III.Горят огни на краешке столицы (1/2)

В онкологический центр Антон идёт следующим утром, параллельно переписываясь с Ирой в телеграме. Она шлёт ему сотню стикеров с сердечками и как минимум с десяток раз говорит, что всё будет хорошо. Её поддержка помогает идти немного бодрее, но Ира почти через каждое сообщение записывает голосовое о том, как она сожалеет, что не может быть рядом, и где-то на третий раз Антон начинает чувствовать перед ней вину. Потому что Ира срывается к нему в Питер ближайшим рейсом, пишет, что выехала на вокзал, и с того момента не выходит из сети ни на минуту, стараясь компенсировать своё отсутствие, и при всём при этом совершенно забывает, что Антон испортил ей выходные с родителями.

Ему за это очень стыдно.

Стыдно, что она так сильно переживает, что не успевает попробовать мамин банановый пирог, что ей приходится тесниться на верхней полке плацкартного вагона при своём страхе высоты, и ещё огромное количество «что», которые Антон считает подвигами.

Подвигами, которых он не достоин.

Он чувствует себя ребёнком. Будто хулиганы по вечерам избивают его за школой, и другому человеку, никак с этим не связанному, приходится его защищать. Что-то похожее случалось с ним в восьмом классе, и он буквально умолял тогда Валентину Григорьевну, свою классную руководительницу, не сообщать об этом и без того заваленной заботами маме. Но Валентина Григорьевна всё равно сообщила, и ему пришлось смотреть на то, как такая родная, близкая и мрачная мама залетает в кабинет завуча и чуть не плачет, смотря на синяки и ссадины на мальчишечьем лице.

Во взрослой жизни роль Валентины Григорьевны примерил на себя Антон.

И от этого ему теперь тошно.

Ира чем-то даже похожа на маму Антона. У неё такие же красивые русые волосы и безграничная нежность во взгляде. Она тоже бросается к нему, когда его избивают, пусть и не так, как в восьмом классе, а уже метафорично, и всегда волнуется за своего милого Антона. Ира абсолютно так же крутит золотую цепочку на шее, чтобы не думать о плохом, а ещё в моменты особого стресса кусает кожу вокруг ногтей.

Их отличает только тот факт, что Ира, в отличие от мамы, ничем ему не обязана. Они делят с ней поцелуи, постель, ванную, вместе смотрят фильмы на большом диване и готовят ужин. Они искренне любят друг друга и даже собираются завести кота, но в каком-то глобальном, глубоком смысле они ничего друг другу не должны. У них с самого начала договор, что они — не половинки друг друга, а цельные личности, и Антона всегда устраивал такой расклад. Эта любовь давала им обоим возможность жить без напускных драм и детских обидок, давала право ставить себя выше партнёра и позволяла не зацикливаться на таком душащем и противном «должны».

Они не должны стелиться под чужие проблемы.

Они не должны жертвовать собой.

Они не должны мучить друг друга.

Но с объявлением диагноза Ира как будто забывает обо всём этом и бросается к нему с другого конца страны, бросив все дела. И Антону кажется, что он лично лишает её чего-то важного этим отъездом, словно насильно вырывает из прелестного мирка и заставляет обратить на себя внимание. От этого становится неуютно.

Он не маленький мальчик, и его не побили за школой, но Ира хочет быть рядом, чтобы держать его руку и шептать о том, что любого хулигана они смогут победить вдвоём. Будь Антон чуть более мягким, он точно бы расплакался от её порыва, но пока что всё это только сильно смущает его.

Поэтому он улыбается, отсылая своей девушке видеосообщения, и показно делает вид, что всё и так хорошо. Иронично, что они упорно твердят это друг другу, но оба, по правде, не верят, ни на миг.

Ира, взмыленная и уставшая, едет к нему, и Антон не хочет грузить её ещё сильнее. Но маленькие демоны сомнений и вопросов скребут по черепушке, не давая отвлечься, и во всей этой какофонии единственное, что помогает — воспоминания о разговоре с незнакомцем.

