ХI.Не думай что тоске твоей осталось место (2/2)

Смешно, что, пока он знакомится с людьми, разочаровывается в себе и пытается смириться с одной своей потерей в баре, потери эти удваиваются, наверное, чтобы даже после смерти суметь его добить.

Более-менее успокаивается Арсений только к вечеру, когда изголовье кровати перестаёт греться на солнце, и единственным источником света в палате остаётся противного оттенка лампа в потолке.

За это время Сонина соседка успевает поесть, сходить на прогулку и позвонить родителям, чтобы сказать, что ей хотелось бы получить в подарок завтра каких-нибудь вкусных конфет. Из разговора Арсений узнаёт, что о настоящей причине исчезновения подруги ей не говорят, и он рад, если честно, потому что такой же больной ребёнок точно не заслуживает этих подробностей знать.

К боли в груди Арсений привыкает. Сначала к физической, которая почти разрывает его пополам, а потом, отвлекаясь, и к душевной, которая просто ноет во всем теле, не давая подняться. Судя по тому, что рассказал Серёжа, боль эта по своей сути имеет одну и ту же природу, но Арсению всё равно легче вот так, по-человечески, справляться с ней, разделяя на что-то простое и сложное. С таким подходом, думает он, в юношестве у него наверняка были порезаны запястья или сбиты в кровь кулаки. Хотя, может, он был менее радикальным, и просто сильнее, чем нужно, отбивал друзьям пять и любил играть в «крапиву».

Параллельно с мыслями о Соне Арсения не отпускает и Антон. Наверняка он тоже уже об этом знает, потому что Антону, в отличие от насквозь прогнившего Арсения, на привязавшегося к нему ребёнка не плевать, потому что Антон хороший, а ещё до ужаса эмпатичный. И если он знает, то тоже наверняка сейчас разбит. Лучше от этой мысли Арсению не становится.

У него всё внутри тянет от желания проверить, как Антон там, всё ли хорошо, точнее, насколько сильно всё плохо. Он вспоминает об их последней встрече, в которую обрубает канаты и сжигает мосты, слишком безрассудно и очевидно обнажая собственную сущность, и это всё, о чём он может думать до того самого момента, пока девочка на кровати напротив не проваливается в сон.

Через закрытое окно видно сливающееся с пространством дерево — дуб или ещё что-то с не менее мощным стволом и раскидистой кроной. В объятиях чёрного неба оно выглядит так же печально, как и всё остальное, и Арсений прикрывает глаза, пытаясь вспомнить в подробностях квартиру Антона вместо больничной кровати и насмешливо-белого окна. В его воспоминаниях она живее, чем есть на самом деле, и в сравнении с бездушностью палаты и пейзажем за окном, кажется картинкой из брошюрки Рая. Арсений хотел бы сейчас оказаться там — у Антона естественно, не в Раю. Развалиться на большом диване, пялясь на выключенную люстру, слушать ночь, прорывающуюся через открытый балкон, чувствовать тепло даже с тем учетом, что температуры чувствовать не может.

У Антона в квартире тепло ненастоящее, не от батареи или печки, не от солнца или сплит системы под потолком. Оно у него другое — метафорическое, ощущаемое не рецепторами, а кончиками расползающейся за оболочку душонки. Такое, которое не воссоздать у кого-то другого, потому что даже у Лены в квартире почему-то холодно, а в светлости её души Арсений уверен на все сто. У Антона это что-то глубже, роднее, необъяснимее, и Арсению даже не просто хочется — нужно — ощутить его на себе.

Квартиру на девятом этаже Арсений помнит лучше, чем эту палату, чем детскую площадку, на которой впервые встретил высокого паренька, поэтому её не сложно воссоздать в памяти. Достаточно зацепиться за смешные кружки, в которых Антон заваривает им чай, или витиеватые крючки в прихожей — что угодно, потому что ни с чем другим это перепутать нельзя.

Арсению даже не приходится стараться. Когда он открывает глаза, его фантазии уже становятся реальностью, боль пропадает, а сердце окутывает теплом, которое было так необходимо после долго мороза, и Арсений сглатывает облегчение.

Единственное, что заставляет сомневаться в верности своего перемещения, — то, что в час ночи Антона дома нет. И Иры здесь нет тоже.

