XVI.И помни, что любому свету нужна тень (2/2)

Когда они познакомились с Антоном, на улице тоже была такая непонятная холодная погода. Он помнит, как встретил — нашёл — его на детской площадке в яркой куртке с сигаретой в руках и что сказал ему тогда всего одно слово. Первое слово, которое кто-то во всём мире услышал.

Умершая девушка по левую сторону почему-то ничего больше не говорит и не спрашивает, погружаясь в собственные мысли, и тишина давит, потому что и Арсению нечего больше сказать. Он готовит себя к прощанию с Антоном многие годы. Знает, что не может позволить себе испортить всё своим присутствием на закате, и до сих пор пытается принять тот факт, что ему придётся отпускать кого-то настолько важного без единого напутственного слова.

Всё его нутро противится.

Даже сейчас, сидя напротив двери в его палату, Арсений борется с жгучим желанием заглянуть внутрь и хоть что-нибудь сказать. Он знает, что Антон спит, не собираясь открывать ради него глаза, но рисует в голове совершенно другую картину. Представляет, как Антон достаёт контрабандную сигарету из ящика тумбочки, которую каждое утро проверяют, щёлкает зажигалой, которую всегда носит с собой, и встаёт напротив окна, открытого нараспашку. В воображении Антон курит, красиво обхватывая фильтр пальцами, и ждёт, пока к нему кто-нибудь придёт. В реальности Антон наверняка Арсения не помнит, но в сладких, болезненных мыслях он его ждёт. Только его и ждёт, забывая обо всех остальных людях.

Арсений знает, что сказал бы, окажись он перед Богом, но о том, что сказать Антону, не имеет ни малейшего понятия.

Стоит извиниться, что так долго не приходил? Но ведь он приходил, постоянно крутился где-то рядом, даже если прерывался на поездки в другие страны или города. Объяснить, почему так долго с ним не говорил? В мыслях он говорил с ним каждый раз, когда замечал в толпе людей ровный искусно вырезанный профиль. Признаться, что готов на всё ради чужого счастья? Но если он признается, это автоматически превратится в ложь, а ложь — это единственное, что Арсений не может позволить себе рядом с Антоном.

Что бы он сказал, будь у него всего минута, будь у него шанс стереть потом этот разговор, будь в нём чуть больше эгоизма?

Хотя куда уж больше. Его и так полно, он просто спрятан где-то за семью замками.

— А почему ты не хочешь, чтобы он остался с тобой после смерти?

Девичий голос выдёргивает из мыслей так же резко, как кастрюля холодной воды в лицо из сладкого сна. Арсений дёргается от неожиданности и смотрит так глупо, что с него художникам стоит учиться рисовать карикатуры.

Вопрос кажется риторическим.

— Я хочу.

Он правда хочет. Он думал об этом сотни, тысячи раз. Представлял, как они с Антоном проводят вместе целую вечность, путешествуют, покоряют горные вершины, смотрят на песчаный пляж, шутят, смеются. Он воображает рай, когда видит рядом с собой улыбчивого тёплого Антона, который может коснуться его сам, может обнять, может сыграть в салочки, укусить, да даже ударить — что угодно. Было бы чудесно, останься он с ним. Но это краткосрочная перспектива. Если спросить Арсения, что он предпочтёт между вечным скитанием по земле без тела и покоем, он без раздумий выберет покой. Но ему в своё время не дают такого выбора, поэтому он хочет — жаждет — предоставить его Антону. Он почти полностью уверен, что, исключив себя в качестве переменной, даёт ему возможность выбрать единственно верный второй вариант.

— Так ты просто не веришь, что это возможно?

Арсений девушке больше не улыбается.

— Не знаю.

Их разговор заходит в тупик, и пока Арсений неотрывно пялится в очертания палатной двери, девушка исчезает, оставляя место рядом с ним пустовать.

