VI.Пропажу замечая остро в ночь (1/2)

В больничной палате, скромно обклеенной изображениями героев из разных мультфильмов, невероятно солнечно и душно, но девочки, после процедур не вылезающие из кровати, этого не замечают. В детстве так всегда: тебе не бывает холодно или жарко, тут или хорошо, или надо просто воды выпить, чтобы всё снова встало на свои места.

Арсений жару не ощущает, но видит, как Соня крутится под толстым одеялом и как её волосы липнут к лицу. Даже во сне ей тяжело дышать сухим воздухом, из-за чего она мило посапывает. Арсений мнётся всего минуту, пытаясь определить, не поджидает ли на улице ветер, который может продуть девочек до больного горла, а потом всё же открывает окно. К его большому сожалению, пластиковая рама на чуть ржавых креплениях нещадно скрипит, не давая доброму делу остаться незамеченным.

Соня тут же распахивает глаза и недовольно морщится, потирая глазки, но, стоит ей прогнать сон, радостно оглядывается, замечая открытую форточку.

Удивительно, насколько быстро меняются эмоции на её детском лице.

— Это ты, Карлсон? — тихо спрашивает она, чтобы не разбудить спящую в паре метров соседку.

На прозвище Арсений усмехается непроизвольно потому, что при знакомстве ему явно стоило придумать что-то получше, чем «самое очаровательное привидение». Хотя Соня — девочка далеко не глупая, и вполне понимает, что никакой Арсений не Карлсон на самом деле, но друзья ведь не могут оставаться безымянными, поэтому прозвище привязывается быстро, всего за несколько дней.

— Подожди! — она говорит это внезапно громко, и соседка на кровати рядом опасно шевелится, переворачиваясь на другой бок, но не просыпается.

Соскакивая со своей постели, скрипящей почти так же, как идиотское окно, Соня вытаскивает из тумбочки оранжевый блокнот и ручку с подвеской дельфина на кончике. Она будто и не спала только что, уже нещадно бойкая и энергичная. Арсений терпеливо ждёт, пока его новый друг усядется на краешек кровати, так, чтобы хорошо видеть поверхность блокнота, а потом напишет крупными аккуратными буквами простое «привет».

Трогать предметы всё ещё немного странно, потому что понять схему работы собственных рук до конца так и не выходит, но Арсений замечает, что его новое кредо «не думать, а делать» работает на ура. Поэтому когда что-то взять в руку не получается, он глубоко (и бесполезно) вздыхает и пробует ещё, стараясь не зацикливаться.

О том, чтобы показаться Антону, речи не идёт только из-за того, что в свете последних событий это страшно. После того, как Арсений пропадает из чужой квартиры, он старается не пересекаться с ним. Надежда на то, что всё произошедшее — а именно по непонятным причинам отключившиеся у Антона способности видеть призраков — просто глупый системный сбой, не угасает ни на секунду. Но Арсений, в бьющем по мозгам отчаянии, не торопится эту теорию подтверждать. Боится разочароваться.

Так, скрываясь, он может верить, что в любой момент вернётся к их внезапным встречам и разговорам на детской площадке. А если нет, то…

Проверять не хочется, поэтому Арсений трусливо бегает от Антона, глупо ныряя под стол, за колонну, даже под кровать, как в тупых комедиях. Он старается не выглядеть совсем уж жалко, но это тяжело, если честно сказать, потому что упускать Антона из вида он не собирается и мечется, не зная, как будет решать проблемы, когда они всё же нагрянут. От ответственности хочется скрыться, вот только получается почему-то до смешного плохо, и, несмотря на страх, Арсений постоянно вертится где-то рядом. Он подслушивает за стенкой квартиры на девятом этаже, как Антон ругается с Ирой, уходя спать на диван, видит его грустные глаза на фотках в оставленном без присмотра ноутбуке и точно знает, что лечение проходит невероятно болезненно, потому что в больнице перегородки процедурных кабинетов стеклянные, и даже сквозь них видно, насколько тяжело даётся ему это всё.

Арсений следует по пятам настоящим призраком. Настоящим в том смысле, который приписывают ужастики: задевает руками предметы, пугая впечатлительного паренька, стоит за спиной, но своего присутствия не раскрывает.

Идти за Антоном в больницу оказывается тяжелее, чем наблюдать за ним где-либо ещё. Арсений предпочитает думать, что перекошенное отвращением и тоской лицо Антона к этому отношения не имеет. Конечно. Всё потому, что коридоры, начиная со второго этажа, пустуют почти постоянно, а просачиваться сквозь бетон чаще, чем раз в десять минут, чтобы случайно себя не раскрыть, почти так же неприятно, как стоять под ледяным напором.

