IV.Так страшно в этом хаосе закостенеть (1/2)
В квартире пахнет запечённой курицей. Запах бьёт в нос с самого порога и провоцирует урчание в пустом животе.
После утреннего разговора с хирургом кусок в горло не лезет до самого Питера, но Ира заранее предупреждает, что дома будет ждать ужин, так что Антон решает на вокзале не перебивать себе аппетит. Он героически выдерживает запахи жареного мяса, вид цепляющихся за салфетки пальцев с зажатыми в них сосисками в тесте, даже терпит навалившееся зверем и укоренившееся глубоко внутри ощущение слипшегося желудка. В итоге он так ничего и не ест за целый день, только тяжело дышит и пьёт минералку из пол-литровой бутылочки, надеясь заглушить чувство голода, резко просыпающегося и с каждой секундой всё громче хрипящего пустой слюной.
И снова на сознание давит какая-то глупая и отвращающая установка «должен», которую хочется скомкать и выбросить в ближайшую урну, но не получается, потому что дома Ира, которая волнуется; дома ужин, который она готовит, и совсем скоро дома сам Антон, который необъяснимо даже самому себе «должен» съесть всё до последней капли жира на тарелке.
Из вредности, из отрицания, из чувства неправильности всего происходящего Антон хочет заблудиться в ближайшую чебуречную, схватить немытыми руками прожаренный в старом и канцерогенном масле беляш и закусить его жадно, с кусочком салфетки, в сплошном мигающем красным животном инстинкте. А потом зайти в квартиру как ни в чём не бывало и мягко мотнуть головой, отказываясь от ужина, над которым Ира корпела не меньше пары часов.
Антону хочется этого до скрипа зубов, до дрожащих рук, до давящей в груди тяжести, но этот ублюдский булыжник с выцарапанным на нём «должен» нависает сверху, грозясь прибить при любом неверном движении.
Поэтому остаётся только сглатывать, бессильно прикрывая глаза, чувствуя слабость, прокатывающуюся по венам с грязной, больной кровью, и не останавливаться по пути домой. Ни на одну грёбанную секунду не останавливаться, даже в лифте переминаясь с ноги на ногу, чтобы ненароком не повело в сторону.
Дверь квартиры с протяжным и режущим мозг скрипом открывается медленно, насмешливо приглашая хозяина внутрь и сразу обдавая концентрированным запахом мяса, щедро присыпанного специями. От этого голова, и без того катающаяся на карусели, раскручивается сильнее, и ещё, когда слух улавливает копошения в глубине, и ещё, когда сквозняк захлопывает входную дверь, и ещё разок, когда путей к отступлению уже нет и приходит приторно-сладкое осознание.
«Я дома».
В Москве этого чувства не возникает даже отдалённо, но, что удивительно, там его настигает не менее важное и приторное «Я».
Просто «Я». Без продолжений, без пафоса.
В Москве он чувствует весьма ироничное в свете голодающего организма перенасыщение. Он там сияет, стараясь делать это ярче, чем сама столица, и слышит свой смех, почти такой же звонкий, как когда они с Ирой пересматривали наитупейшие комедии по пресловутому СТС. Только в разы честнее, искреннее, проще.
Ощущение тамошнего спокойствия не перебивает даже произошедшая на утро консультация, даже томный взгляд врача, плескающегося в тяжёлых мыслях, даже долгий рассказ о трансплантации.
Сложно точно сказать, что испытывал Антон после вдохновляющих речей очередного человека в белом халате и разговора о том, что, если будет такая возможность, московская клиника — лучшая из всех.
Наверное, ему…
Было никак. Антон ведь даже в теории не собирался на эту процедуру. Снова Ира уговорила поехать, чтобы послушать мнение ещё одного врача.
Единственное, чего Антону хочется дома, — это есть, спать, а ещё не обсуждать с Ирой лечение.
Но все попытки забыть о болезни остаются во вчерашнем вечере с Арсением, в красном скейте, горячем кофе, одной-единственной сигарете, которую Антон доставал, только чтобы отдать. Удивительно, что сам он не закурил ни разу. Даже вечером, после выматывающей прогулки, завалившись к себе в номер, он не думал о том, чтобы выйти на перекур, сразу лёг спать. Привычка уступила место захлёстывающему чувству лёгкости.
— Я дома! — озвучивает Антон, сбрасывая с ног обувь, и кидает рюкзак на полку под крючками.