***

Антон легко может назвать прошедший день самым тяжелым в жизни.

Он возвращается домой в три-сорок пять, потому что прибытие поезда случается в три-пятнадцать, но сразу хочет сбежать куда-нибудь ещё. Хорошо, что ночью в городе нет пробок, и грузить таксиста своей чёрной аурой приходится всего лишь полчаса. Быстро разуваясь, Антон в ванную не идёт — бежит, скидывая толстовку вместе с футболкой, штаны, трусы и носки. Он на ходу бросает всё скопом в стиральную машину и нетерпеливо залезает под холодный душ. Времени ждать, пока вода нагреется, нет, потому что Антон весь, с головы до кожи под ногтями, чувствует себя грязным. Он вставляет лейку в держатель и соскребает с себя кладбищенскую грязь, оставляя на коже красные полосы. Кроссовки, в которых он ходил по земле, хочется выбросить, а кудри состричь, потому что могильная пыль как будто никогда не сможет из них испариться.

Чувствовать себя плохо от таблеток и процедур — одно. Чувствовать себя ублюдком из-за чьей-то смерти — совершенно другое. Раз в тысячу хуже, если такое вообще поддаётся расчётам.

Антон не позволяет себе плакать целый день, потому что в памяти заезженной пластинкой крутится не касающаяся его материнская истерика, а перед глазами стоит женское лицо с выражением бескрайней печали. И плакать самому, видя рядом Сонину маму, стыдно, противно и мерзко, потому что всё, что меньше и тише её надрывных рыданий, кажется лицемерием.

«Спасибо, что приехал. Я видела у Сони в палате цветы, которые ты подарил», — говорит она Антону и будто искренне благодарит его.

Антон не понимает, за что именно, потому что ничего достойного он сделать не успел. Подумаешь, подарил какие-то паршивые ворованные цветы с чужой клумбы. Он даже деньги на это не потратил. Зато бросил Соню одну, пока варился в своих собственных проблемах, не думая о том, может ли чем-нибудь помочь.

Он жалкий, а его благодарят за что-то так, будто он совершил подвиг, достойный монумента.

Антон трёт себя мочалкой с таким нажимом, словно вместе с потом и грязью хочет содрать с себя и кожу, а потом выкручивает кран на кипяток и втайне надеется, что сварится под этими струями заживо. Но это не срабатывает, и уже через двадцать минут он, распаренный и покрасневший, вытирает лицо мягким полотенцем, с отвращением глядя на собственное отражение.

Первыми в поле зрения попадают волосы. У Антона они отросшие, мокрые и густые, красивые даже в какой-то мере. Ире всегда нравилось трогать их, когда они засыпали вдвоём. Она одинаково восхищённо смотрела на них, когда они были выпрямленные и закрученные, и будто очень гордилась.

От вида собственных волос Антону не по себе, потому что, когда химия только начиналась, он, насмотревшись достаточно фильмов про больных раком, честно думал, что скоро по всем канонам должен будет облысеть. Но у него на голове до сих пор красивая и целая шевелюра с вихрами остаётся так же, как у Сони её косички, а у Сониной соседки хвостики, и это кажется теперь чем-то неправильным. Может, пожертвуй кто-нибудь из них этим бесполезным атрибутом, и девочка всё ещё лечилась в детском стационаре, слушая оптимистичные прогнозы.

Мысль глупая, но в голове заседает плотно, и Антон, пока ему ещё есть за что зацепиться, чтобы не впасть в апатию, выходит голым из ванной, намеревается найти в квартире ножницы.

Останавливается, едва заходя на кухню, и то только потому, что в квартире, помимо него самого, обнаруживается ещё один человек. Арсений смотрит на него своими болезненно-красивыми глазами и излучает почти такое же, как у Антона, чувство вины. Они как разорванные половины картины — подходят по тону, очертаниям и цветам.

Нагота Антона не смущает, как не смущает и тот факт, что галлюцинации вернулись к нему слишком быстро. Появление Арсения радости не прибавляет, и от этого ещё грустнее становится, потому что Антон надеялся, что для волнения и трепета в груди ему хватит одного только пропавшего из жизни взгляда.

Не хватает.