К тому, что делать что-то «насквозь» не так просто, как показывают в фильмах, Арсений привыкнуть не может. У него каждый раз руки дрожат, когда он оставляет за собой толстую, белую стену или пластиковый холод двери — через деревянные конструкции ему ходится легче, но больница, как назло, посовременнее, чем могла быть, и из дерева у неё разве что сад во внутреннем дворе, что помогает не особо.

Но у Антона лицо такое одиноко-печальное, что все неудобства Арсений проглатывает сразу же, и стены уже кажутся не такими толстыми, и после мерзкой штукатурки, словно отпечатывающейся во всем теле, не тошнит, и даже уже попасться не страшно: только бы Антону перестало быть так тяжело.

Почему с ним не ходит Ира — для Арсения загадка, но этот их разговор за стеной он как-то упустил, так что приходится только догадываться. Он знает, что не ходит она по просьбе самого же Антона, и если сначала это кажется просто странным решением, то когда врач, замечая подавленное состояние пациента, напрямую предлагает пригласить кого-нибудь для моральной поддержки и получает отказ, решение кажется просто кретинским. Непонимание провоцирует призрачное нутро на то, чтобы нормально поговорить с исколотым иглами упрямцем. Но потом снова становится страшно: а если Антон и правда больше не может видеть его?

Напряжённые визиты становятся легче, когда Арсений пересекается с Сонечкой. Она одним своим видом умело приободряет Антона, который заходит к ней каждый раз перед процедурами, делая нехилый такой крюк. В детском отделении он весь парадоксально приободряется и, наблюдая за живой и сияющей малышкой, хмурится уже не так сильно, как когда только приходит.

Сначала Арсений смысла в этом ритуале не видит, скептично наблюдая из-за колонны за тем, как двухметровый мужчина склоняется к маленькой девочке в смешной пижамке, чтобы пожать ей ручку, а потом… Потом Арсений знакомится с ней сам, совершенно случайно скидывая своей ладонью цветные карандаши с её тумбочки, и всё понимает.

Соня — ребёнок с рвением к жизни, творчеству и людям. Она говорит громко, много, с разными интонациями и высотой. У неё на полке разноцветные листы бумаги, из которых она складывает кораблики, а в блокноте три десятка изрисованных несуществующими зверьками и принцессами страниц. Даже взрослому, неживому Арсению с ней интересно, потому что она смышлёная и честная, и, откровенно, если бы Антон не успел стать чем-то большим, чем просто способ связываться с миром, то Арсению хватило бы и общения с ней для коммуникации. Но Антон успел, всего за три несчастных разговора и несколько долгих недель преследования по пятам. И теперь дело было не в том, чтобы просто иметь возможность общаться, а в том, чтобы помочь именно ему.

Умей Арсений влиять на чужие судьбы, он сразу лишил бы и Соню, и Антона лежащих на них невзгод. Но всё, что он мог, — это быть рядом, пусть не физически, но хотя бы так.

Соня о своей болезни не говорит даже вскользь и мимоходом, словно и не догадывается о ней. Она выглядит так, словно ничего у неё не болит и ни на какие процедуры её не водят, но иногда, очень редко, в глазах её проскальзывает понимание, смешанное с какой-то очень взрослой тоской. И тогда глаза её становятся невероятно похожи на Антоновы. Сверкая румяными щеками и любопытными глазками, Соня всё равно никогда надолго не унывает, придумывая на ходу игры или стишки — совсем примитивные пока, но зато очень смешные, а ещё улыбается так, что хочется дарить ей подарки тоннами, не жалея времени и сил. Безумно жаль, что Арсений может только писать записки и открывать окно, если в комнате душно, но и на это она благодарно всегда подмигивает пустоте, как бы говоря «я не вижу тебя, но знаю, что ты рядом».

— Ты зашёл через окно? — задаёт вопрос Соня, с восторгом глядя на залитую светом улицу.

«Просто подумал, что вам тут жарко».

Девочка улыбается, затягивая потуже немного спавшую с волос резинку.

— Ты мог бы разбудить меня, — чуть хмурится она, — я бы нарисовала тебе что-нибудь.

Арсений усмехается и уже тянется потрепать малышку по голове, когда вспоминает: не может.

На самом деле, он не пробовал, но отчего-то кажется, что с прикосновениями к людям будет ещё сложнее, чем с предметами, а он и с первыми-то разобрался с горем пополам, рано ещё прыгать выше. Поэтому Арсений руку одёргивает и снова склоняется над блокнотом:

«Красавиц будят поцелуем, не хочу лишать твоего будущего принца привилегии».

