II.И мучает несчастного героя смерть (1/2)

Кто он? Где он? Почему он тут?

Он открывает глаза и словно выныривает из пустоты. Первые пять секунд мыслей нет совершенно. Только непонимание.

Где-то на периферии слышно автомобильные гудки, голоса и музыку, но вокруг только широкий переулок без единой живой души. Попросить помощи не у кого. Осознания тоже пока нет. Он, как маленькая черепашка в зоопарке, может только хлопать глазами и растерянно смотреть по сторонам. Вот только у черепашки есть значительное преимущество — крепкий и надежный панцирь, защита, дом, а у него только пустота, как в голове, так и на улице.

Он идёт вперёд, чувствуя необходимость двигаться хоть как-то, ведь если не получается думать — нужно делать, хоть что-нибудь, главное, не стоять истуканом.

Уже через несколько шагов на глаза попадается замызганное грязными разводами стекло, и появляется чудесная возможность рассмотреть своё отражение — первая оформленная мысль.

Отражение, в отличие от мысли, мутное, расплывчатое и невероятно тёмное, даже слишком тёмное, как для раннего вечера, так что в нём видны лишь очертания силуэта, и чтобы нормально рассмотреть себя, приходится подойти почти впритык.

Со стороны зазеркалья смотрит взрослое ошарашенное лицо. Волосы спутаны, и поправлять их приходится несколько раз, чтобы добиться хоть сколько-нибудь приличного результата. Пальцы тонут в отливающих чернотой локонах, а голубые глаза фокусируются на одежде: ничего необычного, но пальто выглядит слишком тёплым для светлой улицы вокруг, хотя и нет чувства, что в нём жарко. Рука тянется к лицу в какой-то нелепой попытке разгладить маленькие морщинки у носа, но в последний момент дёргается обратно, хватаясь за стоячий воротник. Взгляд скептично снова осматривает пальто, находя в нём отчего-то бóльшую проблему, чем в явных признаках усталости, и пальцы медленно и осторожно расстёгивают круглые, большие пуговицы. Края расползаются по сторонам, но, даже распахнутое, пальто всё равно смотрится как-то неправильно. Оно точно принадлежит ему?

Только после того, как широкая ладонь стряхивает несуществующую пыль с плотной ткани, образ принимает какую-то более правильную форму, как будто вот так — получше. Странно, ведь пальто осталось совершенно таким же, и даже грязь не отстала от него полностью. Однако теперь видеть отражение приятнее: хочется рассмотреть его со всех ракурсов, покрутиться, подумать, однако когда от зеркала отходят всего на несколько шагов, красивое отражение сначала чуть размывается, а потом и вовсе пропадает. Возможно, дело в грязи, но человеческий силуэт определённо точно перестаёт быть виден, как будто на улице больше никто не стоит.

Вопросов только больше, но самым главным из них становится простое, но весьма важное: «Кто же я?»

Ответом в голове проносится бескомпромиссное «Арсений». Оно загорается яркой красной вспышкой, и спустя секунду к имени добавляется такое же яркое и чёткое «Попов». И это первое по-настоящему оформленное воспоминание, которое Арсений принимает за истину, потому что других вариантов у него нет.

В руках, карманах, ботинках — пусто. У него только он сам и абсолютная прострация. Сплошное ни-че-го.

Вариантов выбора не так много, разве что отыскать отражающую поверхность почище, но в скудных пейзажах вокруг нет ничего подходящего, поэтому Арсений продолжает бесцельно идти вперёд, до тех пор пока не выходит на оживлённую улицу, скрытую за тремя крутыми поворотами. Улицу, на которой звуки уже не на периферии, а непосредственно вокруг него. Страх и напряжение чуть-чуть отпускают в потоке людей, но, куда и зачем он идёт, до сих пор не ясно.

Случайным образом выбрав ориентиром чью-то широкую спину, облачённую в длинную кожанку, Арсений плетётся следом. И сначала всё кажется верным: куда-то идти, зачем-то оглядываться, за кем-то следить, будто он с первого раза попал в яблочко, но когда на очередном повороте импровизированный маяк сворачивает влево, какая-то неведомая сила, перехватившая на долю секунды контроль, тянет Арсения вправо. Доверия такая диктатура у внутреннего «я» не вызывает, но, замешкавшись, он упускает кожаную куртку из вида. И выбора снова не остаётся, только тянущее за ниточку ощущение правильного пути. Наверное, если закрыть глаза, можно представить подсвечивающиеся указатели, как в аэропортах или особо дорогих больницах, и заманчивой кажется идея идти прямо по ним, доверяясь судьбе. Но Арсений не очень уверен, что ему это надо. Принимать решения становится сложнее. Но от молчаливого протеста против самого себя потерянному в большом городе мужчине без единого воспоминания, кроме как о собственном внешнем виде, легче не становится. Логичнее кажется тупо довериться инстинктам, если кроме них в голове абсолютный ноль. Но кто знает, в чём суть этих инстинктов и следует ли им доверять?

