Пролог (2/2)

— Отец как следует постарался, чтобы её имя выскребли отовсюду. Как и её отца.

Фригга внезапным холодом встречает его злость, спускает с облаков совершенно неправедного гнева обратно на балкон, взывает к чувству вины:

— Не тебе бы говорить о Тьяцци, сын.

Удивительно, но только ей всегда удавалось найти в нём совесть, надавить или тронуть душу — те атрофии, которых уже полтысячелетия никто не видел. Фригга обняла ладонями его лицо и, привстав на носки, коснулась тёплыми губами лба — материнский любящий поцелуй вспыхнул в тени снопом света и стал медленно остывать на коже.

— Ты не найдёшь покоя в скорби.

— Я не ищу покой.

— Весенний ветер не принесёт от неё ни вздоха, — покачала головой мать, завладев его ладонью, сжала пальцы и заглянула в глаза с просьбой, разрывающей сердце. — Прячась от всех, ты можешь потерять себя.

— В тени отца и брата теряюсь не только я.

Она вновь покачала головой, и тогда Локи поднял вверх раскрытую ладонь. Первый фокус, которому он научился. Между их лицами взорвались маленькие снопы фейерверков, и Фригга улыбнулась со всей нежностью, бесконечность которой хранила в сердце.

— Есть только одно условие, при котором ты сможешь с ней встретиться, — вдруг негромко обронила она. — И твой отец про него не знает.

— И что это за условие? — встрепенулся Локи, ожидая ритуала, жертвоприношения, хитроумного плана по переубеждению отца, но реальность была жестокой и никогда не отличалась любовью к младшему сыну Одина.

— Она сама должна искренне захотеть найти тебя. Тогда всё может получиться.

Локи разочарованно скривил губы:

— Что-то она шесть столетий не горела желанием?

Фригга качает головой, сталкиваясь с обычным состоянием царевича — злобой, мешающей разговаривать. И когда она уходит, Локи складывает руки на парапете, бездумно разглядывая звёздный атлас над головой. Вернуть мираж, что ли?

Струя весеннего воздуха касается его щеки с легким свистом, и свист, вдруг ломаясь, дробясь, выливаясь из формы свиста, произносит его имя голосом давно утерянным и оттого болезненным до клапанов сердца. Локи отшатывается от балюстрады, касается щеки.

— Скади?

Ночь молча отвечает, что никого здесь нет. Не могло же ему померещиться, он не пьян!

— Скади!

Но пространство молчит, не отзываясь ни её голосом, ни иным звуком. Бесплотная ночь, заколдованная тишина — такая острая и вязкая, как смола, что стоит задуматься: её ли он колдовал? Полог, прячущий звуки бала, легче, невесомее, проще. Локи вздрагивает, когда сквозь тишину, совершенно наплевав на заклятие, вваливается Тор. Этот-то как раз пьяный, в нём вина — с горкой, через край.

— Идём, брат, — по-доброму усмехается нежеланный гость, — а то всё ходишь, как тень!

Тень — самое верное описание. Кем же ещё быть отодвинутому на задворки младшему брату?

— Не пьёшь, не веселишься, не танцуешь, не болен ли ты?

— С таким весельем только в гроб, — морщится Локи.

У Тора вдруг слезает улыбка с лица. И если до этого хмель вызывал в нем веселье, то теперь толкает на неожиданные откровения.

— Мать права, ты так и не излечился, — вздыхает старший сын Одина. — Обратил бы взор на тех, что ближе. В чём смысл тосковать по предательнице, которую уже шестьсот лет никто не видел?

У Локи кулаки сжимаются сами собой.

— Будь осторожен в словах, брат. Мы все предали её.

Тор хватает брата за плечо. Сегодня всем так и хочется напомнить ему очевидное:

— Это ты её предал!

Брат — хвала Идунн — уходит, словно исполнил свой долг. Локи вновь остаётся один в темноте и тишине. Как и всегда. Ветер больше не напоминает о ней, не касается лица так, как она бы коснулась, будь она здесь, из плоти и крови. Впрочем, настоящей Скади разумнее всего не ласка, а ядовитая месть — мысль вызывает усмешку. Настоящей…

Будь она настоящей, первым делом надавала бы ему затрещин — за тон, которым говорил с матерью и братом. Будь она настоящей здесь и сейчас, он бы, наверное, даже извинился. Лишь бы она хоть раз склонила над ним своё снежное лицо, исполненное понимания и достоинства. Лишь бы вернула ему себя.