Огонь и лёд (1/2)

Знаю — когда-нибудь в полном спокойствии,

В позднем покое когда-нибудь, может быть,

С дальнего берега давнего прошлого

Ветер весенний ночной принесет тебе вздох от меня!</p>

Р. Тагор</p>

В детстве нам говорили, что в начале был лёд и пламень.

Сознание стягивает лоскуты прошлого, словно лекарь кости, сращивает обрывки памяти в бытие, далекое по ощущениям и законам физики и не столь отдаленное по законам времени — божественного, но не людского. Стоит закрыть глаза, под ними вспыхивает магия — немного осталось способов потешить оголодавшую душу, усмирить опустошенное тело. В иниестой темноте под веками рождаются предметы, память о которых иногда сбоит, греша на ночные кошмары. Предметный ряд выходит намеренно коротким, чтобы не сорвать с ожогов бинты.

Кинжал, снег, ключ и изумрудная лента.

Сознание выбирает те осколки, о которые наверняка поранится; воспоминания из детства, сочные картины юности, балы и охота, редкие семейные ужины — ничего из этого разуму не нужно, оно не питает, не заставляет энергию закоротить в пальцах.

Я уже хорошо выучила, что значит «закоротить».

Земные слова были новыми, но простыми, порой обезличенными, обезглавленными — то есть, не имели ни головного убора, ни смысла. Висели в воздухе, и я их оттуда хватала. Раскусывала, зубами легко, как карамель (очередное чудо человеческой выдумки), раскалывала оболочку и вытаскивала то, что подразумевалось. Люди слишком много выдумывали, нагнетали, нагоняли туману и недомолвок туда, где смысл сам по себе был едва уловим. Это сначала очаровало, а потом набило оскомину — время, которое текло по моим венам иначе, заставило устать и от этого.

На Земле всё ещё верят, что в начале было слово, но при этом так бестолково с ним обращаются. Мнимая власть над словами — как детская игра, за которой кроется бесконечное бессилие и одуревшая попытка ухватить слабыми пальцами контроль. Люди верят, что мир ограничивается доступным взгляду космосом, что они одни во вселенной, что у них есть власть, что они боги.

Смешно, когда-то люди мне нравились. Наверное, потому что меня не оскорбляли жертвоприношениями, вычеркнув из мифологии за скудностью и ненадобностью второстепенного персонажа.

Мифологию они бессовестно переврали.

Меня же почти выскребли, забыли, обезличили, оставили пылиться короткими, незначащими заметками — родство, происхождение, место жительства и способности. Шпарили вокруг моего имени фактическими ошибками, но я перестала обижаться, стоило почитать про Локи — анекдот, достойный бога обмана. Словно это он сам решил перевернуть свой миф для забавы и посмотреть, насколько в это поверят.

Верили безоговорочно.

Я прочитала столько книг, что могла бы защитить завтра докторскую по скандинавской мифологии (докторская — это такой сложный текст, который должен доказать, что ты достоин титула доктора). Написала бы своё исследование, но его бы научное общество не приняло за вопиющим пренебрежением фактами.

Если бы они знали, что главный факт — я.

Факт выбирался ночами на крышу, запрокидывал голову и додумывал то, что глаза не могли увидеть сквозь бесконечность космоса. Вспоминая об Асгарде, я никогда не думала о себе в отрыве от наследных принцев, тронной колоннады, царственных трапез и покоев младшего сына Одина. Никогда не вспоминала о родителях, наших редких встречах с отцом — почему-то родственные связи мнились мне сном, навеянным красноглазыми ночами, проведёнными за чтением мифов. Родство иного толка, душевного, интеллектуального, каторжного, но добровольного, было незыблемым, неподдельным, как единственно верный момент существования в настоящей точке бытия, времени и пространства. Наверное, объяснение этому было проще: с отцом я кое-как проститься успела. С остальными — нет.

В детстве нам говорили, что в начале были лёд и пламень. На Земле люди писали книги о Большом взрыве, о том, что в начале была маленькая точка, вместившая всё, а потом она, переспев, лопнула, и родился мир.

Сингулярность — это бесконечное отторжение.

По логике людей получилось, что каждая минута отдаляла меня от дома сильнее. Я смотрела на небо, видя лишь Млечный Путь — наискось проходя по синему небу, он забрасывал свет на Землю, но, кажется, люди воспринимали это как само собой разумеющееся. Ветер и время проходили сквозь меня, а я чувствовала бесконечное бессилие: словесное, из-за того, что растеряла все смыслы за то время, что жила бок о бок с мидгардцами; физическое — потому что из меня выскребли магию, как на этой планете удаляли нежеланный плод. Пустота была физической и тянула в районе солнечного сплетения, иногда рвала мне внутренности по линии соединения рёбер и ниже, и тогда я заговаривала с пустотой. Вспоминала уроки, со времён которых минула тысяча лет, убеждала, что воспоминание ничем не хуже реальности, и если представить на кончиках пальцев холодное голубое свечение, то его не отличишь от настоящего. Так в медитации начинаешь чувствовать то, чего нет.

Магия, запертая где-то внутри, существующая в пустоте и сама этой пустотой обернувшаяся, кривила губы и шлепала меня по щекам: обманы воображения пустоту не заполняли, лишь злили, и та таила обиду, ночами кромсая мне живот и вспарывая хребет болью не то метафорической, не то всамделишной — не отличишь.

Люди врали себе постоянно, а ещё не могли понять, что врут: противоречий было достаточно, но они закрывали глаза, руководствуясь детским правилом — если не вижу, значит, этого нет. Говорили, что в начале было слово, а потом напридумывали себе Большой взрыв. Провозгласили, что был Бог; потом решили, что всё случилось из-за обезьян. Бежали от смерти, скрываясь от жизни, запирали себя в страхе будущего, подвешенные между двумя бесконечными безднами — преджизненной и посмертной.

Я снова выбралась на крышу. Ночи пока стояли тёплые; звёзд посреди Нью-Йорка видно не было, но так даже легче: за темнотой проще нарисовать умом родные созвездия, которые мы по юности считали, загибая пальцы, а потом всей пятерней тыкали в определенные точки высокого и искренне бесконечного неба над Асгардом. Тогда мне казалось, что передо мной лежат все девять миров — так, в общем-то, и было, но я будто не отдавала себе отчета в том, что лишь один из миров носит имя «дома». Лишь один дворец знаком до каждого закоулка. Лишь один ас близок настолько, что сейчас мне бы стало страшно от такой связи.

Игра с созвездиями наскучила на второе столетие, но я терзала память, не позволяя забывать ни секунды той жизни — у меня отняли родителей, дом, магию, но прошлое было моим безраздельно.