Но глупый подростковый максимализм «не хочу слушать сам себя, не буду» проигрывает за неимением аргументов, в то время как смутные ощущения подают апелляцию в суде и вырывают право голоса. Как в трансе, Арсений следует за движением прохожих, вливаясь в общий беспорядочный строй, и старается не отставать. Подсознание ведёт его куда-то вперёд. В остальном в мыслях всё тот же чистый лист, без намёка на содержание стёртых записей. А Арсений почему-то уверен в том, что они именно стёрты.

Прошлое у него есть — он просто не помнит какое.

Дорога оказывается долгой. Солнце успевает скрыться за высотными домами, а небо окраситься в красивый розово-сиреневый цвет: ещё немного, и должны появиться первые звёзды. Понятия о конечной цели Арсений не имеет никакого, и пару раз в нём полыхает бешеная мысль вцепиться первому встречному в плечо и прокричать прямо в лицо: «Вы знаете меня? Куда мне идти, скажите?» Но никто ни разу не смотрит в его сторону за всё время, и никто не узнаёт. Надежда на чудо угасает с каждым проносящимся мимо незнакомцем и на очередном повороте, не приводящем ни к чему, Арсений почти сдаётся.

Кажется, шестое чувство просто смеётся над ним, водя за нос. Но в какой-то момент в мозгу что-то неожиданно щёлкает, заставляя замереть на месте. Это отдаёт самообманом, но Арсений точно видит знакомый перекрёсток. Воспоминание туманное, но в абсолютной пустоте его открытие кажется благословением, и Попов надеется выдавить из себя что-то большее, чем просто чувство дежавю, но, кроме заевшего «знаю, я это место знаю!», у него никаких ниточек. Зацепка ведёт в густой тягучий омут забвения, и Арсений зажмуривается, стараясь ухватиться за ускользающее воспоминание. Но оно, мерзко ухмыляясь Попову в лицо, сыпется сквозь сжатые пальцы и машет ручкой, обещая никогда больше не попадаться на глаза. Снова срываясь на злость, Арсений бесполезно бьёт столб с дорожным знаком, отчего тот противно дребезжит, едва колеблясь, и ожидаемо привлекает к себе внимание. Несколько прохожих, до этого ничего особенного вокруг себя не замечавших, поворачиваются на звук, но осуждающий взгляд на мужчину в пальто никто из них не бросает. Все они, как один, только с непониманием косятся на уже успевший снова застыть знак и отчего-то хмурятся.

Арсению так только лучше — обходится без скандала.

Он отходит к остановке, падает на высокую серую лавку, но в какой-то момент словно теряет на секунду её опору под собой. Странности продолжаются и набирают обороты. Рука нашаривает плотное дерево, и только со второй попытки выходит сесть как надо.

Всё это жутко злит.

Беспомощность, которая растекается от Арсения по всей улице, давит собой любую надежду. В голове пустота, в воспоминаниях только мутные очертания перекрёстка, а в карманах воздух, который лучше бы в лёгкие кто-нибудь закачал, потому что те, кажется, вообще кислород не поглощают. Попов пытается дышать сам, расширяя ноздри, но вздох не идёт, словно такой функции в организм не добавлено, и от подступающей паники хочется кричать и плакать. Арсений не сдерживается, выдавливая отчаяние сквозь сжатые зубы. Он уверен, что теперь на него точно обращают внимание, однако, когда поднимает глаза, понимает, что его не удостаивают даже крошечной скрытой усмешки — вообще ничего, словно его тут и нет. Может, всё это только в его голове? Или людям просто плевать на всяких городских сумасшедших.

Он ведёт руками по лицу и признаётся себе, что боится. Ему страшно, потому что он не знает, куда ещё можно пойти и почему он ничего о себе не помнит. Страх съедает, прокатываясь где-то в районе судорожно бьющегося сердца, медленно, но верно уничтожая изнутри. Арсений держится за остатки адекватности, как за спасательный круг, но акулы безумства на это только клацают челюстями. И когда Арсению кажется, что спастись невозможно, что он никогда уже ничего не поймёт, темнота в памяти на секунду расступается, стараясь протиснуть в открывшуюся щелочку чьё-то лицо. Единственное лицо, которое там ещё хранится. Очень важное.