Ира выскакивает из кухни почти сразу же. Она несоизмеримо домашняя с чуть растрёпанным пучком на голове, накрашенными и уложенными бровями. Настолько, что в сердце не помещается, отчего оно долбит по рёбрам, надеясь занять больше пространства внутри. Антону говорить не хочется — устал, и теперь, видя его лично, Ира читает это между строк в его взгляде, подходит вплотную и только крепко, молчаливо сжимает в объятиях. Её чуть влажный лоб тычется Антону в грудь, и она дышит сбивчиво и часто, комкая куртку между пальцев.
Это их первая физическая встреча после озвученного диагноза, первая возможность на контакт, на касание, и Ира сдавливает тело Антона в кольце так сильно, что он почти хрипит от её напора. Но ему нравится. Ему приятно наконец касаться кого-то вот так.
В её порыве желание сберечь, укрыть, не дать упасть в депрессию. Она всё знает про прогнозы врачей, про то, что вскоре должна начаться терапия. Скорее всего, она даже догадывается о том, что чувствует сам Антон, читает, наверное, там же, в глазах, хотя с ней он этим открыто не делится.
Ни с кем не делится, на самом деле.
Потому что Ира, Илья или Дима, которым следует рассказать, слишком близкие, а неправильно возникающий в мыслях Арсений слишком чужой.
И в итоге остаётся только никто.
Только сам Антон и остаётся.
— Всё будет хорошо, мышонок, — фраза теряется в плотной ткани расстёгнутой куртки, но Антон всё равно слышит каждую букву, которую произносит девушка.
Потому что он слушает, ему надо слушать.
Прихожая терпит их объятия ещё всего лишь пару минут, а потом что-то противно звенит в глубине квартиры, посылая разряд мурашек по обоим телам, и момент пропадает.
Кроссовки падают у двери, куртка умащивается на крючке, Ира медленно и осторожно уходит на кухню, а Антон так до конца и не может понять, почему становится так тяжело двигать языком во рту. Суть даже не в разговоре, а в отсутствии возможности сглотнуть накопившуюся слюну.
Куда деваются все его силы, Антон знать не знает, но он пихает в голову, почти насильно, с молотком, мысли о каждом маленьком ребёнке, о той самой девочке в больнице, и ждёт, когда хандра отступит прочь. Но это не срабатывает. Точнее, срабатывает обратно. Теперь рак — напасть ещё страшнее, монстр уже не под кроватью, а перед самым лицом. Огромный, жуткий, с разинутой вонючей пастью, несущий гниль и кровь, питающийся ими. От одного его противного дыхания подкатывает тошнота, но с этим ещё можно справится, в отличие от выворачивающего вены осознания, что этот самый монстр в нём повсюду. Он в каждой клеточке Антоновой крови, в капиллярах, пронизывающих печень, желудок и даже лёгкие; он в бледно-синих венах на сгибе локтя, на запястье, и даже в бьющейся артерии под горлом, которую Ира так любит по ночам целовать. Она говорит, что в её ровном ритме, отстукивающем, как метроном, она чувствует отголоски сердца, жизнь… Антон теперь там чувствует только напоминание о затаившейся возможности смерти.
И это злит, уже даже не расстраивает. В онкологическом центре, в полной готовности Антон уже не смеет отрицать слова врачей, и во время удивительно лёгкого разговора с хирургом он так же этого не делает. Но ровно до тех пор, пока не переступает порог своей квартиры.
В этот момент чувствуется весь бред происходящего, потому что Ира на кухне в его чёртовой футболке, и без того огромной на её рост, так ещё и растянутой, а должна спать, пялясь в фотографию на столе своей юношеской спальни. Потому что Антон сейчас только приезжает из Москвы вместо того, чтобы бесцельно рубиться в заваленную коробками приставку. Потому что в голове воспоминания о недавнем чаепитии с незнакомцем, которого бы точно не произошло, не будь рассудок помутнён и нокаутирован внезапными новостями в тот вечер.
И всё это кажется неправильным, нестыкующимся, неверным. И каждое такое «не-» злит, кипятит изнутри, бурлит котлом с зелёной разъедающей жижей и не остывает никак. Но Антон дышит полной грудью, как учила когда-то давно школьная подруга, увлекшаяся психологией. Дышит с расстановкой, вдыхая на тягучие четыре счёта, затем задерживает этот судорожно-рваный вдох и, когда кислорода становится слишком много, выдыхает в два раза медленнее, чем хочется. Но, как и всегда, методика отстойная, и она не помогает, только душит, распаляя сильнее. У Антона снова кружится голова.
Запах домашней еды немного отрезвляет, не давая прыгнуть в пропасть, но одновременно с тем от него тошнит, и у Антона диссонанс от каждой разнящейся мысли. К головокружению оперативно добавляется боль.
Пройти четыре шага до кухни силы появляются только спустя ещё пару минут, и Антон падает на диван, забираясь туда с ногами, чтобы не потерять сознание в вертикальном положении.
