IV.Так страшно в этом хаосе закостенеть (2/2)
— Хирург ничего особенного не сказал, но в центре прописали таблетки, — выдыхает он и вырывает ладонь, чтобы взяться за вилку, — много таблеток, потому что одни из них убивают иммунитет, другие нарушают баланс, третьи ещё что-то там… Замкнутый круг химозы, в общем.
Он копошится в тарелке, перехватывает куриную ножку за кость и ненадолго находит в еде спасение. Жует медленно, чтобы как можно сильнее растянуть момент, но куриная ножка заканчивается предательски быстро, и, когда даже хрящи на ней остаются обглоданными, Антон понимает, что тянуть больше нельзя.
— Ну, естественно, они настоятельно порекомендовали воздержаться от алкоголя и курения, — он задевает темы, кажущиеся ему наименее важными, чтобы разбавить максимально высушенный рассказ, но Ира этот трюк не оценивает. Кажется, она уже прикидывает в уме, как будет бить его по рукам за сигареты.
По её коротко блеснувшим глазам Антон точно видит — она будет. А это снова болезненно отзывается волной недружелюбия и отрицания, потому что с какого хера она считает, что должна, — непонятно.
— Короче, лейкоз хронический, обнаружили вполне себе в срок, моментально я не умру, так что лечиться можно спокойно, — тараторит Антон сплошным текстом и не задумывается о том, что говорит, просто вываливает на Иру информацию, которую до этого ещё более кратко скидывал в переписке, — они сказали пару дней пропить какой-то имати… Иматиниб, вроде, потом сдать кровь на анализ, чтобы посмотреть, что меняется. Самый вероятный вариант продолжения лечения — это таргетная терапия. Про неё как-то херово объяснили, но это, насколько я понял, та же химия, только с другим названием. Или… Не ебу, короче. Как пошлют, так и узнаю.
Антон замолкает, хватаясь за вторую куриную ножку и, пока Ира задумчиво пялится куда-то в стол, успевает доесть ужин полностью, заполняя, наконец, изголодавшийся желудок.
— Ну, то есть… — осторожно начинает она, забирая его тарелку в мойку, — всё будет хорошо? Прогнозы оптимистичные?
При одном взгляде на её обнадёженное и тускло отсвечивающее облегчением лицо у Антона возникает желание разбить голову о стену. И пусть прогнозы и правда довольно оптимистичные, но Ира задаёт этот вопрос далеко не для себя — для него, чтобы он услышал со стороны ободряющую речь, такую же бесполезную, по сути, как и все врачебные речи до этого.
Как будто возможно пропустить все пять стадий принятия благодаря единственному Ириному «всё будет хорошо». Она ведь самая умная, это психологи идиоты, которые всю эту чушь со стадиями придумали.
— Да, — коротко и даже немного резко откликается он.
Задевать её у Антона нет и в мыслях, но злость как-то не слишком принимает во внимание этот факт.
— Это же значит, что ты совсем скоро будешь в полном порядке?
И снова вопрос для него, не для себя. И снова этим раздражающе-взволнованным тоном. Зарождающаяся агрессия от навязчивого вдалбливания в голову тупого оптимизма глотку дерёт, надеясь вырвать крик, но Антон противостоит ей с железобетонной уверенностью в том, что лучше от этого никому не станет.
— Конечно, — сквозь сцепленные зубы отвечает он, молясь всем возможным силам свыше, чтобы больше она ничего не говорила.
— И мы с этим спра...
Ей не дают договорить шум отъехавшего стула и Антон, резко вскочивший на ноги. Ира теряется, застывая с намыленной моющим средством губкой, и смотрит на него так, будто впервые видит на этой кухне. У него кулаки сжаты, брови сведены, а плечи чуть приподняты для глубокого вздоха. Вода бесцельно льётся из-под крана, безбожно крутя счётчики в подъезде, но даже так слышно, как Шаст считает до четырёх, снова обращаясь к этой мразотной и бесполезной дыхательной гимнастике, а потом в несколько больших шагов выходит в прихожую.
— Я прогуляюсь по району, — говорит он громко, чтобы точно быть услышанным, и спешно ныряет в ещё тёплые кроссовки.
Ира набирает воздуха, чтобы суметь что-то ему крикнуть, но, видимо передумав, только шепчет бессильное «хорошо», которое Антон различает чисто на уровне интуиции.
