XIII.И ты не жди тот день, когда беда накроет небо быстро (1/2)

Больница снова вызывает одно лишь отвращение. Антон по привычке идёт через детский стационар, хотя точно видел на первом этаже указатель. Ничего не меняется. После Сони коридоры остаются такими же безжизненными, двери закрытыми, посетители в палатах расстроенными. У девочки, жившей с Соней, появляется новая соседка. Кажется, это как раз они улыбаются у того самого окна, у которого их точно так же Антон застал в самую первую встречу.

Ничего не меняется с уходом целого человека: планета всё ещё вертится, а другие люди продолжают жить, и если бы Антон не видел не так давно женщину, захлебывающуюся слезами, он бы подумал, что с Соней и не случилось ничего — просто существует где-то в другой точке земного шара, такая же яркая, светлая и значимая.

Но с ней случилось, и на самом деле её больше нет, потому что для целого мира она оказывается слишком неважной.

От этого горько и больно, но Антон всё ещё самый обычный человек, и он ничего не может сделать, чтобы это исправить.

После его смерти всё, наверное, будет точно так же. Такой же бесчувственный мир, плюющий на маленькие судьбы, и мама, льющая слёзы и сжимающая в руках мокрый хлопковый платок.

— Антоша, здравствуй.

На голос Виолетты Владимировны Антон даже не дёргается, только улыбается как-то замучено и поворачивается, приветственно качая головой. Её вид тоже не меняется с последней встречи: бейджик блестит, отражая свет ламп, а лицо выглядит немного уставшим.

Женщина в белом халате смотрит на него взглядом, призванным скрыть сожаление и тревогу, но Антон насмотрелся уже таких за последние месяцы, поэтому его не провести. Он сразу же разоблачает в поджатых губах и расслабленных веках всё то, что за ними пытаются спрятать, но, к своему удивлению, не чувствует больше той ярости и раздражения, которые раньше шли за ним по пятам. Как будто он почти смиряется.

— Хочешь чай? — спрашивает Виолетта Владимировна точно таким же тоном, каким бабушка звала за стол, когда маленький Антошка приезжал к ней на лето.

Сравнение отдает теплом, и Антон не может отказаться от предложения, кивает, надеясь, что его фальшивая улыбка не выглядит слишком нелепо на небритом лице.

— Пойдем, я девчат повыгоняю, и мы с тобой посидим.

Она уверенно тянет его за руку в сторону сестринской, и капелька этой её внутренней силы передаётся Антону. Её, правда, хватает ровно на то, чтобы чуть бодрее переставлять ноги и чуть более живо улыбаться, не походя на живой труп, но это всё равно воодушевляет.

Минуя комнату, похожую на неплохую такую студию с компактным кухонным гарнитуром и даже стареньким телевизором, медсестра ведёт его дальше, прямо к двери в маленькую каморку.

Никаких «девчат» не видно, но в тесном помещении оказывается женщина, на вид чуть старше Виолетты Владимировны, которая как раз убирает в пачку несъеденные солёные крекеры.

Комнатушка крошечная, выглядит как помещение под котельную, потому что у задней стены перекручиваются друг с другом трубы, счётчики и краны. Здесь душновато и нет ничего, кроме громоздкого стола, из-за которого Антон не может даже полностью войти, застревая в дверном проёме, но здесь чисто и как будто даже уютно из-за приглушенного света и начатых пачек с вафлями и печеньем на столе, а ещё, приставленный к стене, громко кипит старенький электрический чайник.

— Света, у тебя сейчас нет перерыва, — не слишком сурово, но очень настойчиво говорит Виолетта Владимировна.

Эта самая Света смотрит скептично, как будто слышит не слишком смешную шутку из уст старшей медсестры. Тем не менее она отставляет кружку с так и не залитым водой чайным пакетиком и встает, прикрывая печенье целлофановым пакетом. Чтобы пропустить женщину, Антону приходится полностью выйти обратно в сестринскую, где вкусно пахнет выпечкой и щедро приправленным специями мясом. В целом здесь приятнее, чем в малюсенькой каморке, даже холодильник есть и микроволновая печь. Странно, что чаи медсёстры гоняют в какой-то захудалой каморке. Антон этого не очень понимает, потому что в комнате и диван стоит гораздо удобнее, чем две шатающиеся табуретки, и клаустрофобия не развивается. Он бы об этом спросил, вот только на чай его пригласили, а на птичьих правах в гостях не стоит лезть в устоявшиеся правила. Но Виолетта Владимировна всё равно объясняет, то ли потому что он не первый здесь с таким вопросом, то ли потому что вид у него слишком растеряный.

