ХII.Люби, надейся, смейся всё равно (1/2)

Им не о чем разговаривать.

Антон просыпается без десяти шесть разбитый и невыспавшийся, идёт варить горький кофе и полностью игнорирует присутствие другого человека в своей квартире. На балконе жарко, даже с тем учётом, что Антон выходит в одном белье, потому что лето давно вступило в свои права. Там запах свободы и лёгкости, борющийся с внутренним загниванием.

Антон открывает пачку сигарет даже слишком резко, чуть надрывает её, вовремя останавливаясь, и нетерпеливо щёлкает дежурной зажигалкой, надеясь перебить этот вдохновляющий аромат, потому что он ему до скрежета зубов противен. Пафосный дизайн пачки вызывает глупую усмешку — эти сигареты он купил в круглосуточном возле вокзала и попросил дать ему самый дешёвый вариант. Антон представляет себя героем романа, про которого могли бы сказать «несчастный», и ему уже не так смешно, потому что больше больно.

Ностальгия, навеваемая стойкостью жары, ему тоже не нравится, и он тянет в себя так глубоко, что першит в горле. Антон хочет задохнуться в мерзком дыму нищебродского табачного изделия, которое и сигаретами-то назвать язык не поворачивается, как когда покупаешь «молочный продукт» вместо сыра, и кутает себя в свою беду.

О целом годе своей жизни хочется просто забыть, стирая каждое мелкое воспоминание, потому что возвращаться в прошлое лето — невозможно тяжело. Там Антон не курит по утрам, потому что не страдает бессонницей; не знает Соню, от которой остаётся лишь имя на большом новеньком кресте; не помнит наизусть дорогу от дома к больнице; не вникает в трещание только просыпающегося города, когда даже с девятого этажа отчётливо слышно звук отъезжающей машины. У него там всё есть: любовь к жизни, только зарождающаяся уверенность в себе, Ира, которая кажется самой прекрасной девушкой на свете. Ему там хочется улыбаться и не затягиваться до кашля и боли в животе. Не хочется выдрать себе все нервы, которые ниточками натягиваются каждый вечер; выблевать свой завтрак, обед и ужин; вскрыться. Прошлогоднему Антону совсем не хочется купить в сомнительном баре пару пакетиков запрещенки, чтобы, откинувшись на обшарпанную стену старого дома, ничего больше не ждать, с закатанными глазами наблюдая за равнодушными прохожими.

В то лето Антон считает, что заслужил намного больше, чем чувствовать себя никчемным.

В это лето ему кажется, что для него этого даже слишком много.

Шесть утра всё ещё ужасно тупое время, которое нравится Антону меньше всего, ноль в рейтинге, двадцать четвёртый из всех часов. Его бы проспать, совершенно не замечая, но сон не идёт, поэтому приходится давиться тем, что есть, и стараться не думать плохие мысли. Антон на балконе курит дурацкие вонючие сигареты, вспоминает о прошлом и корит себя за каждый человеческий грех, одновременно во всём себе разочаровываясь. Он не знает, тянет его расплакаться или удариться головой об оконную раму, но уверен в том, что ничего из этого на самом деле не может ему помочь.

А потом происходит касание.

Антон вздрагивает, когда чувствует несильное давление на спину, и испуганно оборачивается, сталкиваясь взглядом с Арсением.

Который призрак.

О существовании которого успевают немного забыть.

Арсений держит руку на одном из непримечательных родинковых созвездий и туда же, не отрываясь смотрит. Как будто только что сотворил чудо, и сам не может поверить в него. Они оба замирают с глупыми выражениями на лицах, как если бы впервые в жизни столкнулись на этом балконе, и пауза затягивается, хотя говорить им не о чем всё равно.

Для Арсения это касание — действительно чудо, потому что раньше он к Антону приближаться настолько близко боялся, хотя тянуло неимоверно. Казалось, стоило ему попытаться, и всё равновесие мира пошатнётся, разрушая бытие. Он хватал его за одежду, создавал иллюзию коммуникации, постоянно дёргался, когда Антон пытался потянуться к нему… Острее и неприятнее всего Арсений отреагировал, когда они играли в приставку. Что Антон пытался сделать тогда? Судя по всему, что-то очень опасное для существования целой Вселенной.

