VIII.Пусти сюда того, кто захотел помочь (1/2)

Недели тянутся долго и мучительно, волочат дни, как маленький мальчик за собой машинку на верёвочке, и всё кажется слишком пресным для радости или хотя бы для её подобия. Антону плохо с самого утра: голова раскалывается на части, руки трясутся, а ещё постоянно тошнит. Последний раз такое было в первую неделю химии, когда организм только привыкал к препаратам. Казалось, что Антон ещё тогда смирился с побочными эффектами, глуша их новыми и новыми таблетками, но в этот раз не сработали даже они, и осознание ударило по нему обухом, не рассчитав силы. Он болен, и игнорировать это с каждым днём становится всё тяжелее.

— Я дома, — оповещает Ира, поворачивая щеколду на двери.

Слова её Антон разбирает с трудом. Он приваливается тяжело лбом к туалетному бочку, надеясь, что холод керамики поможет успокоить давящие головные боли, и собирает силы, чтобы обозначить своё присутствие. Пытаясь если не сказать вслух, то хотя бы промычать, что он в ванной, он хрипит из-за долгого молчания и сдаётся.

Ира находит его самостоятельно. Открывает дверь, не успевая проконтролировать взволнованный вздох, и, оставляя сумочку в прихожей, заходит в ванную комнату. Антон смотрит на неё из-под опущенных ресниц, дышит тяжело и рефлекторно тянется к кнопке смыва, но Ира оказывается быстрее. Слушая, как унитаз избавляется от следов его хвори, Антон морщится от звука набирающейся воды и отлепляет от бочка мокрый лоб, перекидывая вес на ванну. Она услужливо предлагает свой бортик в качестве опоры.

— Тебе что-нибудь принести? Таблетки? Воду?

В голосе сквозит неуместная нежность вперемешку с жалостью, и от этого снова тянет проблеваться.

— Нет.

Ира стягивает с себя кардиган, чтобы было не так жарко, бросает его в корзину с грязным бельём, садится рядом с Антоном на колени и тоже облокачивается о ванну, сочувственно смотря на то, как медленно и тяжело вздымается чужая грудь.

У Антона нет сил на презентабельность, у него нет сил на то, чтобы дрожащими руками вытереть испачканный слюной подбородок, или на то, чтобы сделать вид, что ему не так хреново, как он выглядит. Его хватает только на то, чтобы держать голову почти ровно и полностью не закрывать глаза.

Они сидят так пару минут, слушая шум заполняющегося бочонка и вентиляции, и ничего друг другу не говорят. Антон хочет, чтобы так оно и оставалось, потому что у него правда не хватит энергии на то, чтобы начинать сначала их привычный диалог. Но Ира обманчиво-молчаливо снимает маленькое полотенце с крючка, мочит его край под холодной струёй и без намёка на брезгливость вытирает осторожно лицо Антона. Спустя минуту всё-таки не выдерживает:

— Ты поговорил с доктором об этих побочках?

В ответ хочется некрасиво и проникновенно завыть, потому что в этом вопросе нет никакого смысла. Он нужен только для того, чтобы Ира смогла себя успокоить, чтобы набралась сил перед тем, как отвести его в спальню и уложить на чистые простыни, чтобы она знала, что не может ничего, кроме этого. Самому Антону это не нужно, ему некогда успокаивать её в перерывах между тошнотой и головной болью, некогда думать о её состоянии, отвлекаясь от собственного, а ещё ему в последнее время априори не нравятся любые вопросы, которые она задаёт, поэтому в ответ он кое-как кивает, надеясь, что Ире хватит этого, чтобы отстать, и сдавленно стонет.

— Что он сказал? — продолжает она.

Внутри просыпается раздражение, подло поджигающее едва вернувшиеся в безопасный порт корабли, но Ира, как плохой капитан одного из них, этого не замечает. Ей надо бы пресечь дебош, туша пожар поскорее, но она слишком занята собой, и поэтому упускает момент.

Она ждёт ответа, всё так же волнуясь о чужом состоянии, не торопит Антона, давая ему собрать побольше сил, но, несмотря на внешнюю сосредоточенность, всё равно не сращивает, что время для допроса выбирает неподходящее. Опираясь на разум, Антон не может её винить: откуда ей знать, насколько ему сейчас плохо, для неё это, наверное, то же, что была вчера, и неделей раньше, и месяцем. Но чувства Антона ему не подвластны, и он погребает образ любящей девушки под всё большей и большей неприязнью, награждает её виной, не думая о том, что о вине этой она и не догадывается.

