ХI.Не думай что тоске твоей осталось место (1/2)
Обстоятельства, в которых оказывается Арсений, теперь давят не только невозможностью встречи с Антоном, но ещё и нежеланием этой встречи. Все их чудесные прогулки и легкомысленные разговоры меркнут на фоне того факта, что из-за Антона Арсений потерял всякую возможность узнать самого себя.
Он понимает, что это глупо, и он не может никого обвинять, понимает, что Антон не виноват. Но по-другому не получается. В груди жжёт ощущение упущенной возможности, с которым Арсений прямо сейчас справиться не может, не хочет и не планирует. Поэтому на несколько дней он ограждает себя от собственных сожалений и решает взять перерыв. В реализации планов очень помогает Серёжа, назначающий им новую встречу в баре на следующий же день, а потом ещё одну у фонтана и в парке. Он постоянно мелькает рядом, отвлекая от самобичевания, и в целом оказывается очень душевным и разговорчивым призраком: много шутит и старается не задевать волнительных тем, переводя всё в поверхностные обсуждения или шутки вместо споров. Арсений ему благодарен. Правда. Но тоска от этого не проходит, только отступает на несколько жалких часов.
— И ты всё это время с ней рядом? Это не похоже на маниакальные наклонности? — уточняет Арсений шутливо, когда они возвращаются к теме бывшей Серёжиной девушки.
Следить за кем-то после смерти кажется странным, но только до момента, пока Арсений не осознаёт, что сам делает то же самое, если не хуже, потому что у Серёжи есть на это хоть какие-то права, а он сам преследует человека совершенно незнакомого. И да, в человеческом мире это было бы правда похоже на сталкинг, но в загробном как будто это такая же неотъемлемая часть жизни, как раньше было спать или пить кофе по утрам.
— Я возвращаюсь сюда раз в год, если не реже, — говорит Серёжа улыбчиво — делится чем-то важным, словно они на кухне обсуждают жён или детей. — В основном катаюсь по миру, смотрю на красивые места, знакомлюсь с людьми… ну, то есть призраками, — уточнение немного выбивает из иллюзии, но больше Арсения это не пугает. Наверное, принятие выглядит именно так. Слышать подобное из чужих уст всё ещё непривычно, но уже как будто менее неправильно. — Как-то раз я затесался в тусовку немного странных ребят, которые изучали свои возможности. Суть была в том, что они выбирали себе случайного прохожего и целый день ходили за ним по пятам, устраивая пранки. Всё безобидно, но когда мы вечером собирались вместе, слушать о том, как кто-то поскользнулся на масле или потерял в раздевалке трусы, было очень смешно.
Они правда говорят об этом, как о погоде, и хорошо всё-таки, что живые люди, гуляющие в парке в самый разгар дня, не слышат их. Думается, что два взрослых мужчины, обсуждающих детские пранки, выглядят подозрительно и нездорово. Или Арсений идиот, и на самом деле всем глубоко плевать на это даже в реальности. Но быть невидимым всё равно как-то спокойней.
Развлечение, описываемое Серёжей, кажется Арсению сомнительным, но он цепляется за его «катаюсь по миру» и приободряется, надеясь развить тему сильней. С памятью у Арсения всё ещё проблемы, но внутри загорается слабенький огонёк интереса от представления сотен красивый пейзажей, которые до сих пор ещё не были обсмотрены им. Наверное, при жизни Арсений любил путешествия, вставал где-то часов в пять, чтобы застать хоть кусочек рассветного неба, и летал по городам и странам в надежде сохранить в сознании самые необычные места.
Жаль, что в итоге ни одно из них он не запомнил.
— И где же ты уже был?
У Арсения в глазах загорается задор, и он обращается вниманием, чтобы послушать об этих самых местах и видах, которые довелось лицезреть Серёже. Завидует пока совсем чуть-чуть.
— Первым делом в Африку махнул. Ну, знаешь, там же куча опасных штук: насекомые, звери, инфекции. А я ж уже мёртвый, поэтому стало не страшно, — после нескольких дней знакомства Арсению почему-то кажется, что со страхом его новый друг немного так прибедняется: наверняка он бы и живым в Африку полетел. — Там круто, на самом деле: солнечно, просторно, куча забавных людей. Действительно куча, народу тьма, — расписывает он, и Арсений верит каждому слову, — единственный минус в том, что я в джунглях в какой-то момент заблудился. Ну, знаешь, меня же никто не видит, обо мне никто не знает и, соответственно, не ищет никто. Я несколько недель бродил, пока не понял, что можно вернуться и без знания чёткой цели…
Мысль стопорится, и Арсений, нехило так удивлённый, выставляет вперёд ладонь, прося подождать. Об этом «можно вернуться» ему определённо хочется узнать поподробнее, и в этот конкретный момент из равного товарища Серёжа снова превращается для Арсения в учителя, который во многом может его просветить.
— Это как?
О приключениях и геройстве Серёже, судя по чуть натянутой улыбке, рассказывать хочется гораздо больше, чем о прелестях загробной жизни, но он, как хороший человек и с недавнего времени друг, всё равно меняет направление истории.
