. Я уже понял, что тебе больше, чем двадцать восемь.

Я поморщилась:

— Только давай без цитат из «Сумерек», ладно? Я не вампир.

— Тогда кто ты? Скади, не буду лукавить, ты прекрасный друг, напарник, которым я дорожу, но как я могу доверять тебе, не зная тебя? Если тебя это успокоит, я не собираюсь вносить тебя в список<span class="footnote" id="fn_32185425_0"></span> или рассказывать Фьюри, хоть ему бы и до смерти хотелось узнать правду. Разговор конфиденциален, это личная беседа, не имеющая ничего общего с работой. Мне нужно знать правду.

Я молчала.

— Знаешь, — сказал он серьезно, — я с самой первой встречи знал, что ты особенная. Слишком мудрые глаза, настрадавшиеся.

Я разглаживала швы юбки на коленях, словно пеленала прошлое — то клубком завязалось и теперь запуталось в пальцах. Нитки налезали друг на друга, накладывались дни, месяцы, века, трещали годы Гражданской войны и двух мировых, сыпался радиационным песком день Хиросимы и Нагасаки, растворялся в речной воде час казни Марии Стюарт, и путались, путались, путались события, отпечатанные на страницах учебников и уложенные в тире между двумя датами на гранитных плитах.

— Фил, я…

Он взял меня за руку тёплой, сухой ладонью, успокаивающе погладил по костяшкам пальцев, даруя чувство устойчивости. У Фила была невероятная способность — он умел удержать, когда надо. Не дать упасть. В моем случае — не провалиться в разинувшее пасть прошлое.

— Всё хорошо. Не торопись.

Пониманием он тоже отличался особым, протянувшимся над словами, жестами, взглядами и всем прочим — он понимал молчание, отсутствие, отведённые глаза и спрятанную в уголок рта тень. Понимал, что есть вещи, которые хочется знать, но которые нельзя или опасно говорить. Но передо мной уже сияла возможность быть выслушанной, понятой, принятой — я знала, он примет.

Не мог не принять.

И ответила на рукопожатие — слабо, но с зарождающейся уверенностью.

А потом забравшись на диван с ногами и для храбрости снабдив себя несколькими глотками виски вместо вина (от которого даже не захмелела), я, прячась в заломах рубашки на его плече и цепляясь за беззаветно протянутую мне руку (ныне и присно), рассказала то, что могла позволить, не вдаваясь в подробности, но облегчая душу после шестивекового обета молчания. Фил принял. Понял. Обнял.