V.Скользя глазами мимо, не задев и краем (2/2)
— Откуда ты узнала? — он, в принципе, догадывается, но хочет услышать подтверждение своих мыслей.
— Ира сказала, — отвечает она, тут же хватаясь мокрой рукой за плечо Антона, — Тош, ты только не злись на неё…
Но Антон не может не злится, потому что именно этого он делать и не хотел: рассказывать семье. Ему с головой хватает несчастных взглядов в питерской квартире, поездок по врачам и мыслей. Последнее, чего он хотел, — беспокоить ещё и маму. Лучше бы их звонки остались для него отдушиной, в которую можно окунуться, если станет совсем плохо. Её не хотелось волновать, заставлять хмурить брови, как она делала это весь ужин. Антон не самый лучший сын на земле, но он совершенно не хотел её расстраивать, а ещё не хотел расстраивать себя.
В голове не укладывалось, какого хрена Ира вообще решила озвучить это? Кто разрешил ей распоряжаться его жизнью? Лезть к его семье с новостями, которых никто не ждёт? Антон сжимает кулаки, второй раз борясь с желанием выпустить пар, направленный в сторону Иры, потому что она, блять, не имела никаких прав заставлять его родню чувствовать всё это. У мамы голова постоянно болит, когда она переживает, и не дай Бог из-за новых обстоятельств её здоровье будет зависеть теперь от того, ответит ли сын ей на звонок.
Липкое и ненавистное «должен» теперь висит не только над Ириным именем, но ещё и над маминым номером телефона, потому что теперь, когда она осведомлена, он не может просто позвонить, когда будет плохо или когда нужно отвлечься. Нет, теперь он должен, обязан сообщать ей о ходе лечения, расписывать в красках самочувствие и делать всё, чтобы она не сходила с ума, пока его пичкают таблетками. Снова трата сил, снова концентрация на болезни, на плохом, на давящем. И это, чёрт возьми, совсем не то, что Антону сейчас необходимо.
Но разве же ему оставили выбор? Нет. Ира решила за него, и теперь он злится, кипит от ярости на девушку, которая прежде вызывала в нём исключительно нежные чувства. В толстовке резко становится жарко, но снимать её сейчас значит остаться беззащитным, поэтому Антон только осторожно дёргает плечом, отнимая мамину руку, и смотрит на неё так, как будто он всё ещё не знает ничего.
— Жарко, я выйду покурить, — говорит он и с удивлением отмечает, что её беспокойства не хватает даже на осуждающий взгляд и лекцию на тему курения: настолько она поглощена бедой покрупнее.
В дверном проёме Антон сталкивается с отчимом, держащим в руках парочку больших листов. Он, в отличие от матери, выглядит гораздо спокойнее, но теперь в его взгляде чётко различается лёгкая тревога, которую прежде Антон никак не мог распознать.
— Я щас вернусь, покурить надо, — он натягивает кроссовки, опираясь о косяк, вытягивает сигареты из бокового кармана брошенного рюкзака и выходит, точно зная, что мама объяснит, почему он так стремительно ретировался.
По квартире разносится громкий хлопок, и до этого скрывавшийся в родительской спальне призрак наконец свободно выходит в прихожую. Желание последовать за Антоном, чтобы хоть немного отвлечь, подталкивает к двери, но призрак не движется, вполне разумно предполагая, что если встречу в Москве ещё можно списать на счастливую случайность, то объяснить Антону, что он делает в его родном городе, в том же районе в тот же промежуток времени, будет в разы сложней.
Арсений рискует, он рисковал, даже когда показался в коридоре отеля, пусть ту тележку и задел случайно, потеряв контроль, но ему так хочется говорить с Антоном, так хочется вертеться где-то рядом, чтобы всегда иметь возможность подловить его, если что. В конце концов, других дел у Арсения быть не может, и выбор у него не то чтобы очень большой.
Арсений не понимает, что именно злит Антона, раз он так быстро вылетает курить после маминых слов. Ему самому такая родительская забота приятна даже по касательной. Он не помнит лиц своей семьи, не помнит даже, была ли у него эта семья, но отчего-то мама Антона кажется в разы более заботливой по ощущениям, чем всё то, что могло быть в его прошлой жизни. Какая-то тягучая тоска накрывает Арсения при одном взгляде на её опущенные плечи и сцепленные в замок пальцы, в которые она упирается лбом. В груди колется, и очень хочется подбодрить её хоть немного, но Арсений не может сделать ничего, кроме того чтобы наблюдать.