Арсению некогда думать об этом теперь, потому что он весь сконцентрирован на чужой спине, не скрытой никакой одеждой: касание произошло, а мир всё ещё на месте. Почувствовать температуру Антонова тела не получается, но Арсений почти уверен, что тот холодный — ветер же.

— Ты… — Антон тоже перенимает чужую сосредоточенность и больше не боится. Только заинтересованно приподнимает бровь и пытается извернуться, чтобы понять, что такого увидел там Арсений, — Ты разве не говорил, что ты призрак?

— Говорил…

На большее Арсения не хватает. Он медленно сглатывает, пытаясь отвлечься на ненужные физиологические процессы, но всё равно весь в том, как его ладонь вплотную касается всей поверхностью маленьких родинок и прыщиков в том месте, к которому как будто прирастает.

— Ты чувствуешь? — он поднимает на Антона голубые глаза, полные тревоги и надежды, и ждёт, ловя чужую растерянность.

Антон смущается, едва краснея, незаметным движением выбрасывает незатушенный бычок в окно и хмурится, прислушиваясь. Всё, что он чувствует на самом деле, — путаница.

— Да, твою руку на спине, — говорит и наблюдает, как Арсений вспыхивает восторгом, а затем так же резко гаснет и убирает свою ладонь.

Ничего особо не меняется, но у Антона колет сердце — наверняка очередная побочка лекарств — от того, насколько печальным и разочарованным Арсений теперь выглядит.

Но наваждение проходит, потому что всё в этом мире имеет свойство заканчиваться, и Арсений, натягивая сочувствующую улыбку, говорит:

— Антон, ты с этим справишься.

Словно ушатом холодной воды, Антона окатывает раздражением. Только одна фраза, и он снова вспоминает о ситуации, в которой оказался, и о событиях, которые этому поспособствовали. Мягкий голос Арсения не работает, и Антон опирается предплечьями о подоконник, цепляясь взглядом за плачущего ребёнка, на истерики которого мама совершенно не реагирует — тянет того к машине и ждёт, пока перебесится. Антону этого не хватает. Он бы хотел сейчас, чтобы люди вокруг просто оставили его, не влезая с сочувствием, потому что до отметки «Всё хорошо» их поддержка не дотягивает, но, когда Антон видит чужие переживания, у него язык не поворачивается сказать «Всё плохо». И он виснет как будто на самой середине моста, который вот-вот разведут, и не может сдвинуться.

— Ага, — отзывается он, и на Арсения даже не смотрит.

— Нет, я правда считаю, что…

— Так призрак, значит, — перебивает беспардонно, и тема снова сходит на нет.

Удивительно, но вот этот конкретный факт волнует Антона гораздо меньше всего остального. Он пугливый до невозможности, а ещё суеверный. Он кладёт монетки в кроссовки перед экзаменами, обходит сдвоенные столбы и всегда боится найти в стене иголку. Но прямо сейчас Арсений не кажется чем-то опасным или пугающим, отчасти потому, что это в конечном итоге не имеет смысла. Даже если он кровожадный и мстительный, Антону недолго осталось, ничего хорошего в жизни тоже больше нет, да и в целом состояние слабо тянет хотя бы на надежду. У Антона из положительного только окружающие его люди, которых он заставляет переживать, которым отравляет спокойствие будней, так и что с того, что его убьёт какой-то призрак на балконе собственной квартиры, а не диагноз, прописанный в справках?

«Не какой-то», — проносится в голове, но Антон это упорно игнорирует.

Арсений не отвечает — не знает что. Он только копирует движение Антона, тоже опираясь на подоконник, и смотрит: не на людей внизу, а на небо, виднеющееся за домом напротив.

— Хочешь прогуляться? — спрашивает тихо, не отвлекаясь от переливов нежно-голубого.

— Хочешь ответить на мои вопросы? — язвит Антон и сам себя за это ругает.

Ему Арсений ничего плохого не сделал — на самом деле только хорошее, даже если в полной мере этого не осознавал. Арсений с ним и в приставку поиграть, и чай попить, и букет своровать у бабушек из-под носа. Арсений за ним, судя по всему, и в Москву мотался, когда они были ещё мало знакомы, и сюда приходил, возможно, не всегда показываясь. Арсений Антону стал другом, нежным образом, за который можно было цепляться в особо поганые дни. Теория о том, что Арсений — плод фантазий его травмированной психики, Антону даже нравилась. Если бы это было так, вины за свою грубость он сейчас бы не чувствовал или, по крайней мере, чувствовал не так сильно.