В других обстоятельствах, чужой приход, может, и сработал бы волшебной пилюлей, в конце концов, не просто так Антон выдумывает Арсения по новой каждый раз. Но сегодня, этой ночью, на этой кухне, в четыре часа утра у Антона не хватает сил на какие-либо эмоции в целом. Поэтому на чужое присутствие ему почти всё равно.

Почти, потому что о ножницах он всего на несколько секунд, но забывает. Он Арсения, так или иначе, ждал.

Молча проходя к ящику в кухонном гарнитуре, Антон о том, что Арсений ненастоящий, совершенно не переживает. Он опустошён. Эмоции заканчиваются где-то на моменте посадки на обратный поезд.

— Что ты делаешь? — слишком тихо спрашивает Арсений, не двигаясь с места.

— Ножницы ищу, — безразлично отзывается Антон.

Он вытаскивает их спустя ещё целую минуту, вздыхает тяжело, пару раз моргает и идёт обратно в ванную. В этот раз ждать его на кухне Арсений не остается.

Он следует по пятам, замирая в дверях, и с ужасом наблюдает за тем, как Антон стервозно дёргает себя за кончики волос, безжалостно их оттягивая, а потом отрезает под самый корень, куда только хватает толщины лезвия. Он делает это один раз, второй, с каждым разом всё более и более вдумчиво, и не следит за тем, куда падают состриженные крупные кудряшки. Они тем временем рассыпаются у Антона под ногами в пугающей картинке, и Арсений сглатывает, потому что это сильно тревожит его. В какой-то момент Антон теряет контроль над амплитудой и бьётся ножницами о кожу головы так сильно, что удивительно, как умудряется не пробить себе череп.

— Давай я.

Арсений не спрашивает. Он только подходит мягкой походкой к Антону вплотную, забирает ножницы из чужих рук, не касаясь кожи, и с осторожностью, свойственной только хирургам и герпетологам, подрезает топорщащиеся возле левого уха завитки, случайно касаясь холодным основанием лезвия мочки.

Говорить что-то бессмысленно. Антон стоит прямо, но расслабляет плечи и, кажется, начинает дышать. Теперь за тем, как пряди падают маленькими камешками вниз, он следит неотрывно.

Лёгкими скользящими движениями Арсений стряхивает оставшиеся на голове волоски и через зеркало сталкивается с внимательным Антоновым взглядом. Касаний не чувствуется, а в отражении Антон больше не узнает себя. Ему стрижка под криво обкоцанного бандита из девяностых не подходит совершенно, но на душе становится легче.

— Я рад, что снова смог тебя придумать, — говорит Антон, и Арсений замирает, опустив руку с ножницами.

Можно оставить всё, как есть. А можно сказать, наконец-то, правду и прекратить играть в эти игры разума. Быть честным тяжело, как будто никогда до этого Арсению такое не удавалось. Но он собирает волю в кулак, сглатывает по привычке и произносит:

— Ты не придумал меня. Я существую.

Забавно, но несправедливости, которую он ощущал, когда только узнал причину своей связи с Антоном, Арсений больше не чувствует. Потому что, как выясняется, мир то ещё дерьмо, и он не единственный, кому не повезло узнать об этом.

Возможно, помни он мать или отца, всё было бы в разы хуже. Может, он начал бы мстить кому-нибудь или ненавидеть всех людей. Никто не может гарантировать, что человеческая жизнь была у Арсения беззаботной. А с Антоном у него появляется второй шанс, чистый лист, о котором многие другие только мечтают. С ним у него разговоры обо всём и ни о чём, ощущение тепла, нигде больше невозможного, и, кто знает, может… покой?

— Я призрак.

Следить за чужой реакцией — как ходить по канату, натянутому между высоток, потому что в любую секунду там можно разглядеть начало конца. Антон пугливый — он даже ужастики не смотрит, если его не заставлять за компанию, и Арсений это прекрасно знает. Но ещё Антон ужасно уставший. И — кто бы мог подумать — будто бы совершенно безразличный.

— Понятно, — отвечает он, шумно выдыхая, моргает так, будто даже это действие даётся ему тяжело. — Там слева ещё длинные остались.

Арсений молча снова тянется к чужим волосам.

Призрак. Он всего лишь призрак.

Возможно, Антон окончательно сошёл с ума.