— Мы же призраки, нас, по сути, не существует в мире, — начинает он лекцию. — Если ты до этого где-то уже был, ты можешь вернуться туда, если просто захочешь. Типа телепорт, — чуть подумав, добавляет Серёжа с ухмылкой.
Арсений себе телепорты не так представляет. Да вообще никак не представляет, если честно. Но факт того, что все они — бестелесные духи — могут вытворять что-то такое, смахивает на фантастику. Он за время своей смерти иначе как на своих двоих не передвигался. Даже по лестницам ходил пешком и немножко боялся застрять в лифте между этажами.
— То есть можно просто переместить себя? Целиком? Куда угодно? — спрашивает Арсений с детской непосредственностью и восхищением в голосе.
Любой ведь человек мечтает так уметь, так почему не порадоваться открывающимся возможностям?
Ответом служит понимающий кивок, и у Арсения возникает гениальная идея проверки. Серёжа тут же ему улыбается, потому что он эту тягу к практике понимает, разделяет и поддерживает, поэтому заранее прощается с Арсением и внимательно следит за тем, чтобы у «новичка» всё получилось.
Идти к Антону всё ещё страшно до фантомных покалываний во всем теле, и Арсений вспоминает о Соне, которую тоже не видел слишком давно. В последнюю их встречу они играли в виселицу в её блокноте, которую Арсений немного видоизменил: вместо повешенного человечка на неудачные попытки угадать букву он рисовал предметы, на ходу коррелируя количество ответов до проигрыша. Было весело, несмотря на то что поиграли они в итоге недолго. Из семи партий Соня не взяла победу только в одной и с досадой наблюдала, как Арсений дорисовывал на мордочке кота завершающую рисунок улыбку. Арсений мог бы дать ей выиграть во всех раундах, но она слишком умная, чтобы позволить ему поддаваться, а победа кажется ценнее, если достается честно, как Соня сама заявляет ему в тот неудачный раз.
Со всем этим отвлечением на Антона, за которым Арсений всё равно продолжал тогда следить, посещать Соню стало труднее: у неё, несмотря на болезнь, была своя яркая, насыщенная жизнь. Дни напролет она была занята игрой с соседкой по палате или другими детьми, а по вечерам всё внимание уделяла маме. Смотреть на её кокетливо дёргающиеся во время игры в догонялки косички было для Арсения сродни психотерапии, потому что вот он, самый главный пример оптимизма: ребёнок, верящий в лучшее.
Мешать ей Арсений не решался, поэтому приходил раз в пару дней, проверяя, есть ли у подруги свободная минутка. Они всё так же переписывались через блокнот, и Соня с завидным упрямством задавала Карлсону всё более личные вопросы, надеясь докопаться до чего-то интересного. Это было смешно и бесполезно, потому что ничего интересного с ним за всю смерть не произошло.
Арсений чувствовал себя пустым примерно всё время, которое проводил наедине с собой, и, как и говорил когда-то Антону, бесконечно жалел о каждой минуте, проходящей в бесполезном существовании.
Арсений не заходил к Соне вот уже вторую неделю.
Он хотел, правда. Но от Антонового дома, где он базировался, до больницы было слишком далеко. Поэтому Арсений выбирал приглядывать за одиноким парнишей, а не за окружённой вниманием девочкой. Ему казалось, что так он приносит собой гораздо больше пользы. Антону было сложней, потому что он был уже взрослый, и непосредственности, с какой Соня относилась к своему раку, в Антоне не было от слова совсем. Он много думал, грузился, срывался на близких и стремительно гас, как фитиль, который заканчивался уже где-то на середине восковой свечки.
В искупление своей вины, Арсений каждый раз приходил в детскую палату с правилами новой интересной игры, на которую Соня потом подсаживала всех обитателей больницы, но всё равно чувствовал себя лицемером, для которого Антон был перманентно важней.
— Ты можешь зацепиться за какую-нибудь деталь места, в котором хочешь оказаться: предмет, цвет стен, мебель, — подсказывает Серёжа, неожиданно вырывая из вороха мыслей, и Арсений бодрится, вспоминая, с чего вообще начал самокопания.
Совет всё значительно облегчает, потому что узкие больничные кровати Арсений может описать с математической точностью, а значит, и представить их не составит труда. Он в деталях вырисовывает в воображении простыню с цветочным принтом, бледно-жёлтую не взбитую подушку, чуть покоцанное изголовье, трущееся краем о стену, и тонкие скрипучие ножки, оставляющие царапины на полу.
Было бы совсем просто, если бы этим всё и ограничилось, но параллельно в душе селится будто привязанный верёвкой к этой кровати страх. Тревога ползёт по телу, как и всегда, когда Арсений думает о том, что дети вокруг — обречённые, и это неприятно и обидно, потому что получать в подарок такие ощущения он совершенно не хотел.