— Что это нормально, — выдавливает из себя Антон.

По лицу видно, что Ира понимает, но категорически не хочет принимать. Антон знает, что ей ещё тяжелее: наблюдать за тем, как страдает любимый человек, едва ли лучше, чем страдать самому. Поэтому, когда он злится, дело даже не в эгоизме, завязанном на том, что ему постоянно плохо, а в чрезмерной эмпатичности, ведь одно дело, когда самому физически погано, и совсем другое, когда морально больно понимать, что это делает хуже ещё и другим.

Они ходят по замкнутому кругу, где Антон мучается, Ира переживает и всё начинается заново. И никто из них не решается его разорвать.

— Но это не нормально, — возражает она.

Обычно Антон притворяется, что всё в порядке: ест приготовленную Ирой еду, даже когда ужасно тошнит, смотрит с ней фильмы, даже когда голова взрывается, и давит улыбку, несмотря на то что хочется истерить и плакать, как капризная девчонка из стереотипных мультиков. И в этом, наверное, главная его ошибка, потому что в этом театре Ира отвыкает от обстоятельств, в которые их загоняет жизнь, и забывает о том, что всё серьёзно.

— Я понимаю, что это сопровождает лечение, но я читала, что побочные эффекты можно глушить. Нужно попросить прописать тебе более сильные лекарства или увеличить дозу. Можно же что-то сделать!

Антон не хочет новые лекарства, потому что он к этим ещё не до конца привык; его воротит от того количества таблеток, которые он каждый день заглатывает; а ещё его бесит, что у Иры в голове все проблемы решаются так просто. Его вообще бесит, что она так упорно пытается решить все его проблемы.

— Мы уже делаем, я лечусь, — по слову растолковывает Антон, чувствуя, как негативные эмоции скручиваются в комочек злости, давая силы спорить.

— Но тебе всё равно плохо!

От переживаний Ира как будто слепнет, не замечая серьёзности конфликта. Ей кажется, что Антон скрывает от неё какой-то особый секрет, как будто он в любой момент может щёлкнуть пальцами и стать здоровым, как будто он притворяется, проверяет её на верность или на прочность, и она хочет доказать ему, что он может ей доверять, показать, что она рядом, она его не бросит. Но мысль доходит искажённо, неправильно, и Антону кажется, что этой заботой она хочет его придушить. Добить, как котёнка, которого переехала машина, чтобы больше не мучился.

— Мы болтали с мамой, она говорит, что можно гулять на улице после процедур или съездить на море, оно лечит. Если тебе на машине тяжело, можем посмотреть поезда с кондиционерами, или…

Бред, который она несёт, похож на издёвку. Антон не водит машину с тех самых пор, как начинает посещать онкологический центр, и, если ему не совсем плохо, ходит домой пешком.

Идея с прогулками кажется отчаянной и тупорылой, и очень хочется сказать об этом напрямую. Останавливает только…

— Давай я хотя бы буду ездить с тобой в больницу, Антон, буду знать, что с тобой по дороге не случится ничего страшного!

Ничего не останавливает.

Антон боится этого предложения, боится открыто принимать её помощь, боится видеть сдерживаемые слёзы в глазах, потому что почти каждая процедура проходит неспокойно. Он не хочет видеть Иру в больнице, потому что, как бы парадоксально это ни звучало, онкологический центр сейчас — островок Антонова спокойствия и впустить девушку туда значит дать её тревоге всё там разрушить.

— Нет, я не хочу, чтобы ты туда ездила.

Надежда на понимание с её стороны рушится, как только она открывает рот, вместо того, чтобы молча согласиться.

— Почему? Я не понимаю, чего ты боишься, я и так всё видела уже, что может шокировать меня там?

— Да не в тебе дело! — первый раз за вечер Антон, несмотря на усталость, повышает голос.

Он опять срывается на хрипотцу, становясь ещё более устрашающим и низким, но Ире смелости и упрямства не занимать, поэтому она не тушуется. Наоборот, плечи её распрямляются, подбородок вздёргивается вверх, а в глазах блестит что-то очень похожее на ярость — праведную и бескомпромиссную.