В какой-то момент жёстко ударяет по голове мысль, что он слишком сильно примеряется к жизни Антона, и это пугает на какой-то миг, потому что Арсений, будучи способным быть сейчас где угодно, сидит на табуретке в кухне, и сочувственно смотрит на чужую маму, слишком расстроенную ситуацией, нависшей над её семьей. Это странно, потому что ещё неделю назад для Арсения парень, чьё лицо он единственно помнил, был просто спасительной коммуникацией, канатом в бездне, по которому можно было вырваться из сумасшествия. Антон был просто средством не чувствовать страх, которым Арсений эгоистично и беззастенчиво воспользовался, настигая его в Москве, на площадке, постоянно следуя по пятам, чтобы точно знать, когда удобно появиться. А теперь вот…
Теперь Арсений повышает концентрацию призраков в квадратном метре прямо в отчем доме Антона и отдалённой частью сознания понимает, что делает это уже не для себя. Мысль о том, что ему просто хочется получше узнать этого паренька, изучить его, помочь, вытащить из чего-то так стремительно тянущего в глубины отчаяния, кажется какой-то чужеродной. Арсений расценивает её как тревожный звонок. Вряд ли при жизни у него был комплекс спасателя.
Но, может, после смерти можно стать лучшим человеком?
Нельзя, скорее всего. По крайней мере не человеком точно. Но Арсений готов попытаться пока.
Отчим Антона приземляется напротив жены, поглаживая её колени, и у них, кажется, намечается какой-то свои интимный разговор, не предназначенный для глаз какого-то призрака. Арсений всё понимает, поэтому, чтобы даже невидимым присутствием не вторгаться в чужую жизнь, он находит бывшую комнату Антона. Удивительно, но почти всегда спальни, остающиеся пустовать после отъезда детей, выглядят невероятно трогательно. Арсений, за прошедшую неделю успевший побывать в разных, но одновременно таких похожих квартирах, может сказать это с уверенностью.
В комнате чисто, очевидно, что генеральная уборка не обходит помещение стороной, и далеко не в стиле Антона опрятно: кровать заправлена и накрыта мягким пледом, на рабочем столе стоит большой чёрный монитор, за который убрана клавиатура, скорее всего, чтобы не так сильно пылиться, а ещё на шкафу лежат закрытые и подписанные коробки, в которых наверняка хранят детские вещи Антона, не нашедшие другого пристанища.
Арсений старается представить, как эта комната выглядела во времена, когда тут жил Антон. Он сопоставляет знания о подростках с образом высокого парня, вспоминает его настоящую квартиру, в которой часто бродит, если та пустует, и картинка рисуется перед глазами сама.
Воображение подкидывает распахнутое окно с зажёванной тюлем, расставляет на столе кружки с недопитым чаем и кладёт под него наполовину пустую бутылку колы. В комнате душно, из-за того, что окно открывается только ради избавления от сигаретного дыма, а учитывая, что это солнечная сторона, то ещё и жарко. Покрывало на кровати комканое, простыня забита куда-то в угол, а подушка вот-вот уже грозится съехать на пол. Хлипенький велотренажёр, устроившийся в самом углу, завален футболками, широкими штанами и куртками, шкаф же, наоборот, почти пустой, как и нижний отсек тумбочки, до которого слишком лень тянуться.
Антон представляется именно таким: живым, неряшливым, пофигистичным немного, и это странно, потому что во время их встреч он совершенно не такой, вернее, такой лишь отдалённо. Кажется, настоящего, честного Арсений видел его лишь тогда в Москве, когда он бездумно трюкачил на скейте, не боясь сломать себе нос. И странно ведь, можно подумать, что он просто вдали от дома немного помешался, разум заплыл, вот и дёрнуло парня на безрассудства, но нет. Арсений беспардонно залез в его ноутбук пару дней назад и лично видел сотни видео и фото, на которых Антон именно такой — настоящий. Изображения с пьянок, тусовок, праздников укрепляют в голове чёткое определение Антона как личности взрывной и зажигательной. Даже в отдельной папке с названием «семья», где он статично позирует в обнимку с родными, этот парень светится как будто изнутри. Арсений старательно убеждает себя в том, что перед ним Антон ведёт себя сдержаннее только из-за того, что они слишком мало знакомы, но за всё время, пока он следил, он ни разу не видел этого паренька с друзьями, не заметил улыбки, которая горит на фотках, и не слышал смеха, который самой громкой дорожкой выделяется на каждом видео.
Болезнь кажется теперь не просто ложкой дёгтя в бочке мёда, а самым настоящим ураганом вдалеке, который пока ещё не разносит дома в щепки, но уже обдувает сильными ветрами неустойчивые сооружения и валит рекламные стенды: не полный крах, но бункер уже судорожно ищут, борясь с тревогой.
Убеждение в том, что Антон — это человек, который должен спасти от одиночества, уже не кажется таким абсолютным, потому что вряд ли кто-то, кто сам горит в пожаре, может другого из него достать.