— Потеснись, дорогой, — толкает она его длинные ноги к стене, чтобы поместиться на соседней табуретке, — всё как всегда через одно место. Ревизоров на этой неделе ждём. Нам в этом году списали чайник, а новый не выдали. Негласно, конечно, дали добро на своего старичка, но тут же всё на бумажках должно быть, а не на человеческой совести, так что мы вне закона, Антон, чтобы никакая проверка в нарушении правил безопасности не упрекнула. Гангстеры, понимаешь?

Антон не сдерживается и прыскает на её полушутливый тон и игривое подмигивание, а потом благодарно принимает из женских рук горячую кружку чая. С первым глотком мимолётно проскакивает мысль о том, что Арсений заваривает чай гораздо вкусней, пусть даже дело там больше в заварке лучшего качества, чем в навыках бармена.

— Я так понимаю, вы глава этой бандитской группировки, — поддерживает игривое настроение Антон, и Виолетта Владимировна с готовностью чокается с ним кружкой.

— Конечно. Так что фильтруй базар, фраер.

От удивления Антон смешно отодвигает голову, демонстрируя сразу три своих подбородка, и становится похож на мультик со своими выпученными глазами и бровями, поднятыми выше положенного. Смешинку, попавшую на кончик носа не хочется терять: и без того в последнее время всё слишком печально.

— Не пялься так, это, вообще-то, неприлично. Я десять лет назад работала медсестрой в интернате, наслушалась там блатного базара.

Антон кивает, стараясь не думать о том, что такое интернат и насколько жесток он к попавшим в него детям. Вместо этого он отпивает чай, надеясь сконцентрироваться на чём-то более радужном, но обжигает язык.

Чай горячий, как и воздух вокруг, потому что кондиционер через дверь не пробивается, а от труб тянет ещё большим теплом. Антон оттягивает ворот своей футболки и больше не пялится на медсестру во все глаза. Он думает, совершенно не к месту, о том, что Арсений вот эту самую жару сейчас бы не почувствовал, но точно догадался бы, что Антону рядом до ужаса душно здесь.

Это забавно, но чем больше времени Антон проводит с призраком, поселившимся у него дома, тем чаще скучает по нему. Как будто не достаточно видеть Арсения на собственной кухне готовящим завтрак, обед и ужин, а потом слушать тысячу и одну придуманную байку или вычитанную в интернете статью, не достаточно замечать его быстрые скрытые взгляды и проводить вместе целые дни. Мало.

Ощущение того, что Арс заменяет собой Иру со всей этой скрытой поддержкой, пониманием и вниманием, не помогает Антону смириться с судьбой. И если на первых порах он был рад, что, в отличие от Ириной, жизнь Арсения он уже сломать не сможет, то чем больше времени проходит, тем больше и больше причин находит Антон, чтобы попросить его уйти.

Потому что Арсений — замечательный, весёлый, яркий. Он всё ещё помогает Антону не сойти с ума, и он единственный, за кого получается нормально цепляться. Вот только, несмотря на это, в груди колет чувство вины, потому что кажется, будто Антон Арсения держит рядом с собой насильно.

От потока сознания отвлекает Виолетта Владимировна. Она замечает Антонову задумчивость и как-то по-своему трактует её, пододвигая к нему открытую пачку печенья. Лицо у неё всё ещё жалостливо-понимающее, и она снова пытается сделать больше, чем должна обычная медсестра.

— Знаешь, в интернате был парень по кличке Цибуль, — внезапно начинает Виолетта Владимировна, и Антон пытается понять, было ли заранее спланировано упоминание этого факта биографии или разговор действительно случайно сложился так.

— Почему Цибуль?

Женщина улыбается загадочно, как будто хочет навести побольше интриги, но долго не выдерживает:

— Плакал постоянно, как от лука. А это круче звучало, чем Соплежуй.

Они смеются оба, представляя генерала сопливых войск во плоти с его шлемом набекрень и слабенькими подтяжками, и это, наверное, единственный раз, когда Антон смеётся с кем-то, кроме Арсения. Хотя, стоит заметить, он и разговаривает с кем-то, кроме него, нормально впервые.

— Так что с ним было?

