XIV.Пусть даже это будет самый чёрный день (2/2)

От него ждут разрешения, и Антон садится ровнее, борясь с желанием поправить волосы или срочно избавиться от неприятного запаха перегара, а потом понимает, что это всё неважно для того, что Арсений собирается делать, потому что ни его мятая прическа, ни ужасный запах изо рта не могут никак повлиять на красоту его души. Тут прикрыть недостатки не получится. Об этом уже слишком поздно думать, поэтому Антон кивает со всей серьёзностью, подходящей моменту, и рука Арсения плавно проходит в тело Антона насквозь, дотрагиваясь как будто до самого сердца.

Эмоции доходят до пика, как будто по каплям добавляемый титр наконец доводит раствор до точки эквивалентности, окрашивая в яркий цвет всё, что прячется у Антона внутри. Каждая нейронная связь, каждый импульс, проводящий сигналы, получает своё название. Ощущение, будто фейерверки взрываются в маленькой баночке, в которой лишней соринке не хватает места, а баночка эта — сам Антон. Воздух выбивает, и говорить больше совершенно не хочется. Хочется только смотреть на сосредоточенное лицо Арсения и глупо улыбаться, чувствуя то самое живительное тепло.

— Чувствуешь? — спрашивает Арсений, поднимая глаза, и кажется, будто ему тоже воздуха не хватает.

Забавно, потому что он, в отличие от Антона, даже не должен дышать.

Арсений застывает, ловя контакт глаза в глаза, хотя контакта глубже, чем прикосновение к душе, уже не может получиться. Он так же восторжен и вдохновлён, как Антон. Выглядит, будто он дотронулся до самого красивого предмета искусства на свете.

Антон такого раньше не испытывал. Хотя он и призраков никогда до этого не встречал. И душу его напрямую никто никогда не трогал.

Но дело, наверное, не в прикосновении и даже не в том, что человеческая душа обладает какой-то особенной чистотой. Дело в том, что пальцы, прошедшие через грудную клетку, принадлежат именно Арсению, и это уже доказывает больше, чем нужно Антону, чтобы поверить в себя.

— Чувствую, — шёпотом отвечает он и каждой своей клеточкой хочет потянуться ещё ближе.

Отголосок рассудка напоминает, что хоть Арсений и сидит прямо здесь, всего в паре сантиметров, достать до него всё равно не получится. Это больно бьет по ощущению радости, но рука Арсения всё ещё внутри, а значит, они уже ближе, чем кто угодно другой когда-либо может быть в человеческом мире.

— Тебе не нужно быть великим, чтобы заслужить жизнь. Ты уже заслужил её одним своим существованием, — говорит ему Арсений. — У тебя прекрасная душа, Антон. Ты весь прекрасный.

Слова уже не так важны, но Антон всё равно откладывает их в отдельную папочку подсознания, как когда-то сделал Арсений с его лицом в своей голове, и что-то новое разливается по организму, как будто тоску просто вычищают из груди хозяйственным мылом, оставляя там только нежность и красоту.

В голове прочно оседает мысль, что если не для себя, то для Арсения стоит попытаться прожить подольше. Ведь если он так говорит, значит, точно что-то знает, и у Антона ещё есть шанс.

— А ты будешь рядом, если я останусь жив? — спрашивает он с надеждой на каком-то сумбурном душевном порыве, как если бы во время секса признался кому-то в любви.

Но он не жалеет, пока не ловит мимолётно растерянный взгляд Арсения и не чувствует, как эйфория понемногу уступает тоске.

Арсений мешкает с ответом всего секунду, но Антону хватает её, чтобы увидеть сомнение в красивых глазах. Он заранее знает, что ему ответят, и Антону одновременно эгоистично хочется услышать это и остановить чужой благородный порыв.

— Конечно буду, — заверяет призрак, и Антон встаёт, ощущая каждый миллиметр, с которым чужая рука отрывается от его горящего сердца.

Выбор тоже делается в обе стороны, потому что Антон, кажется, готов принять в себе кое-что.

— Нет, Арсений, это не ультиматум, — качает он головой, — зачем ты жертвуешь собой даже после смерти?

— А что мне ещё делать? — вскакивает следом, и Антону хочется погладить его по голове и прижать к себе как можно ближе, чтобы он снова мог почувствовать его рядом со своей душой.