На улице нежные сумерки, с перламутровым небом, градуированным самыми необычными цветами, и едва заметным потоком ветра, который бессильно бьётся о толстую ткань кофты и совершенно не справляется со своей задачей устрашать прохожих, решивших в марте погулять.
Антон достаёт сигарету, пряча остальную пачку в карман, по привычке оглядывает узкую дорогу между тротуаром и детской площадкой и идёт прямо туда, где весёлой и звонкой гурьбой бесятся дети. Выкрашенная в три контрастных и ярких цвета лавочка призывно манит к себе даже сильнее, чем мягкий домашний диван, и Антон, не имея сил ей противиться, падает сверху, устремляя взгляд вдаль.
Он никуда не спешит — наоборот, оттягивает момент возвращения домой и наслаждается приятным теплом весеннего вечера. Следит за медленно катящимися в сторону подъездов колясками со спящими младенцами; за парочками, тянущими из сетевого продуктового на первом этаже большие пакеты; за компанией мальчишек, с каждым десятком минут редеющей всё больше. Первого из них загоняют ужинать сразу, как только Антон выбрасывает себе под ноги бычок, а второго, когда он поджигает новую сигарету.
Он курит не торопясь, пропуская затяжки, и залипает на снующих в вечерней суете людей. Глазея на второй окурок под правой ногой, Антон борется с желанием заглянуть в окно своей квартиры на девятом этаже, потому что какое-то шестое чувство подсказывает, что Ира следит из окна, осуждающе качая головой. Или же ему просто хочется так думать, чтобы не чувствовать себя подонком.
Но голову он не поднимает, доставая вместо этого третью сигарету. Рекомендацию к отказу от курения Антон серьёзно не воспринимает. Если алкоголь ещё пугает его своей возможной реакцией на препараты, то дым, выходящий изо рта, выглядит безобиднее домашнего котёнка. Поэтому Шастун не останавливается, отмечая, что небо плавно перетекает цветом в тёмно-синий, а на площадке из всей толпы людей остаются только две девочки лет шестнадцати, которых с его угла обзора не заметно.
— Снова впадаешь в меланхолию?
Голос раздаётся над самым ухом, разрезая тишину слишком неожиданно, но, к своему удивлению, Антон даже не вздрагивает, плавясь в том, насколько тот вписывается в атмосферу вокруг. Арсений садится рядом точно так же, как несколько дней назад, и если бы не чуть более светлый оттенок неба и тихое хихиканье с другого конца площадки, Антон бы подумал, что он переместился в прошлое, когда ещё не был с ним знаком.
Ему хорошо сидеть вот так.
Он не отвечает на вопрос, молчаливо подпуская к себе нового… знакомого, которого очень хочется назвать другом.
С ним хочется молчать.
Забавно, что с Ирой Шасту тоже хочется молчать в последнее время. Вот только совершенно по-другому. С ней хочется заткнуть уши, чтобы не слышать вопросов, зашиться в одеяло, чтобы не ловить беспокойный и жалостливый взгляд, хочется не говорить, потому что темы, которые она задевает, слишком болезненные и ненужные.
А с Арсением молчать хочется просто потому, что это легко, и так можно сделать, и это так же приятно, как с ним говорить. Потому что Арсений смотрит без сожалений и боли, потому что он шутит лёгкие шутки, потому что не боится назвать его безэмоциональным, чтобы не дай Бог не задеть ранимую душу больного, и потому что он улыбается очень искренне, словно специально бережёт силы всё то время, пока они не видятся, чтобы вложить их в одно-единственное растягивание губ.
Они так и молчат, разглядывая качели, до тех пор, пока третья сигарета не тухнет, отправляясь туда же, куда её предшественницы. И всё это время Арсений словно не дышит, разглядывая первую сияющую на потемневшем небе звезду.
— Чем оно тебе так нравится? — спрашивает Антон спустя ещё четыре минуты молчания, чем заставляет Арсения отвлечься и повернуться.
— Кто? — он чуть заторможенно фокусирует взгляд, и от того его лёгкая улыбка кажется пьяной.
— Небо, — кивает Шастун, поднимая голову вверх, — ты постоянно его рассматриваешь, в каждую нашу встречу.
Арсений задумывается, прикусив губу, и выцепляет взглядом одинокую звёздочку.
— Знаешь, на самом деле, только в наши встречи я его и рассматриваю.