Настроение в воздухе до сих пор парит смешливо-задорное, вот только выражение лица старшей медсестры тускнеет в один момент. Как будто воспоминания, что она раскопала, не только важные, но и болезненные, и она отфильтровывает в голове, что стоит говорить, а что оставить при себе.

Антон этот взгляд знает так же хорошо, как искрящую жалость; он означает, что сейчас будет житейский урок. Так на него смотрел отчим, когда он где-то косячил, так смотрела Ира, когда он путал имена её подруг или забывал важные даты, и так смотрит Арсений, независимо от ситуации и времени, в абсолютно каждый момент — как будто знает больше, чем все остальные и чувствует себя единственным, кто может помочь.

Виолетта Владимировна выглядит как взрослый, готовящийся рассказывать ребёнку поучительную притчу, будто Антон — тот самый Крошка сын, выпытывающий у отца, что такое хорошо и что такое плохо.

— Цибуль был хорошим мальчонкой. В отличие от детей, чьи родители сторчались, спились или сели, у него родителей не было совсем. Я думаю, он поэтому и плакал, потому что не научили его всей этой ерунде о настоящих мужчинах, у которых не бывает слёз.

Антону грустно становится от этих слов. У него вот семья отличная, и мама всё детство по голове гладила и успокаивала, если он истерики начинал, но Антон во дворах набегался предостаточно, и не родители, так пацаны такую же установку вбили. Он весь универ до двадцати трёх комедию ломал со всеми этими «Это просто дождь» или срывами в ладошку со сбитым дыханием и опухшим лицом, пока никто не видит.

— Его часто били, потому что он хилый был и маленький. Он всё пытался в крутую компанию влезть, потому что там если не ты, то тебя, но они его брать не хотели. Бесполезный он был, но удобный. Мальчик для битья.

Антон не знает, представлять ли ему себя на месте Цибуля или его роль ещё ждёт впереди. Но звание «мальчика для битья» они с этим парнишей точно могли бы разделить на двоих, потому что Антона вот тоже жизнь от души дубасит.

— Они ему как-то лезвие под подушку подложили. Просто так, потому что нашли его где-то, и это показалось смешным. Он ворочался во сне, наткнулся, порезал щеку. Крови было немного, но зашло глубоко. А он… — Виолетта Владимировна вздыхает тяжело, и Антон тоже чувствует этот комок, встающий в горле из-за неоправданной жестокости, — а он нам только утром сказал, и то из-за того, что на завтраке кто-то из взрослых заметил. Вот тебе и плакса. Оказывается, не плакса совсем. Но оно и логично, там же не выжить по-другому.

Тут даже удивляться тяжело — Антон не знает, не общался с детьми из неблагополучных семей, но дворовые понятия и у них были. Поэтому он отчасти понимает, что разборки между собой должны проходить без мам, без воспитателей и вообще без взрослых, но сила пацана восхищает даже на словах. Ему вот это даже просто слушать страшно. Им сколько было в интернате? Лет двенадцать? И уже лезвия и простыни в крови.

— Я его усыновить хотела, — признаётся Виолетта Владимировна, и Антон совсем не поражён, по ней же сразу видно, что душа сердобольная, — всё собирала документы, ходила к директору по пять раз за день. Помочь ему хотела, спасти. Он ко мне за таблеткой, а у меня в голове то, как я ему его собственную комнату покажу, он шутки рассказывает — я думаю про то, как он в обычной школе друзей заводит, он побитый — я его на кухне, в безопасности, за стол сажаю и прошу не драться больше, суп накладываю. Я его забрать оттуда хотела поскорее, чтобы он не пропал.

Антон давно уже не глупый мальчик и где-то между строк читает, что история ведёт к той мудрости, которая связана с Соней, только вот всё ещё финал предугадать не может, чтобы заранее оспорить мораль. Потому что не нужна ему эта метафора, и так понятно, что всех спасти невозможно.

— И что, не срослось? — Антон не хочет звучать так пренебрежительно-холодно, но взять слова назад уже не может.

И тут бы стоило обидеться или прописать ему хорошего леща, но Виолетта Владимировна продолжает грустно улыбаться, будто воспринимает эту фразу от Антона с той же серьезностью, с какой злятся на котёнка, слишком быстро доевшего из миски корм.