То, что он испытывает в этот момент, смело можно назвать воодушевлением. Открывшееся второе дыхание даёт смачный такой пинок под зад, заставляя вскочить на ноги и выцепить самого сердобольного на вид человека из толпы.

Арсений предстаёт перед женщиной с доброй улыбкой, которая быстро печатает что-то в своём телефоне, и чуть прокашливается, пытаясь её привлечь. Она никак на это не реагирует, но вспыхнувшая искра уверенности от этого не гаснет.

— Прошу прощения, — решительно зовёт он, но всё так же не получает ответа.

Такое наглое игнорирование вызывает шок, потому что Арсению кажется в корне неправильным. Убеждение в том, что люди должны как минимум отвечать на прямое обращение, крутится в голове так же, как информация о том, что он Попов Арсений. Где-то рядом теплится знание о том, что ходить нужно, переставляя ноги, и что слово «пожалуйста» очень важно, когда надо о чём-то попросить. Это не воспоминания, а какие-то записанные на подкорке факты, сами собой разумеющиеся.

Нахмурив брови, Арсений подходит к следующему человеку — полному мужчине с нелепой шапкой на голове. Он выглядит более сурово, но в карих глазах всё равно читается склонность к милосердию. Это чувствуется чем-то внутри, каким-то тускло мигающим радаром, снова шестое чувство — единственное, что у Арсения есть.

— Извините, мне очень нужна ваша помощь, — говорит он, надеясь если не воззвать к доброте, то хотя бы вызвать жалость.

Но мужчина, так же как и все остальные люди вокруг, даже не моргает, продолжая вглядываться вдаль.

— Эй, вы слышите меня? — делает ещё одну попытку Арсений, для надёжности даже поведя рукой перед чужим носом.

Но ничего.

В попытке успокоить сдающие нервы Арсений настраивает себя на то, что в его черепной коробке просто уместились неправильные понятия о коммуникации и на самом деле его заметно, видно и слышно — он просто ведёт себя как-то не так. Вот только верится в это слабо. Точнее, не верится совсем. Отчаянно дёргаясь вперёд, он старается ухватить чужую руку, скрытую надутой курткой, но буквально за секунду до столкновения чувствует что-то неправильное в своём порыве.

Пальцы проходят насквозь. Он чувствует, что вот она, рука, вполне осязаемая, его собственная. И вот рука незнакомца, совершенно такая же, но они словно лежат в разных плоскостях и никак не хотят пересекаться. У Арсения из предположений только душащее чувство смерти, внезапно ослепляющее его пятном. Волосы на загривке шевелятся, подсказывая всю верность этой догадки, но кроме этого мрачного ощущения есть ещё колыхающаяся надежда на сумасшествие. Возможно, это всё сон.

Тягучий комок непринятия разливается по телу, заставляя отскочить от мужчины, как от огня. Арсений не собирается терять голову или бросаться под поезд, чтобы проверить свою интуицию, которая сегодня настроена максимально враждебно. Он только часто моргает, начиная анализировать предметы вокруг себя. Вот, например, анютины глазки, высаженные ровной линией в клумбу возле остановки, трепыхаются на ветру как бешеные. Арсений только теперь понимает, что совершенно не чувствует ветра. Он спускает пальто на предплечья, но ничего не меняется в ощущениях, как должно. Его не бьёт по оголившейся шее и не холодит. Где-то в груди ощущается лёгкое движение, словно потоки воздуха проходят через него напрямую, и это только подтверждает абсурдную догадку.

Откуда и почему эта мысль вообще возникает — не ясно. Кто-то словно специально подкидывает её. Только вот верна ли она, или это просто злая шутка…

Арсений ищет, как остановить игру и выйти. Ему не хочется продолжать копаться в себе, в проблеме, в идиотизме, приступ которого он остро ощущает кончиками пальцев. Всё становится сложным, пугающим, мерзким. Лучше бы он очнулся в комнате с белыми стенами и получил ударную дозу снотворного из шприца, чем вот так. В первом случае хоть что-то стало бы понятно. Какая из двух дорожек хуже — Арсений не знает, но он предпочёл бы сумасшествие смерти. Определённо.