Зелёные глаза внимательно изучают чужой профиль, удивительно светлый даже с учётом того, что уличный фонарь горит со спины. Насколько Антон помнит три занятия в художественном кружке, это должно создавать на лице тени. Но Арсений словно сияет изнутри, ломая законы физики, и это не тревожит Антона почему-то, а только добавляет очаровательной загадочности человеку рядом с ним.
— Почему?
Вопрос такой банальный, что скулы сводит. Антону кажется, что им он рушит всю таинственность момента. И может, это действительно так. Но рядом с ним волшебный Арсений, который собирает упавшие кирпичики в руки и несёт обратно, изящно укладывая друг на друга так, что всё становится в разы прекрасней, чем до, и из-за этого Антону не стыдно почти.
— Просто вне наших встреч я вечно тревожусь, — мягким, убаюкивающим тоном начинает Арсений, укладывая те самые кирпичики — строит что-то вокруг них своим откровением в ночи, — мне постоянно кажется, что остаётся слишком мало времени на обдумывание чего-то важного, что мне нужно срочно разобраться в этом и успеть что-то понять. Я хватаюсь за крупицы неизвестной мне информации, чтобы не сойти с ума от одиночества, и — знаешь — в этой спешке небо всегда выглядит так, словно насмехается надо мной. Оно меняет оттенки, ведёт солнце ближе к горизонту и тоже будто куда-то торопится. А когда я вижусь с тобой, время словно замирает, и небо сразу кажется таким спокойным. Всё вокруг кажется невероятно спокойным. Правильным. И вот уже не надо никуда спешить, можно просто насладиться моментом.
Он замолкает не сразу. Его голос, как аккорд на зажатой педали фортепиано, ещё какое-то время эхом звучит у Антона в голове, и он, весьма сентиментально, признаёт, что только что услышал самый красивый ответ на глупое «почему», который когда-либо мог или может существовать в этом мире.
Весенний ветер постепенно набирает обороты, становится сильнее и мужественнее. Плотная толстовка уже не спасает от его огрубевших попыток выгнать всех с охладевших улиц по домам, чтобы никто не мешал господствовать, и Антон ёжится и заметно грустнеет, потому что уходить слишком рано. Как и расставаться.
— Не хочешь снова заскочить на чай? — приглашает почти с мольбой, потому что Ира не станет расспрашивать его о неприятных вещах при посторонних, а ещё так Арсений задержится подольше, отвлекая своими мимолётными каламбурами от тоски.
Но в ответ на просьбу голубые глаза оборачиваются на жилой дом, долго куда-то всматриваясь, и Антон, проследив за этим взглядом, натыкается на приятный жёлтый свет в своём окне.
— Мне кажется, сегодня я буду лишний, — мягко качает головой Арсений.
Антон угрюмо отворачивается от света, находя бóльшую радость в качелях напротив себя.
— Не хочу возвращаться один, — говорит он едва слышно и хочет было потянуться к сигаретам в кармане, но останавливает себя, решая договорить мысль до конца, — Ира волнуется, хочет обсудить моё состояние.
Он надеется объяснить своё нежелание подниматься в квартиру, но Арсений его понимать не торопится, молчит вопросительно и ждёт.
— А я не хочу об этом, всё равно бесполезно, — продолжает Антон, не сводя взгляда с позвякивающих цепей, — потому что так это просто болезнь типа гриппа или простуды, но если начать о ней говорить, — предложение пополам разрывает вздох, — становится страшно.
Арсений молчит, когда они почти одновременно встают с лавочки, когда подходят к подъезду Антона, когда он, собираясь с силами, мнётся, чтобы позвонить в домофон. И только когда дверь открывается и Антон мнётся между входом и выходом, Арсений еле слышно произносит:
— Ты справишься. Всё будет хорошо.
И в этом его «хорошо» ни одной вопросительной интонации, только железная уверенность, которая почему-то помогает. Это «хорошо» хочется засунуть в карман и занести с собой внутрь, а потом доставать и рассматривать каждый раз, когда припрёт.
Антон улыбается на прощание, всё ещё придерживая дверь, и волнения на его лице уже не так много, как было в начале.
— Но на чай ты всё равно заходи как-нибудь, я буду ждать.
Кивая на это приглашение, Арсений обещает себе обязательно как-нибудь зайти, и они оба сходятся мыслями на том, что предложение Антона бессрочное и максимально искреннее.