Но это срабатывает, и когда Арсений моргает, он больше не слышит звука шумного дневного парка — только тишину больничной палаты, в которой приглушённо звучат шаги из коридора и жужжание за окном. Он смотрит на чистую белую раму, на подоконник, на недавно вымытый, ещё не успевший высохнуть пол, на тумбочку, которая почему-то пустует на контрасте с соседней…
До Арсения доходит не сразу. Сначала он смотрит на спящую Сонину соседку, потом на её жёлтые тапочки, убранные под кровать.
«Что-то не так», — подсказывает мерзкий голосок в голове, и только тогда до мозга запоздало доходит.
Поворачивая голову, Арсений искренне надеется, что увидит там Соню, рисующую в блокноте единорогов и цветы, увидит девичью очаровательную улыбку и растрёпанные после прогулки косички, которые мама переплетает ей по вечерам. Но там только голая кровать с жёстким матрасом и никаких тебе цветастых простыней и бледно-жёлтых подушек — только горькое отторжение болючей правды.
«Её перевели в другую палату», — уверяет себя Арсений.
«Её не в палату перевели», — одёргивает тот же голос в голове.
Арсений не хочет принимать очевидного. Он хочет дождаться прихода этой светлой девочки, которая озаряет комнату, едва попадая в неё, хочет написать в блокноте «Как погуляла?», хочет услышать своё прозвище из её уст.
Ему никогда ещё не было перед кем-то настолько сильно стыдно.
Металлический каркас пустой кровати насмехается над ним, отражая солнечный блик, и Арсений ненавидит себя, ненавидит жизнь и ненавидит эту кровать в данную конкретную минуту.
Впервые Арсений сталкивается со смертью несколько месяцев назад. Со своей смертью, которую толком не помнит и не понимает. И тогда он тоже злится и чувствует безысходность — ничего особенного, если так посмотреть. Но тогда он думает, что это худшее, что может произойти с ним, и поэтому не сдерживается в том, чтобы охарактеризовать те ощущения как самую сильную обиду и боль.
Себя жалко, потому что он же такой молодой, перспективный, энергичный, радостный — никак не мог мир лишиться его скромной персоны, так легко пережевать и выплюнуть за ненадобностью, потому что он нужен. Всем нужен. Как же ещё?
Но, оказывается, мир уже тогда мог и не такое, потому что Соня точно была нужнее его в сто тысяч раз.
Она могла бы дать людям что-то большее, чем яркую улыбку и веру в магию, могла бы одним своим существованием спасти сотни, тысячи человек. Когда они последний раз говорили, Соня хотела стать пожарной, потому что услышала о таком же желании от мальчика из соседней палаты, который ей немножко нравился и слишком много болтал. Он рассказал ей об этой профессии слишком много интересных вещей и даже мог бы посоревноваться в бескорыстности своих мечтаний. Смотря на них, Арсений верил в будущее, и хоть он не знал, осуществилось бы это желание, если бы Сонина кровать сейчас была так же застелена и немного примята, ему хотелось верить, что такие дети точно в будущем показали бы всем, как можно освещать чужие пути.
Мало кто на целой Земле заслуживал участи, уготованной обитателям этой палаты, этого стационара, да вообще всего центра, но Соня не заслуживала её вдвойне. За неё было в сто раз больнее, потому что жалеть других гораздо легче, чем себя, и Арсению хочется узнать как можно скорее, что всё происходящее, включая пустую тумбочку и голую кровать, — больная фантазия его уставшего мозга.
Арсений мечтает, чтобы Серёжа оказался обманщиком, чтобы он надул его с этими перемещениями и просто отправил в какое-нибудь царство кошмаров или любой другой сказочный бред, чтобы мог дернуть за плечо и посмеяться над чужой наивностью. Арсений тогда сразу бы его простил, совершенно не обижаясь на злую шутку, сбросил камень с груди и помчался бы в сторону больницы, чтобы написать тупое «Привет» в чужой блокнот.
Но Серёжа не врёт, и кровать без простыни самая что ни на есть настоящая, и от этого так мерзко и больно внутри, что сил не остаётся даже стоять ровно.
Арсений касается пальцами бликующего металлического каркаса и точно знает, что от солнца тот нагревается за день, но никакого тепла не чувствует. Он падает на кровать, надеясь перестать чувствовать дрожь во всем теле, но на секунду теряет контроль и проваливается сквозь неё.
Кровать застревает в груди тошнотой, и Арсению даже гадать не нужно, почему именно она, в отличие от других предметов, ощущается внутри настолько мерзко: столько времени впитывать чужую боль, рождать кошмары и чувствовать детскую болезнь — никто и ничто чистым не останется. Если предположить, что и у предметов есть своя душа, у этой кровати она точно чернее чёрного.
Арсений не встаёт, когда это понимает. Он продолжает сидеть, пронизанный поперёк груди решёткой, и чувствует, насколько больно становится, едва голова касается твёрдой стены. Как контролировать чувствительность местно, Арсений не знает, поэтому даже не старается. Он наказывает себя непонятно за что и чувствует мазохистское удовлетворение от того, насколько ему плохо. Он даже не пытается разобраться со своими призрачными особенностями — просто ждёт, пока станет не так тяжело от осознания чьей-то пропажи.