Пролог (1/2)

Но облик мой — невинно розов,</p>

— Что ни скажи! —</p>

Я виртуоз из виртуозов</p>

В искусстве лжи.</p>

М. Цветаева</p>

(вместо общего эпиграфа)</p>

Струя прозрачного весеннего ветра упала в розовую ветку, обвившую балюстраду. Наследный принц вышел на балкон и щелчком пальцев захлопнул гомон пира и танцев за спиной. Вино горчило уже шесть сотен лет, словно его настаивали на полыни и чертополохе.

Она складывается из кусков тени сама по себе, лепится больше по привычке, чем по нужде — так он себе говорит. Лоскут его собственной тени дёргается, набрасывает на бледную, полупрозрачную фигуру с жемчужной кожей и перламутровыми глазами легкий шлейф, закутывает на манер тоги, подвязывает невесомую чёрную ткань на плечах и талии. Она оживает с медлительностью вздоха, чернеет ресницами и волосами, краснеет губами, белеет кожей — и почти верится, что всё было сном в весеннюю ночь. Приснилось после той треклятой попойки с контрабандным вином в честь победы над Ванахеймом. Скади тогда свалилась в куст от смеха и его утянула за собой — полночи шипы из одежды вытаскивали.

Новорожденная сознанием женщина (мидгардские сказки про рёбра ему ни к чему, но от причастности к её существованию не отделаться, не отмыться), нежнорукая, ласковая, невыносимо неправдивая подплывает к его плечу. Если посмотреть ей в глаза, мираж раскроется сразу, поэтому Локи хватается взглядом за губы, линию ключиц в проёме хитона — будто размах крыльев. Зимняя кожа, под которой видно движение крови в венах, заостренные при всем их изяществе линии плеч, локтей, пальцев — острая, как игла. Могла запросто проткнуть саму материю мироздания — и почти проткнула, позарившись на то, чего не должна была касаться. Наколдовать, может, колчан за спиной?

Кажется, в Мидгарде её считали богиней охоты, как и многих других безликих богинь чужих неправдивых пантеонов, приписывали ей лук и стрелы, которые она ненавидела всей душой, хоть и обращалась предельно ловко — как и с любым оружием, попадающим в руки. Мираж, подвластный течению его мыслей, улыбается, и Локи ловит себя на том, что губы у подделки слишком красные, будто измазанные кровью.

А в мыслях — камнепад. Не за что ухватиться. Идеи приходят одна за другой, от очередной, бессмысленной заранее попытки уговорить отца до нарушения клятвы, кражи, хоть предательства, или мимолетной встречи, случайной, ненамеренной, посреди этого мира людей, и можно испробовать магический купол, о котором они столько болтали, чтобы проверить: увидит Хеймдалль или нет.

Мираж не говорит, потому что Локи боится не узнать голос. Спутать, испортить воспоминание, осквернить память, которая теперь храм, алтарь для исчезнувшей богини. Мираж стоит рядом, почти плечом к плечу — так, как дóлжно было стоять настоящей богине холода, провести вечность рядом.

Ему, как повелителю хаоса, всегда нравилась мысль о том, что бог огня<span class="footnote" id="fn_31915048_0"></span> и богиня холода — двух стихий, положивших начало всему и воюющих друг с другом, — были неразлучны.

Как показало время, очень даже разлучны.

Сквозь запечатанный гул праздника Фригга проходит как сквозь порыв ветра, то есть — легко. Мираж сгорает в зеленом пламени, и когда сияние касается лица, Локи всё-таки заглядывает в глаза придуманной Скади — те перламутровые, плоские, пустые.

У настоящей были пугающе голубыми.

— Ты не узнавал у Хеймдалля, как она?

Мать встаёт рядом и касается плеча. Фригга больше не соболезнует лишний раз, не убеждает, что однажды Скади вернётся из изгнания — она лучше других знает, что Один ни за что не вернёт её. Фригга просто рядом. Стоит тень к его тени, но сама — светится.

Ему бы схватиться за этот свет всей пятерней и не отпускать, но...

Локи не хватается. Поворачивается так, чтобы самому оказаться в тени матери.

— Нет.

Бессмысленно. Если ей хорошо — что это ему даст? Душевного успокоения? Бог обмана не столь мягкосердечен. А если плохо — с желанием заставить Хеймдалля открыть мост уже ничего не поможет справиться.

На ладони Фригги вырастает подснежник, сотканный из света.

— На Земле есть сказка про зеркало, в котором можно увидеть любого, кого захочешь.

— Ты лет семьсот мне сказок не рассказывала, — кривой улыбкой он не то ранит, не то ранится.

— Как думаешь, откуда эта сказка взялась? Люди не сами её придумали.

Он отводит обе руки: и ту, что на локте, и ту, что держит подснежник.

— Не нужно, матушка.

— Мне больно видеть, как ты скорбишь о ней. Шесть сотен лет, Локи, — это много даже для нас.

— Скорбят по умершим, а Скади жива.

— О ней, кажется, помним только мы с тобой.

Он усмехается.