— Мне оставалось решить вопрос с парочкой справок о доходах. Но не судьба, видимо, была. Ко мне тогда после обеда влетела Аня, из старших девочек, и сказала о том, что ребята на футбольном поле дерутся. Когда я пришла, Витя, так звали Цибуля, уже не двигался и ни с кем не дрался. Выяснили потом, что его толкнули неудачно, и он виском прямо на металлический каркас ворот налетел.

— Мне очень жаль, — другого и не скажешь.

Но очевидно, что не для этого она эту историю начинает. Виолетта Владимировна берёт его руки в свои, отрывая от кружки, и так глубоко заглядывает в глаза, как будто до самой души этим взглядом достать хочет. У Антона ладошки после кружки тёплые и влажные, и от этого немножко стыдно, но у Виолетты Владимировны руки холоднее льда, несмотря на то, что она тоже держалась не за ручку, а за горлышко. Антон где-то слышал, что холодные руки знаменуют очень горячее сердце, и кажется, сейчас это подходит к ситуации даже слишком хорошо.

У Виолетты Владимировны кожа на тыльной стороне ладоней сухая, наверное, из-за перчаток, но хватка крепкая, и как-то сложно продолжать лепить из себя равнодушие, когда кому-то очевидно не всё равно. Усилием воли или, скорее, её бессилием, Антон снимает на несколько минут броню, и чужой взгляд достигает цели.

— Я ему ничего была не должна, Антон. Хотела, но не была, на самом деле. Понимала всё, знала, что нельзя было сделать больше. Вот только чувству вины на мои рациональные доводы было плевать, оно съедало меня по маленьким кусочкам каждый день. Мне всё казалось, что я могла сделать чуть больше, могла прийти раньше, могла стать ему мамой быстрей, и этого бы не случилось, потому что не может мир быть настолько несправедливым, потому что Бог не может так легко забирать ни в чём не повинных, а значит, именно я во всём этом виновата. Некому, кроме меня.

У Антона нет сил злиться или идти наперекор. Он устал, и ему больше это всё не нужно. Он не считает, что виноват в Сониной смерти. Конечно нет. Он же не мог никак остановить болезнь, подписать пару бумажек на отмену или подкупить Божественную канцелярию, чтобы продлить Соне время на Земле. Он ничего не мог, а значит, невиновен. «Оправдан», как сказал бы Божественный суд. Но Виолетта Владимировна говорит всё верно, и чувству вины насрать на эти доводы с высокой колокольни, и не за это, так за что-нибудь другое всегда можно себя корить.

Соня Антону была не дочь, не сестра, не племянница. Соня Антону была никто. Он ничего ей был не должен, но всё равно как-то паршиво ощущалось её упоминание на душе. Как будто настоящий приговор был всё-таки «Виновен по всем статьям».

— Послушай, милый, ты был рядом, когда у тебя получалось. Ты сделал ровно столько, сколько можно было. Просто мир действительно жесток, и хороших людей, даже детей, забирают независимо от нашего желания. Каким бы сильным оно ни было.

Мысль умная, но Антону не особо нужна. Он это и так головой понимает, но не может так просто смириться. Не хватает моральных сил, потому что червячок сомнений нашёптывает, что можно было сделать хоть что-то, хотя бы быть рядом, подарить больше счастливых воспоминаний, больше одного несчастного букетика ворованных цветов.

— Спасибо, я понимаю. Никто в этом не виноват.

Виолетта Владимировна ему не верит, прямо как Арсений, который всё никак не может убедить его продолжать борьбу.

Впрочем, заслуженно, потому что Антон врёт им, совершенно не стесняясь.

— Я пойду, наверное, спасибо за чай.

Он спешно встаёт, шаркая табуреткой по плитке, и собирается уже уходить, когда Виолетта Владимировна ловит его за запястье.

— Ещё кое-что, Антон. Я этого знать не должна, так что не доноси на меня за нарушение врачебной тайны, — она снова улыбается, но в этот раз улыбка у неё тоже натянутая и неестественная.

Антон принимает правила игры. С масками как-то полегче. Это как передышка между постоянной тревогой, сопровождающей жизнь, как способ ненадолго остановиться, почувствовать что-то хорошее, хоть и ненастоящее.

— Не буду, — обещает Антон.

— Там кто-то из твоих родственников звонил в больницу, узнавал, можно ли сдать анализ из другого города для проверки совместимости донорства. Ты спроси у Константина Ивановича, может, та девушка его всё-таки сдала.

— Девушка? — Антон знает только одну женщину, помимо мамы, которая могла бы позвонить, но ему очень слабо в эту догадку верится.