На кухне всё ещё ведётся тихая беседа, и у Арсения от желания с этим помочь зудит что-то внутри. Теперь поддержать хочется не только Антона, но и людей, что так беспокоятся за него. Хочется найти что-то приятное, светлое, напомнить, что не стоит пока бессильно опускать руки. Самому Антону тоже не мешало бы об этом напомнить, потому что его дикое изменение характера и меланхоличный настрой немного не вписываются в понятие борьбы, но опечаленные родители сейчас гораздо ближе, и если идей о том, как вытаскивать Антона, пока нет, то тут есть хоть какие-то. Арсений почти ничего не сможет сделать для них, но он может попытаться.
Мотаясь по комнате в поисках хотя бы милой фотографии с маленьким мальчиком на велосипеде, Арсений крайне жалеет, что все личные вещи убраны в тумбочки или спрятаны в шкаф: полки совершенно пустые, компьютер не включается, а сил на то, чтобы плавно стащить коробки и не грохнуть их о пол, может и не хватить. Чувствуется небольшая такая безысходность, но Арсений сдаваться не собирается. Он проходит сквозь дверь в сторону кухни, и застаёт родителей Антона в трогательных объятиях.
— Не кипишуй раньше времени, Майя — уверенно говорит отчим, похлопывая жену по плечу, и в голосе его столько уверенности, что даже Арсений забывает о своих проблемах, — нормально всё с ним будет. Он уже не пацан, он мужчина, захочет поговорить с нами, значит, поговорит.
В душе снова расползается странное чувство тепла, подпитанное, однако, в этот раз чем-то очень похожим на зависть. Арсений улыбается, надеясь, что слова мужа успокоили эту чудесную женщину хоть немного, и ретируется обратно в комнату Антона, чтобы это противное чёрное чувство не распалилось в нём сильнее.
Дышать призракам не нужно, Арсений это понял ещё в первый день своего мёртвого существования, но привычку не отвадишь, поэтому иногда он всё же дёргает носом в попытке втянуть воздух: сейчас дыхание используется как способ немного прийти в себя. Арсений успокаивается, приземляясь на заправленную кровать, и касается пальцами области груди, где должно находиться сердце — утверждать, что оно там действительно есть, нельзя, потому что пульса он, сколько ни пытается, не слышит.
Любопытство разгорается, и Арсений закапывается в него глубже, чтобы дойти до сути, корень рассмотреть. Отсутствие памяти снова сильно его раздражает, потому что теперь он чувства чувствует, которые не может себе объяснить. Неужели всё в его жизни было настолько плохо, что даже из-за намёка на заботу его всего перепахивает тяпками изнутри? Возможно, и хорошо, что он этих воспоминаний под рукой не имеет, чтобы разобраться, но как-то погано без них, тяжело.
Он сидит на кровати Антона, чуть сминая собой идеально разглаженный плед, и, обхватив руками голову, сильно её сжимает. Эта нелепая попытка воздействовать на глупый мозг, наличие которого, как и наличие сердца, Арсений ставит под большое сомнение, успехом не венчается, только голова начинает болеть, но всего на пару секунд, фантомно как-то.
Звук открывающейся входной двери, Арсений улавливает слишком поздно, паника подползает к горлу, и пусть стука сердца в призрачной груди не слышно совсем, Арсений уверен, что если оно есть, то точно заходится сейчас в тахикардии. Он проклинает себя за рассеянность и округляет глаза так, что они вступают в честное соревнование с пятирублевыми монетами. Скрыться в другой комнате, он уже не успеет — да что там, он даже просто на ноги встать не успеет теперь. Единственная надежда, что Антон сразу пойдет к родителям на кухню, но она разбивается, когда ручку двери дергают вниз. Антон открывает её рывком, затаскивает внутрь рюкзак с вещами и каких-то несколько секунд смотрит на прикрытое шторой окно прямо перед собой.
За те мгновения, что выпадают Арсению перед тем, как Антон оборачивается, он успевает возненавидеть всё, что только существует на свете, включая идиотскую и никем не объяснимую способность незнакомого ранее парнишки видеть призраков. Решения мелькают в голове быстрее, чем отдельные кадры в старых мультфильмах, и сначала отметается идея о том, чтобы тупо откатиться на кровати назад, врываясь в родительскую спальню. А потом, после понятия абсурдности этой идеи и того факта, что объяснить Антону прохождение сквозь стены будет в раз сложнее, чем просто то, что он забыл в его детской спальне, Арсений начинает лихорадочно подбирать слова.
Он, замерший до этого каменной статуей, дёргается от волнения, и когда Антон поворачивается в его сторону, то открывает было рот, чтобы начать оправдательную речь, но…
Но Антон только мимолётно скользит по смятому пледу и выходит, прикрыв за собой дверь.
Через одиннадцать его шагов, которые Арсений отсчитывает в голове, с кухни снова раздаются приглушённые голоса. Его холодит изнутри невероятный, первобытный ужас, и он мечтает умереть ещё раз, лишь бы не ощущать его громадные клешни на себе.
Антон почему-то больше не видит его, чего Арсений и хотел всего минуту назад. А как говорили умные люди: «Бойся своих желаний».