Пока Арсений сидит так, за окном успевает стемнеть. Дождь заряжает ударами по толстым стёклам, а потом успокаивается, показывая красивые маленькие звёзды. Ещё через несколько минут в палату Антона входит медсестра. Потом доктор. Потом ещё кто-то, кого Арсений не видел никогда. Они не суетятся, не нервничают, просто попеременно входят и выходят, заставляя дверь без амортизатора стучать.

Тук-тук. Тук-тук. Громко. Оглушающе.

Арсений может догадаться, что означает этот ажиотаж, но ему слишком страшно позволить себе отвлечься от прострации. Он опускает голову в пол, бесцельно разглядывая квадратный рисунок плитки, и понимает, что Лена так и не пришла, хотя Артёму обещала.

Из палаты снова кто-то выходит — Арсений чувствует чужое присутствие, — но в этот раз громкая дверь не стучит.

Это значит только одну вещь в мире, и это больно, некрасиво и ужасно бессмысленно.

Арсений не хочет поднимать голову навстречу, но какая-то неведомая сила тянет её за ниточки вверх.

Их взгляды встречаются через каких-то две секунды, и у Арсения в кардиограмме сейчас был бы только один скачок с пометочкой «судьба».

Антон выглядит старше, чем в их последнюю личную встречу, но от него так же иррационально отдаёт теплом. Он смотрит прямо, не отводя глаза ни на мгновение, и будто видит Арсения в самый первый в жизни — смерти — раз. Но даже так это приятно до покалывающих кончиков пальцев и трепета.

Оказавшись перед Антоном, что Арсений ему скажет?

Вопрос важнейшей философской тайной повисает в воздухе, и продолжать просто смотреть уже как будто и нельзя. Но в горле застревают буквы, цепляясь за нежные стенки несуществующего тела, и у Арсения болит где-то в груди.

— Привет.

Зелёные глаза прищуриваются из-за зубастой улыбки, и кажется, будто Арсений видит в чужих глазах тот пресловутый свет в конце туннеля, в который вот-вот уйдёт его Антон.

Но он не уходит, почему-то застревая в толстых бетонных стенах, и садится рядом, на то место, где недавно надоедливая девушка-призрак докучала вопросами.

— Когда моему сыну было шесть, — начинает Антон, и голос его молоточками забивает гвозди в крышку Арсеньева гроба, — я постоянно рассказывал ему одну и ту же сказку.

Арсений силой останавливает порыв зажмуриться и отвернуться, чтобы представить, что сейчас не происходит ничего особенного.

— Главным героем в ней был я, только я называл себя Палочкой, — он смеется так же открыто и заразительно, как много лет назад, и смех этот кажется записью с антикварной пластинки, полной помех. — Ну просто это была сказка, и авторские права запрещали мне называться собственным именем. А я всю жизнь был тощим, высоким и несуразным, поэтому это была первая ассоциация, которая пришла мне в голову.

С каждым его словом можно поспорить, но Арсений молчит. Как рыба, которую выбросило на берег: не та, которая вот-вот должна умереть, а та, которую нашли на пустом пляже маленькие дети и вместо того, чтоб отнести обратно к воде, начали поливать тоненькой струйкой из песочного ведёрка. Живая, замершая в этом моменте, глотающая жабрами живительную влагу и блестящая чешуей в солнечных лучах. Без выхода и выбора. Хватающаяся за луч надежды глупая рыба.

— Палочка жил в ужасном мире, — рассказывает Антон. — Его повсюду окружала боль, тоска и серость. Он ненавидел Дерево, к которому не мог вернуться, ненавидел Яблоки, рядом с которыми не мог больше висеть, и ненавидел Тайфун, который сломал его и отнёс в этом и без того ужасном мире так далеко от дома.

Палочку было жалко, впрочем, как и тогда. В момент, когда Антон только нашёлся с сигаретой на длиннющей лавочке.

— Палочка жил, надеясь, что какой-нибудь мимопроходящий человек однажды наступит на него толстой подошвой чёрных ботинок и переломит пополам, чтобы страдания закончились, и никого больше не нужно будет ненавидеть. Палочка ждал, отчаявшись однажды вернуться к своему прошлому, и ни во что больше не верил. Сдался.