Остатки спокойствия, которые позволяют не биться в истерике, постепенно ослабляют хватку, и на волю пробивается мрак. Ужас поглощает полностью, накрывая плотным одеялом, и Арсений ничего больше не может. Его руки начинают мелко подрагивать от нервов, а зрачки сужаются настолько, что их сложно будет рассмотреть, даже если стоять впритык. В горле комок, и только теперь безумие становится не отдельной развилкой в сознании, а вполне себе сопровождением к основной.

Смерть и безумство.

Стоит ли говорить, насколько такой расклад кажется безвыходным?

Арсений сглатывает, не чувствуя, что это как-то помогает, и бессмысленно кидается на первого попавшегося человека. Как собака, как настоящий зверь: резко, безосновательно, просто чтобы отвлечься от самого себя и жутких мыслей.

— Посмотрите! — кричит кому-то, надеясь остановить, задержать, обратить внимание.

Но ничего не меняется, мир всё ещё живёт своей жизнью, в которую мёртвых чужаков не пускают.

— Помогите, пожалуйста! — кричит, как будто всё дело только в том, что голосу не хватает громкости.

Он бегает от одного прохожего к другому, орёт во всю глотку, пытается ухватить их за руки, плечи, лицо — дотянуться до чего угодно. Но раз за разом только скользит мимо, сквозь них, не чувствуя ничего абсолютно. Он уже не пытается вспомнить что-то важное, не концентрируется на лицах, не хочет знать имена людей, с которыми был знаком. Всё это совершенно вылетает из головы. Становится неважным.

Остаётся только страх и паника.

Паника и страх.

И отрицание.

Он пробует медленно дышать, потому что каким-то образом помнит, что это помогает успокоиться, но ни черта не работает, огонь внутри только распаляется сильнее.

В конце концов сил на какое-либо движение не остаётся совсем, и всё, что Арсений делает, — это тупо стоит, замерев посреди дороги. В этом секундном замешательстве он забывает о необходимости осторожно огибать идущих навстречу людей и неожиданно даже для самого себя сталкивается с уткнувшимся в телефон парнишкой. Зажмурившись, он пропускает момент, когда юноша лет двадцати проходит мимо, сквозь него, и только постфактум понимает, что вообще случилось.

Арсений чувствует, как в груди что-то сильно и резко сжимается и в гланды словно засовывают толстый шнур, дышать становится просто невозможно. Что-то запертое в неосязаемой призрачной оболочке тела рвётся наружу, по пути как будто вытаскивая саму душу. Это небольно, но настолько неприятно, насколько вообще возможно, и Арсений чувствует грязь во всём себе, даже под кожей, словно он только что переспал не с тем человеком на глазах у толпы, словно его изнасиловали, словно он искупался в отходах, когда пытался отмыться, и пропитался запахом дерьма. Он чувствует унижение и ненависть: к себе, к миру, к прошедшему насквозь телу. Подобный опыт повторять не хочется больше никогда, и Арсений, мотая головой, чтобы чуть отрезвиться, отходит подальше от оживлённой улицы, поближе к жилым домам.

Он всё ещё не может нормально отдышаться и не до конца понимает, почему всё происходит именно так. Что ему делать теперь? Бездумно скитаться по городу, пока он однажды не исчезнет? А исчезнет ли? У призраков есть срок годности? Или он обречён на страдания вечно? Может, он сделал при жизни что-то невероятно плохое? Вопросы ворохом бьются о голову тяжёлым молотком, и Арсений начинает скучать по пустоте, сопровождавшей его в начале.

Приходит какое-то ненужное совершенно озарение, и Арсений закрывается руками, не желая его принимать. Он не видит в этом ничего хорошего, разочаровывается в каждом своём выводе и поэтому гонит их всех подальше. Вот только мысль не отступает, ища подкопы в выстроенной защите, и всё-таки пролезает в сознание.

Перед глазами стоит лицо совершенно Арсению не знакомое. Чьи-то зелёно-карие, горящие мимолётной виной глаза смотрят прямо в душу. Арсений старается запомнить родинку на носу, морщинку у глаза, маленький шрам, поры на лбу, едва проглядывающую щетину на подбородке. Переводит через кальку это лицо на свой чистый лист, до каждой мелкой детали. И единственное, что остаётся в его голове — только это лицо. Кто этот человек — Арсений не знает. Почему он его помнит — тоже. Что делать с этим воспоминанием — есть только смутное предположение.