Встреча с Арсением вообще кажется какой-то благодатью свыше, потому что Ира и без того на нервах от одного только упоминания диагноза, а у Антона душа на месте не стоит. Держать всё в себе оказывается трудно. Труднее, чем он ожидал. Антону даже балкона не хватает, не хватает воздуха, пространства. Внутренние тревоги, возможно, не такие уж и обоснованные, но всё же мешающие, находят выход только на тёмной и тихой улице, а совсем отступают только с кружкой чая в компании с кем-то совершенно чужим.

Приглашение в квартиру — какой-то бездумный вопль. Крик о помощи, наверное. Или безумство. Но в итоге это помогает настолько, что Антону его болезнь кажется уже не такой и страшной и он позволяет себе расслабиться хотя бы чуть-чуть.

После ночи за разговором становится проще. Поэтому он так легко улыбается Ире в телеграме и только поэтому решает не забиться в угол, а всё-таки пойти с направлением в центр, где его должны будут начать лечить.

В онкологическом центре с ним не церемонятся так, как в клинике. Совсем. Никто не смотрит на него жалостливо-нежно, не разжёвывает факты по сотне раз и не ждёт, пока он соизволит переварить хоть что-то, вечно клацая пальцами перед изумлённым лицом. Врач, что с ним разговаривает, немного грубый, серьёзный и крайне нетерпеливый. Отношение его к Антону слишком профессиональное, простое и немного даже безразличное. Там он не один такой несчастный. Молодой, горящий, только зарождающий в душе надежды и мечты. Там онкологи не удивлены его диагнозом, для них он не особенный и совсем не бедный.

Его посылают в другую часть больницы на ещё один анализ, и когда он в поисках кабинета забредает случайно в соседнее крыло, то понимает причину, по которой к нему так относятся. Становится мерзко от своих же соплей, потому что он совсем не бедный, он просто жалкий.

Девочка лет десяти, чья мама плачет в коридоре, — бедная. Медсестра, несущая пластыри с медвежатами в сторону лестницы, — тоже. Высокий мужчина, отдающий девушке за стойкой цветной пакет, из которого торчат плюшевые ушки, — и он. У них там маленькие судьбы, у них там дети, которых тут вообще быть не должно.

Остановленная девушка в белом халате закусывает губу, когда Антон спрашивает о местонахождении процедурного кабинета, и неловко теребит идеально чистые рукава, словно он застаёт её за преступлением, скручивает запястья и заставляет раскрыть какую-то страшную тайну мирового масштаба. Она мнётся, как будто не понимает его, и он повторяет вопрос, теперь тоже растерянный.

— Вам в другой корпус, это детский стационар, — она тихо указывает куда-то ему за спину и чуть улыбается, будто ей неловко произносить это вслух, — можете перейти через второй этаж, там сразу налево и до конца.

Она скрывается в ближайшем кабинете, и коридор наполняется тишиной.

На языке привкус горечи от мерзкого чувства волнения.

Стены давят.

Антон хмурится, поднимаясь по лестнице, и сразу же сворачивает влево. Где-то за дверьми слышатся звонкие детские голоса, и затылок покрывается льдом от осознания причины того, почему они все здесь находятся. Хочется сбежать, скрыться и забыть о том, что такая несправедливость вообще существует в мире. Антон больше не переживает за себя. Он же успел хоть что-то в жизни: аттестат в школе получил, институт закончил, друзей потерял, а потом снова нашёл. Он пережил первое похмелье, первый поцелуй, первую сигарету, первый секс. У него за плечами работа курьером, стажировки, поездка в Эстонию. У него что-то есть. Какая-то частичка жизни.

И даже он дрожит от звука своего диагноза, а тут, за стенами, дети, которые даже не осознают.

От этого тяжело и даже больно. Поэтому Антон ускоряет шаг, надеясь сбежать отсюда как можно дальше. Но ноги врастают в землю, как только на его пути одна из белоснежных дверей открывается и ударяется о стену. Сердце в груди ускоряет стук и в тишине коридора отбивается громким эхом, глуша все остальные звуки.