Соня закатывает глаза будто бы недовольно, но розовые щёчки ясно выдают смущение, и Арсений знает, как поднять ей настроение ещё сильнее. Он перелистывает блокнот на чистую страницу и рисует в нём принцессу с сияющей короной в волосах.

Художник из него так себе, поэтому принцессу на бумаге получается различить только по пышному треугольному платью, а происхождение цветов, дорисованных вокруг неё, разгадать и вовсе нельзя, потому что таких, какими их рисует Арсений, их не существует нигде на земле.

Соня, заглянув в блокнот, даже на его недостойные этого каракули восторженно охает и таращит глаза, будто видит перед собой произведение искусства, не меньше.

— Ух ты!

Её искренняя, детская реакция заставляет улыбнуться, и Арсений с удивлением отмечает для себя, что улыбаться ему слишком легко. Чувствуется в этом что-то неправильное, как будто раньше, в прошлой жизни, такая улыбка без налёта вежливости была под запретом.

Арсений поздно замечает внезапно погрустневшее девичье лицо, поэтому, когда снова касается блокнота, Соня уже выглядит радостной. Но он всё равно спешит спросить:

«Что такое?»

— Цветы очень красивые, — отзывается она, но в голове Арсения не проясняется.

«А почему ты грустишь?»

Слова на бумаге появляются быстро, и Арсений не торопится откладывать ручку, потому что чувствует — сейчас нужно будет поговорить. Ему немного обидно, что по-настоящему говорить с ней он не может, не может даже поддерживающе обнять, но времени на самобичевание у него не остаётся, потому что почти сразу Соня выдаёт:

— Мне никогда не дарили цветы.

Арсений смотрит на неё немного удивлённо, замечая теперь в этой солнечной малышке что-то по-взрослому печальное. Что-то такое, отчего ему самому становится невероятно грустно.

Он перебирает варианты от украсть цветы из ларька, пользуясь тем, что его всё равно не арестуют, до подговорить кого-нибудь купить их. Ни первый, ни второй вариант не подходят по определённым причинам, и неожиданное решение осеняет едва ли не слишком поздно, когда Соня уже вздыхает тяжело и тянется к убранным в тумбу цветным карандашам, выпадающим постоянно из незакрывающейся коробки.

«Скажи Антону»

Отчаянно тыча невидимыми пальцами в спасительную надпись, Арсений верит, что находит самый лучший выход для всех них. Он знает, что Сонин слоник в углу кровати — подарен Антоном, что карандаши и альбом с принцессой тоже принёс Антон, и что единственный человек, помимо Сониной мамы, которого впускают или, точнее, не замечают никогда при входе в палату, тоже он, а значит, ему легко будет её порадовать.

— Не хочу, — Соня мотает головой в категоричном протесте, — не хочу его расстраивать.

Арсений теряется, смотря на то, как она гипнотизирует складки одеяла с грустной улыбкой.

— Почему расстраивать? — спрашивает он вслух и тут же мысленно бьёт себе пощечину.

На всякий случай он ждёт секунду, проверяя, не начала ли Соня его слышать, но, убедившись в обратном, записывает свой вопрос на бумаге, привлекая внимание к блокноту лёгким стуком ручки о тумбочку.

— Потому что все расстраиваются.

На это сказать нечего, потому что это правда. Как можно не расстроиться, услышав такое от смертельно больной девчонки с круглым личиком и чудными ямочками на щеках?

Арсений глупо смотрит на почти полностью исписанный большими буквами лист, держит в руках ручку с дельфином и не может придумать ничего, чем можно успокоить. Это, очевидно, гиблое дело, потому что сказать ему нечего. Маленькая Соня теперь не улыбается. Сидит, задумчиво хмуря бровки, и будто вспоминает всё, что случилось с ней за такую короткую жизнь. Арсению хочется обнять её в сто раз сильнее, чем прежде, но он смотрит на мягкого слоника на кровати, и чувствует бесконечную, неразрешимую фрустрацию.

Игрушка, подлетающая в воздухе, с размаху впечатывается в Сонину щёку, и она смеётся, глядя на неё, а потом бесполезно ищет глазами Арсения. Его всё ещё не видно, но Соня смотрит без разбора вперёд, надеясь угадать, перехватывает слонёнка и тихо говорит:

— Спасибо.

Арсению этого достаточно, чтобы снова ей улыбнуться. Он в очередной раз следит за растрепавшимися после сна волосами, яркими глазками, которые горят уже не такой отчётливой грустью, и ручками, нежно сжимающими в объятиях подаренного Антоном слона.

Уже не так плохо, как было ещё минуту назад, и от этого на душе спокойней.