— О, поверь мне, я знаю, в ком дело.

Ругаться тяжело. А ругаться в состоянии Антона ещё тяжелее. Он хочет высказаться, сбросить с себя ношу ответственности за себя и свою девушку, перестать тянуть кота за яйца и просто разложить всё, как есть, но любая его попытка объясниться ударяется о стену, а времени на то, чтобы попробовать снова, нет. Звенящий в ушах голос Иры только всё больше и больше раздражает.

— Не знаешь, блять, в этом и проблема. Прекрати в это лезть, если я тебя прямо об этом прошу! — срывается он, не боясь перегнуть палку, которая, кажется, под напором начинает трескаться.

— И что ты предлагаешь, просто смотреть? — она пытается его перекрикивать, поддаваясь скандалу, и от этого голова у Антона раскалывается только сильнее.

Но даже это не помогает остановить надвигающуюся бурю, и он, в последний раз бесполезно пытаясь успокоиться, наконец говорит Ире всё, что так давно хотел.

— Именно. У меня, блять, рак! Не простуда, не ветрянка, не аллергия, а ебаный рак. Тут не получится поцеловать в лобик, чтобы всё прошло, не получится попить волшебных таблеточек и уж тем более, блять, не поможет погулять у моря. Вся эта поебота не работает, и твоя ебучая надежда на то, что лейкемию может сдуть ветром, лучше не делает. Эта хуйня меня убивает, и я знаю, что тебе тяжело с этим смириться, но ты нихуя не можешь мне помочь. Твоя забота только раздражает. Если я бессилен перед этим всем, то ты уж тем более ничего не сделаешь. Если совсем честно, то это только моя проблема, которая никак тебя не касается. Если ты хочешь мне помочь, то просто отъ-е-бись.

Тошнота немного отпускает, потому что вся гниль выходит вместе со словами. Как будто эмоции, до этого так упорно сдерживаемые и отравляющие изнутри, перестают быть убийственно-ядовитыми.

— Я знаю, что ты на эмоциях, поэтому не буду говорить, что ты козёл, и я всё равно тебя не брошу.

В её глазах уверенность железобетонная, хотя, если приглядеться, где-то там, под всей этой напускной поддержкой, зарождается маленьким эмбрионом опасная обида. Совсем крошечная ещё, затравливаемая здравым смыслом, но она там есть, и она намеревается разрастись до гигантских размеров, когда исправить ничего уже будет нельзя. Ира держит её в узде почти три месяца, и теперь, когда позволяет себе говорить, остановить этот поток становится почти невозможно. Это ничего хорошего не сулит.

— Я знаю. Поэтому я брошу, — подкармливает обиду Антон, — уходи.

С места Ира не двигается, принимает всё за гормональный всплеск или за инфатилизм, не достойный внимания, но Антон хватается руками сразу за унитаз и за бортик ванны, встаёт, опираясь на них, и готовится закончить всю эту сцену, которой суждено было случиться многим раньше, чем сейчас. Ему лучше, чем несколько минут назад, но всё ещё плохо, и он надеется, что для того, чтобы Ира всё-таки ушла, хватит сил притвориться нормальным, а ещё что он не упадёт ей в ноги из-за помутневшего взгляда и ведущего куда-то в сторону плеча.

— Уходи, Ир, — с нажимом повторяет он.

Ира вскакивает, пытаясь сравняться с ним в росте, сжимает кулаки, не переваривая то сумасшествие, которое он несёт, и смотрит снизу так зло и грустно одновременно, что на секунду буквально Антон теряет запал.

— Ты видел, в каком ты состоянии?

Аргумент весомый, логичный и правильный, продиктованный логикой и обязанностью — неоспоримый. Вот только Антону так сильно на него плевать, что это только помогает принять решение: он справится. Без Ириной поддержки, без чужой помощи, без постоянной тревоги, заполнившей всю квартиру целиком.

— Да, и ты его не улучшаешь. Поэтому уходи.

Антон немного успокаивается. Ему уже не хочется кричать, чтобы доказать что-то, и поэтому он смотрит на Иру печально и умоляюще, надеется, что она послушает и услышит, — хотя бы сейчас. Он готов добавить «пожалуйста», если придётся, готов просить оставить его одного на коленях, но пока ещё надеется на чужую благоразумность.