Светлая девичья макушка осторожно выглядывает из-за двери, и как только девочка замечает Антона, она нетерпеливо машет рукой кому-то, кто остался за дверью. Одета она в смешную пижамку с далматинцами и огромные тапочки в виде утят. И это делает её ещё более маленькой, чем она есть на деле. Антон даёт ей лет девять, но она так дерзко поднимает на него полные решимости и уверенности глаза, что он тут же накидывает пару лет для надёжности.

— Ты врач? — девочка окидывает его фигуру изучающим взглядом и отбрасывает длинный хвост за спину, чтобы не мешал.

Антон от такого её строгого и слишком взрослого тона теряется и прячет руки в карманы, чтобы не думать, куда их ещё можно деть, замирает посреди коридора.

— Нет, — просто отвечает он, не решаясь заговорить ещё о чем-то, но девочка не смягчается, только подходит ближе.

— А ты знаешь Виолетту Владимировну?

Никаких Виолетт Владимировн Шастун, конечно, не знает, но признаваться в этом ему отчего-то совершенно не хочется. Малышка смотрит прямо на Антона, щуря свои красивые зелёные глаза, очень похожие на его собственные, и явно замечает чётко различимое замешательство — слишком внимательно смотрит.

— Это дежурная медсестра, — поясняет она, — ей нельзя на глаза попадаться.

— Понял, — кивает Антон, и по его лицу против воли расплывается улыбка.

А потом опасным хищником прямо из ближайшей засады на него наваливается осознание, что эта энергичная и уверенная в себе девчушка, которая стоит сейчас перед ним в этих огромных жёлтых тапочках, здесь не просто так, и улыбка тут же пропадает. Снова хочется сбежать подальше из этого дурацкого стационара, забыть детские глаза, совсем не осознающие ещё всей сути, а потом забиться куда-нибудь в угол, чтобы поплакать от того, насколько несправедлив мир.

Когда Антон, собравшись с духом, проходит мимо девочки вперёд, он чётко слышит, как она тише, чем говорила с ним, зовёт из палаты подругу. Он оборачивается, не выдерживая интриги, и, как заворожённый, следит за тем, как уже две бойкие девчонки вместо одной, пробираются к окну в коридоре, из которого виден маленький больничный парк.

Картина больно режет сердце.

***</p>

Москва пестрит красками и огнями, даже несмотря на то что времени сейчас часа четыре всего. В этом плане Питер спокойнее, по крайней мере в том районе, где живёт Антон. Центр культурной столицы, конечно, никогда не спит, но у Москвы центр, кажется, что повсюду. Она сияет на вокзале, сияет в такси, сияет и теперь возле отеля на окраине. Свет кругом: лампы, цветные дома, вывески, рекламные стенды, фонари и ни на секунду не прекращающее бликовать в стёклах солнце. Москва слепит, и Антону такой её приём не нравится, потому что хочется чуть меньше внимания. Ко всему. К самой его персоне, к домам, к тротуарам.

У Антона за плечами один только рюкзак с парой сменных футболок, стандартным набором документов и кипой листов, на которых распечатаны его анализы. Хирург ждёт его только завтра к восьми, и сам факт разговора с ним вселяет тревогу. Но он бодрится, особенно после вчерашнего стационара, в который его по случайности занесло, вот только параллельно с этим ощущает какое-то мимолётное безразличие. Ведь спасать нужно тех девочек в коридоре, которые с благоговением рассматривают деревья в окне, а на консультацию по возможной трансплантации в Москву приезжает он почему-то.

Почему нельзя поговорить об этом в Питере — не понятно, но Ира так взволнована новостями, что даже слушать не хочет о том, что ему и дома достаточно врачей. В Москве лучше, и всё тут. Ира просит её дождаться, но у хирурга освобождается время, а у Антона нет желания ничего ждать, поэтому он срывается, бронируя первый попавшийся отель, и надеется, что больше ему никогда сюда ездить не придётся.