— А чего ты хочешь?

— Чтобы ты боролся за себя! — Антон видит, как дергается его кадык — странная привычка, которую он давно приметил. Арсений делал так каждый раз, когда волновался, врал или был в чём-то не уверен.

Это почти отчаяние, потому что Антон знает, что Арсений хочет увидеть мир, а ещё знает, что он достоин каждой секунды счастья в своей смерти. Он почти осознаёт что-то, почти понимает, когда, борясь с желанием ухватить Арсения за плечи, говорит:

— Как же ты не понимаешь, что мне не станет лучше, если ты будешь упускать важные вещи в то время, как перед тобой открыт буквально целый мир.

Арсений грустно улыбается.

— Так же, как этого не понимаешь ты.

Антон замирает, сглатывая.

Он пропускает в мыслях смешок оттого, что, кажется, перенял у призрака эту дурацкую привычку, но сейчас осознаёт, что именно пытался донести до него Арсений, Ира, врачи и мама всё это время. Без мешающего кокона страха это становится очевидным.

Их диалог похож на разговор с самим собой через зеркало, и версия о том, что Арсений — плод подсознания, всё ещё поразительно похожа на правду. Если бы слишком многое уже не успело произойти, и Антон не был уверен, что Арсений самый что ни на есть настоящий, он бы поверил, что давно сидит в палате с мягкими стенами.

— И что же делать, если у меня нет выбора? — спрашивает Антон из чистой необходимости что-то сказать, потому что ответ уже знает.

— Он у тебя есть. Ты можешь выбрать жизнь, как выбираешь пачку чипсов в магазине. Можешь выбрать пойти на свидание вместо того, чтобы сидеть дома, встретиться с друзьями, вместо того чтобы игнорировать их звонки, позвать кого-то с собой на химию, а не купаться в собственных страхах. Ты можешь вернуть того Антона, который жил и радовался жизни до всего этого. Можешь дать себе шанс исполнить всё, что не успел. Это выбор, Антон, и его у тебя никто отнять не может. Даже рак.

— Меня постоянно тошнит, когда я долго на ногах, а ещё мне совершенно не хочется заниматься сексом, химия отнимает несколько часов жизни, а больница на всех вокруг нагоняет тоску, мне даже алкоголь нельзя… — усмешка и осознание возникают неожиданно легко, потому что почву для них тщательно и долго удобряют, и Антон трёт руками лицо, стараясь не рассмеяться, чтобы не испугать Арсения, — я совсем жалкий, да?

— Ты не жалкий, Антон. Ты разбитый, это другое.

Антон снова смотрит в его беспокойные глаза и не чувствует привычного раздражения. Теперь он понимает, что значит этот взгляд, и он больше не кажется ему противным или пугающим. В заботу хочется закутаться, как в тёплое одеяло, и вкупе с неожиданной ночной прохладой это сравнение кажется ещё более уютным, чем на самом деле есть.

— Обними меня, пожалуйста, — произносит Антон, и это, кажется, первый раз, когда он сам просит у другого человека помощи, не чувствуя съёдающую изнутри совесть.

Повторять не приходится, потому что Арсений в один шаг подходит к нему вплотную и обнимает так крепко, что Антону кажется, будто на коже от его пальцев остаются следы. Он не против, пусть хоть весь отпечатывается, если призраки вообще могут так делать. Антон смирится с этим легко, потому что это не проявление его слабости, не попытка надавить на жалость, не отчаяние. Это даже не крик. Это едва слышный шёпот о том, что ему нужен кто-то рядом, чтобы справиться. Это признание. Принятие того, что он не здоров, и осознание, что болезнь его самого не определяет.

Их объятие не похоже на те, что были у Антона до, потому что он не слышит чужого дыхания или биения сердца, не чувствует тепло или дрожь, не вдыхает особенный человеческий запах. Оно другое, и это делает его прекрасным, ведь Арсений стоит к Антону близко-близко, подталкивая к себе, и весь натягивается, концентрируясь на чём-то.

На душе становится легко, как будто только этого раньше и не хватало, и Антон убеждается: он не жалкий. Совсем не жалкий, как казалось до этого. Он просто болен, но ещё далеко не мёртв. И ему давно пора уже понять это, чтобы начать бороться.