Ире это не нравится. Она чувствует себя неправильно, как будто это самая большая ошибка, которую она может совершить: выйти сегодня за дверь и оставить Антона наедине со своими страхами и болезнью, но ещё ей больно слышать о том, что все её старания так легко и быстро обесценивают.

Антону тяжело, во всех смыслах — это ясно как день, что он отталкивает её не потому, что что-то ломается между ними, а потому, что что-то ломается в нём самом. В этом Ира уверена. Принимать решение невероятно сложно, кажется, что от него зависит целая жизнь, причём не одна, но Антон держится прямо, весь уставший и измотанный, и Ира просто не может не дать ему то, чего он хочет прямо сейчас. Она молча выходит из ванной в прихожую, проверяет в сумке зарядку, паспорт и кошелёк, идёт в спальню, чтобы положить сменную одежду, набрасывает на плечи ненужное в конце весны пальто и уходит, забирая с собой что-то поважнее своей связки ключей.

Дверь захлопывается оглушающе громко, и Ира, которая ещё недавно готова была всё стерпеть, уходит, оставляя Антона в ванной. Вместе с ней испаряется напряжение, и Антон вздыхает полной грудью, питаясь жгучим одиночеством. Он уже знает, что без неё будет только хуже, гораздо тяжелее, чем сейчас, но подсознание подсказывает, что он принял верное решение. Ванная провожает Антона гаснущим светом и холодным безразличием, и он, не давая себе времени задуматься о судьбе, идёт на кухню заваривать чай.

За окном ещё светит солнце, но Антон знает, что это тот самый момент, когда оно лишь создаёт иллюзию большего времени, потому что через каких-то полчаса упадёт за горизонт так быстро, что никто и не успеет заметить, и погрузит улицы в вечернюю зарю. Антон знает — замечает: это лишь из-за того, что его жизнь сейчас такая же иллюзия, которая за блеском надежды и упорства прячет неизбежный финал. Для всех неизбежный, но для него скорее.

Чайник вскипает как раз к тому моменту, как Антон закидывает в круглое ситечко заварку. Что делать теперь, после того, как всё стало таким, каким он изначально жаждал увидеть, — он не знает. Всё, что ему известно, так это то, что с Ирой под боком он не осилил бы этот день, но и без неё плохо, а значит, исход, как ты не крутись, всё равно определён.

Антон один, как и хотел.

Квартирная тишина давит своей бездушностью, и он вспоминает день, когда первый раз услышал страшные новости от врача. Он тогда тоже вернулся в совершенно пустую квартиру, написал Ире дежурную смску о созвоне и получил кучу времени, чтобы подумать обо всём в тишине.

Теперь у него тоже есть время подумать.

Он отпивает горячий чай слишком быстро, обжигает кончик языка, плюется обратно в кружку и не очень понимает, что делать с самим собой. Единение, с одной стороны, дарит лёгкость, но с другой, больше тяготит. Быть может, дело конкретно в Ире, в том, что рядом с ней он чувствовал какой-то серьёзный блок, не мог показать всю степень своего расстройства? Но тогда кому вообще он может её показать и как быть, если такого человека в природе не существует?

Антон снова решается сделать глоток горячего напитка, раз уж рецепторы языка всё равно поверглись в шок, но в дверь неожиданно звонят, отвлекая, и чай продолжает остывать на столе. Вставать и идти аж до прихожей не хочется, тем более что, кроме Иры, к Антону некому прийти. Он дверь не закрывал после её ухода, а если вдруг та захлопнулась, то у Иры всегда с собой в сумочке свои ключи.

— Открыто! — кричит громко, чтобы было слышно в подъезде.

Если Ира вернулась, чтобы остаться, Антон готов уехать сам. Чтобы собрать вещи, ему потребуется где-то часик, а поиском отеля можно будет заняться уже в такси. Но всё-таки он надеется на чудо, на то, что его девушка просто забыла дома что-то важное и всё, что ей нужно сейчас, — пробежать до спальни, не разуваясь, и снова уйти, оставив его одного.

Но стука каблуков не слышно, как и скрипа открывающейся входной двери, и Антон почти решает, что у него поехала крыша.

— А зря, мало ли кто тут ходит, — не женским голосом отвечают ему, и Антон вздрагивает, спеша в прихожую, чтобы убедиться, что это не галлюцинация.