В съёмной комнате пусто и прохладно. Номер дешёвый, совсем простой. В нём ничего, кроме тумбы, шкафа с зеркалами на дверях и односпальной кровати прямо под подоконником. По большому счёту, больше Антону и не надо, но весь этот вынужденный минимализм сковывает его. Рюкзак падает прямо на застеленную тёмно-коричневым покрывалом кровать, и это хоть немного заполняет комнату. Никчёмное, конечно, решение, но Антону сложно дышать в этих стенах, так что он себя не осуждает и вытягивает футболки, беспорядочно бросая их всё на то же покрывало.

Они валяются теперь яркими пятнами, отвлекающими внимание от пустоты вокруг, и Антон понимает, что у него какой-то пунктик на эту тему. Раньше не было. А теперь вот ему физически тяжело находиться там, где, кроме пустоты и стерильности, ничего нет. Сразу становится зябко и тянет под ложечкой.

Кровать неприятно скрипит, когда Антон падает сверху, и глухо бьётся спинкой о край стены. На бумаги в рюкзаке не хочется смотреть ровно так же, как и на висящие в телеграме сообщения.

Хочется сжечь и те, и другие.

Болезнь всё ещё эфемерна в голове Антона, и какой-то жуткого вида дьяволёнок шепчет, что она может такой и остаться, если подкинуть эти пугающие листочки вверх и развеять на ветру. Выбросить, избавиться, забыть. Тогда не будет никакого рака. Ведь так это работает?

Словно в насмешку над всем, чем Антон себя успокаивает, голову простреливает жуткой болью. В висках стучит осознание, что каждый такой приступ — не просто так. Это сигнал, просьба помочь, попытка вытравить что-то ненужное из организма болью. Но от этого не легче. Знания — не сила. И у Антона всё вскипает от того, насколько раньше было легко.

Раньше была белая таблетка, которую нужно просто запить водой, немного дискомфорта и сдвинутые к переносице брови Иры. Раньше было полотенце в ванной, которым следует всего лишь вытереть лицо, отмыв кровь. Раньше дрожащие руки — это от стресса, стремительно уменьшающаяся цифра на часах от быстрого метаболизма, а липнущие ко лбу волосы по ночам от того, что у них до сих работает отопление, а окно открывать на ночь опасно — можно и простыть.

И в том мире, где всё это не звоночки к раку, Антону живётся вполне хорошо. Ему нравится быть в неведении, потому что теперь он паникует. Он вообще впечатлительный, его даже комнаты страха с их пластмассовыми чучелами пугают.

Не надо.

Не говорите вслух.

Давайте просто поиграем в отрицание, ладно?

Антон мечется на подушке, краем сознания понимая, что даже кроссовки не снял, но его это не волнует. Он тянет руку в карман, потому что должен позвонить Ире, и его снова простреливает изнутри этим непривычным словом «должен».

Почему это плохо — очень сложно объяснить.

Ей хочется позвонить, хочется поделиться, хочется услышать успокаивающий голос. Но Антон понимает, что если бы он не хотел — всё равно бы пришлось. Совесть заставила. Чувство вины замучило. И это как-то неправильно, пусть и глупо. Он любит Иру, и её волнение нормально, но для них все эти обязанности как-то слишком внезапны. Никто не планировал срываться с дел, чтобы кормить другого с ложечки. Они планировали кота, купить новые шторы в спальню, да даже зайти в магазин за молоком они планировали всегда, потому что Ира всегда следит, если его остаётся меньше кружки. А вот это всё они не планировали.

И от этого страшно.

Покрывало чуть сбивается, футболки под Антоном мнутся, а он держит в руке телефон и никак не может решиться набрать номер.

А потом как-то резко приходит мысль не звонить.

Каждому ребёнку объясняют в детстве, что плохие мысли надо гнать от себя подальше, но Антон не ребёнок, и он уже не помнит этот урок. В коридоре слышится приглушённый грохот, и это катализатором ускоряет процесс принятия решения. Телефон прячется обратно в карман, а Антон идёт к двери. Оправдание само себя находит, и он пользуется им беззастенчиво и нагло, совсем не считая, что поступок его поступок это сплошной эгоизм — он позвонит, просто позже.

В коридор Антон выходит почти на цыпочках, и сразу же замирает в дверях.