Арсений помнит его срыв. И первый, и второй, и третий. Помнит, как будто это всё случилось не тогда, а несколько минут назад, поэтому он всё ещё не может вставить ни одного жалкого звука в сказку, которую слышит первый раз, поэтому молчит, как глупая рыбёшка на горячем, иссушивающем берегу.

— А потом Палочка встретил кое-кого, кто изменил буквально всё в его жалкой никчёмной жизни.

Дверь в палату снова открывается, впуская кого-то неважного к телу Антона, которое теперь незачем пытаться спасти, но никто из них двоих не обращает на это внимание.

— Это был Ветерок. Сын того Тайфуна, который унёс Палочку далеко от дома и отделил от родных.

Арсений никогда не слышал этой сказки, но теперь, кажется, припоминает, как Артём успокаивал ей когда-то близкого друга, отчаявшегося найти смысл в мире вокруг, и всё постепенно становится на свои места.

— Палочка был растерян и зол. Он думал, что Ветерок такой же бессердечный и жестокий, как отец, поэтому избегал его, отталкивал, несколько раз сильно обидел… Но Ветерок не сдался и по сантиметру в день всё продолжал толкать палочку куда-то дальше и дальше от отчаяния.

Призраки не умеют плакать, как привыкли делать это живые люди, но призраки — это одна сплошная концентрированная душа, и она может болеть настолько сильно, что никакие слёзы с этим не сравнятся.

— Прошло немало времени, пока Палочка и Ветерок достигли своей цели. Они успели подружиться, сблизиться и даже полюбить. Палочка больше не боялся, он верил Ветерку даже больше, чем себе, и поэтому когда они однажды остановились, то почти не удивился. Ветерок привёл Палочку к дому. К тому самому дереву, с которого его когда-то бесчеловечно отломал Тайфун. И Палочка снова был счастлив и уже не хотел встретить тяжелую подошву, которая отняла бы у него жизнь. Он хотел только отблагодарить Ветерок за всё, что тот для него сделал.

Арсению чудится жар, и он сглатывает, дёргая кадыком, хотя давно решил, что избавился от этой глупой человеческой привычки.

— У Ветерка в моих фантазиях были такие же красивые глаза, — говорит Антон и поднимает руку, — и родинки, — он впервые сам касается Арсения пальцами, — и нос, — укладывает их на щёку, — и руки, и душа. Я представлял на месте Ветерка именно такого человека.

Арсений взрывается. Расплывается за контуры. Чувствует, что переступает ту метафоричную черту, которую когда-то приводил ему в пример Серёжа, и, даже не трогая Антона в районе сердца, ощущает то же самое, что ощущал, когда они сидели на балконе, позволяя друг другу что-то большее, чем просто прикосновение к груди.

Антон улыбается, поглаживая его щёку, и тоже чувствует это, разделяет мгновение напополам, наслаждается ускользающей секундой.

Это что-то за гранью тела, за гранью душ, за гранью всего материального, что есть на свете.

Что-то настолько личное, что даже не с чем и сравнить.

Арсений улыбается ему тоже, ощущая невозможную фантомную влагу на щеках, теряющуюся в чужих пальцах, и точно знает, что сказать:

— Хочешь пойти смотреть со мной на море?

На тот безлюдный пляж выходит взрослый человек. Он разгоняет детскую игру в жестокость и поднимает рыбу на руки, чтоб отпустить её и дальше плыть. Глупая рыба плещется в своем спасении и ждёт, пока случится чудо. Ей бы расправить плавники и раскрыть жабры, но что-то держит её на волнах, не пуская глубже, в бескрайний тёмный океан.

Спустя мгновение тот человек, который спас её, и сам заходит в это море, и вот уже прибой купает в себе сразу двух красивых глупых рыб вместо одной.

Антон кивает, и они оба видят, как в глазах друг друга рисуется по маленьким штришкам их личный рай. Как раз такой, как представлял себе всегда Арсений.

Глупые рыбки уплывают вместе по течению домой. А глупые люди умирают, растворяясь вместе в жестоком, но прекрасном мире.