Ира заботливо выкладывает на тарелку картофель и отрезает от румяной курицы сразу обе ножки.
Затерявшийся в шуме вытяжки стук тарелки о приставленный к стене со стороны балкона стол Антон не слышит. И есть ему уже не хочется. Даже заевшее в голове «должен» не справляется с задачей поднять тяжёлую голову с дивана.
— Тош, тебе надо поесть.
Ира смотрит на него так жалостливо, что, если бы Антон только заметил её взгляд, тут же захотел порезаться от осознания собственной ущербности, но сил нет даже немного приоткрыть веки, и это спасает от импульсивных и опасных желаний.
Диван прогибается под самым боком, и уже через секунду Антон чувствует, как маленькая и мягкая ладонь массирует его затылок, иногда отвлекаясь на то, чтобы перебрать жёсткие пряди. Ира молчит, но это молчание такое напряжённое, что импульсами посылает ток по коже, обрывает любые попытки успокоиться. Антон чувствует раздрадение, на которое раньше ему не хватало сил.
— И… что дальше? — она честно держится так долго, как может, прежде чем задать волнующий её вопрос, но сам факт его существования обесценивает любые паузы, строго выдержанные Ирой.
Антон капризно мычит в обивку дивана, топя в этом плаксивом звуке ненависть к происходящему. Ему хочется эгоистично ткнуть в сторону прихожки, где остался лежать рюкзак, и оставить девушку один на один с бумажками, где чёрным по белому прописан первый вариант лечения.
Это глупо, неправильно и в какой-то мере даже жестоко, но у Антона правда нет ни желания, ни сил обсуждать это всё.
Он отсылает в космические высоты желание не видеть сейчас Иру, но те не отвечают ему, безразлично молча.
Ощущение пальцев в волосах сменяют отрезвляющие почёсывания ногтями. Ира впивается всей пятернёй в самую кожу, ведя вверх, и вырывает еле слышный стон из Антона.
Он расслабляется, разлепляя наконец глаза, и ещё пару таких почесываний лежит, просто наслаждаясь. А потом Ира выдёргивает руку из его слегка взъерошенных волос и отходит к столу, на котором остывает их ужин.
Антон благодарен, что она не решает поставить тарелки на барную стойку, потому что высокий стул кажется непосильной преградой для разморённого усталостью, голодом и внутренними коллизиями тела, но пусть обычный стул и выглядит чем-то более доступным, это аналогично тому, чтобы забраться на гору или дерево. И так и так — тяжело.
Однако вопреки всем представлениям Антона подняться с дивана оказывается просто, как и усесться за стол. Трудно оказывается взять в руки вилку, отломать кусочек от запеченной картофелины и не сдохнуть от чувства вины под внимательным взглядом.
Ира всё ещё хочет это обсудить.
А Антон всё ещё не готов говорить с ней.
— Как родители? — спрашивает он, наивно пытаясь отвлечься.
Вилка опасно звенит о тарелку, и Ира смотрит уже не жалостливо, а сурово. Как смотрят на пойманных убийц, ворвавшихся в квартиру бездомных или неудавшихся воров. Когда тебе уже не страшно ни капельки, но ты осознаешь всю опасность, которую они могли бы тебе причинить, и ты презираешь их уже за попытку, ненавидишь, мечешь молнии, надеясь ранить совесть, которой там и в помине нет.
И от этого всё холодеет внутри Антона, потому что такая вот Ира — это то самое живое воплощения слова «должен», преследующего с самого её отъезда из родного города в Питер, к нему. Даже такая, терпеливая, она не выдерживает уже его детского кокетства с игрой в «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю». Она стерпела, когда он не рассказал ей о биопсии, факт которой уже мог дать им шанс подготовиться; стерпела, когда он безразлично попросил её не рваться обратно в Питер, отмахиваясь от поддержки; стерпела, даже когда он несколько раз сбросил её звонок, будучи в Москве; но стерпеть эту дебильную отрешённость, этот наивно-противный вопрос про родителей, который после всего он просто не имел права задавать… Этого она не смогла, сил уже не хватило.
Она бы с радостью закричала — Антон видит это в подрагивающей губе, в напрягшейся и сжавшейся в кулак ладони, в ногтях, впившихся в кожу. Задней мыслью проносится, что всего пару минут назад его собственная голова совершенно беззащитно лежала под этими самыми ногтями, и он, быстро сглотнув, сдаётся, капитулируя.
— Прости, — искренне виновато опускает голову вниз, не зная, что стоит сказать дальше.
Его тихое бормотание себе же под нос смягчает суровое выражение девичьего лица, и он чувствует на своей руке тёплую ладонь, выражающую поддержку.