Арсений выпрямляет спину, прислушиваясь к самому себе. Удивительно, но разговаривающий на фоне светофор, гул прохожих и даже звон открывающего двери трамвая не мешают сосредоточиться. Арсений снова чувствует эти стрелочки-указатели, тянущие его в глубины двора, и в этот раз он не сопротивляется. Поддаваясь внутреннему порыву, он просто идёт вперёд, надеясь, что в этот раз расстояние до цели окажется ближе.

У него ничего, кроме него самого и чуть взволнованного лица какого-то незнакомца.

Ожидания не оправдываются, потому что Арсений без передышки пересекает город, идёт всё дальше и дальше до самой ночи. Указатели в голове, кажется, сами устают, потому что с каждым новым шагом различить их становится сложнее, и Арсения тяготит это до тех пор, пока он не останавливается в абсолютно пустом дворе между кирпичными высотками и не видит одну-единственную фигуру на лавочке вдалеке.

Арсений ни в чём не уверен, но ему нечего терять, так что он подходит ближе, останавливаясь лишь тогда, когда различает жидкий дым, выдыхаемый незнакомцем. Тлеющая сигарета в чужих руках выглядит даже красиво, но гораздо сильнее привлекает внимание скрытое ночной теменью лицо. Такое же. Совершенно такое же лицо, как в его воспоминании.

Ближе подходить отчего-то страшно, и Арсений замирает в паре метров, не сводя задумчивого взгляда с тихо курящего на лавочке парня. Тот красивый даже в темноте: фигура вытянутая, длинная, чуть ссутуленная, и какой-то своей простотой и непосредственностью, которую невозможно увидеть — только прочувствовать, она очень вписывающаяся в общий антураж. Незнакомец смотрит на чуть покачивающиеся на цепях качели и сильнее кутается в кислотно-жёлтую куртку, хмуря лоб. Он, явно думающий о чём-то своём, замирает в этом положении на целую долгую минуту и, кажется, напрочь забывает про сигарету, которая вот-вот должна будет обжечь его пальцы, обхватывающие её сильно дальше фильтра. Арсений едва заметно дёргается, чтобы предупредить, но, вспоминая о своей особенности, останавливается.

Парень в жёлтой куртке, однако, медленно поворачивает голову и смотрит невозможно большими и блестящими глазами прямо на Арсения. Словно видит его. Словно действительно чувствует этот контакт взглядов. Арсений теряется, не представляя, что происходит. Он машинально оборачивается, надеясь увидеть за спиной кого-то ещё, но всё, что их окружает, — это темнота ночи и детская площадка без единой души вокруг.

— Вы что-то хотели? — без особого энтузиазма спрашивает незнакомец, обращаясь напрямую к Арсению.

Пазл упорно не складывается в голове, но пойманное к себе обращение пропустить невозможно. Арсений всё ещё не двигается, боясь спугнуть или парнишку, или себя самого в его глазах, и едва слышно говорит, кивая на чужую руку:

— Сигарета.

Реакция у паренька немного заторможенная, он смотрит на сигарету пару секунд, прежде чем, наконец понимая, роняет её вниз, следя за медленно потухающим концом. Арсения завораживает это чуть рваное движение, и он всё ещё не может поверить, что его правда слышат.

— Спасибо.

Вместе с благодарностью прилетает натянутая улыбка, и юноша снова отворачивается, цепляясь взглядом за качели. Но Арсений не хочет терять его. Не в каком-то высоком и чувственном плане, как в романах для девочек, а чисто по-человечески. То, что чьи-то глаза способны его рассмотреть, кажется чудом, на которое он так надеялся. Призрак, уже не чувствующий себя таковым, подходит к широкой лавочке вплотную. Места рядом с незнакомцем много, настолько, что можно посадить ещё человека три, если захотеть, но Арсений не спешит падать рядом, словно ожидает разрешение на это. Прямого вопроса он не задаёт, и парень, соответственно, ничего ему не отвечает, но он отвлекается от качели, мимолётно бросая взгляд на пустующее место рядом с собой, и этот молчаливый жест они оба расценивают как приглашение.

— Вышел подышать воздухом? — осторожно начинает Арсений, поправляя пальто и садясь.

Он спрашивает первое, что приходит ему в голову, просто потому что хочется поговорить, пока есть такая возможность. Но ему не отвечают. Вместо этого слышится только тяжёлый вздох, ножом режущий тишину, и ничего больше. Арсений не знает, что делать дальше, и тупик, в который они упираются, кажется слишком пугающим. Слишком резко обрубаются канаты.