— Конечно, спрашивай.

Арсений распрямляется, расслабляет лицо, переставая улыбаться, и будто кричит «Я-всё-понимаю», когда на самом деле не понимает ничего. Он хороший, без преувеличений и лести, и почти как живой.

Только протяни руку…

— Давай прогуляемся, — бурчит Антон себе под нос и выходит с балкона, потому что ощущает себя самым большим кретином на свете.

***

— У тебя есть любимая песня? — спрашивает Антон.

Они наворачивают круги по району уже минут тридцать, но важных тем так и не заводят. Антон даже не пытается сделать вид, что говорит не сам с собой: не надевает наушники, не прикладывает к лицу телефон. Народу вокруг мало в силу раннего утра, но Антону, на самом деле, не из-за этого так спокойно. Ему просто плевать. Ну вот что они могут ему сделать? Покрутить пальцем у виска — не страшно, вызвать бригаду психиатров — ну пусть. Ему не хочется лишаться иллюзии нормальности рядом с Арсением, поэтому, хоть Антон и понимает, что может выглядеть глупо, он всё равно ничего с этим не делает, наоборот, постоянно бросает на призрака по левую руку взгляд.

— Не знаю. Недавно я нашёл в чужом плейлисте «Сплин». Мне понравилось звучание, — жмёт плечами Арсений.

— То есть ты не помнишь, какую слушал при жизни музыку?

— Почти. Это… сложно, — Антон видит как дёргается чужой кадык. — Я помню это как-то подсознательно. Ну то есть, когда я думаю о кофе, в голове на автомате всплывает «Флэт уайт», я узнаю знакомые мотивы, иногда вспоминаю сюжеты отдельных фильмов или исторические события, правильные ударения, которым учился. Когда ты спросил о музыке, я подумал о симфоническом оркестре. Я точно знаю, чем отличается виолончель от контрабаса, а ещё, возможно, могу напеть и станцевать «Танец маленьких утят». Но я не помню, когда я это всё слушал или смотрел, как это на меня повлияло, было ли это важным и нравилось ли оно мне. Это просто есть, и я никак не могу это идентифицировать.

Чтобы не врать, Антон не говорит, что понимает. Но ему интересно слушать Арсения, ему хочется узнать о нём больше, и он игнорирует свои внутренние страхи и неуверенность, потому что обычно на свиданиях и личных встречах он выглядит как идиот, а теперь Антон в себе даже слишком уверен.

— А мечта у тебя есть?

Арсений снова задумывается, видимо надеясь срастить нынешние мысли с догадками о жизни, но в итоге сдаётся, решая говорить о том, что есть у него прямо сейчас.

— Я бы хотел увидеть мир, — признаётся он, и Антону нравится, как звучит его мечта.

— А что тебе мешает? — не подумав, продолжает допрос Антон, и почти сразу придумывает сотни на него ответов. — Ты как-то привязан к месту?

Он вспоминает их встречу в Москве, и немного путается, потому что к месту Арсений, очевидно, не привязан. Может, к человеку? Чувство вины заранее больно колет острой иголочкой рёбра, несмотря на то, что Антон сам себе выдумал эту причину и никаких подтверждений ещё не получил. Разговор уже не кажется таким приятным.

— Не привязан, — улыбается Арсений без всяких сожалений, — Я обязательно всё посмотрю. Пока просто не время.

Звучит странно, и Антон со стороны не видит особых причин откладывать — ему не говорят, поэтому теперь вину он чувствует уже за то, что поднял эту тему. Гораздо легче было говорить о музыке, хотя и там он умудрился наткнуться на неприятность. Антон чувствует себя дураком, потому что постоянно напоминает Арсению о том, что тот мёртвый, и каждый раз, пусть и неосознанно, заставляет его думать о плохом. За это стыдно, потому что сам Арсений всегда вытягивает Антона куда-то, где светлее и приятнее, чем в его собственной жизни, и ему хочется отплатить за это тем же, но Антон не знает как, потому что все вопросы, которые у него есть, так или иначе ведут на одну и ту же дорожку.