I.Мирно и тепло в неведении спится (1/2)

Голова кружится. Стоит только встать на ноги, как мир плывёт перед глазами, сливая все цвета в комнате в сплошную мутную серость. Антон бесконечно рад, что причиной этому служит алкоголь. Никогда ещё так этому не радовался. Надеется, что его стошнит куда-нибудь в угол и он сможет выпить ещё потому, что прямо сейчас места даже на маленькую стопочку водки не хватает.

Очень жаль.

Его шатает, но чисто интуитивно он всё же доходит до тумбочки с колонкой, чтобы выкрутить звук на всю. Это даже не вечеринка, потому что Антон никого к себе не зовёт, это просто внезапно орущая среди ночи музыка, которую соседи точно не оценят. Уши режет слишком мощными басами, а когда через пару тактов в ход вступает электрогитара, и вовсе кажется, что можно оглохнуть.

Как-то на это плевать.

Следующей целью разморённых разума и тела становится балкон, но дойти до него оказывается в разы труднее. Он гораздо дальше от центра комнаты, чем подключенная к телефону JBL. Задача кажется невыполнимой.

Но это его последний рывок.

И он делает неуверенный шаг к балконной двери, а потом сразу ещё два, чтобы устоять на ногах и не поздороваться с полом.

Не выходит. Так что Антон хватается за подоконник в отчаянной попытке удержаться, но всё равно соскальзывает вниз, задевая острый угол. И он даже не чувствует боль от пореза на собственной ладони, не видит тонкую красную полоску, не понимает, почему левой рукой так тяжело опираться на пол. Неуклюжий подъём выглядит жалко, но Антону всё равно. Красоваться не перед кем.

В этот раз подоконник не требуется, потому что опора находится сразу в ручке двери.

Прохладный воздух врывается в комнату без предупреждения, и только теперь становится ясно, насколько душно было внутри. В нос ударяет свежесть, но облегчения это не приносит, только раздражает почему-то. Антон не думает особо — его раздражает в последнее время всё. Он только тяжело дышит, опираясь о пластмассовую раму двери, которую косяком назвать язык не поворачивается, и размышляет о том, что с девятого этажа мир всё равно выглядит большим. Обидно, потому что надежда почувствовать хотя бы какую-то иллюзию контроля над этим несправедливым жестоким мирком разлетается на кусочки.

— Блядство, — заключает он, переваливаясь прямиком к открытому на балконе окну.

У него ничего, кроме желания освободиться. И это желание он выскабливает на собственных костях, разливает по чёртовой крови и тычет в лицо самому себе, чтобы разглядеть получше, чтобы не забыть. Иначе он потеряется. Не то чтобы ему не хочется в этом всём потеряться, но ни разу ещё не удалось сделать это совсем. Даже под градусом он думает только о времени, которого осталось так мало, о лечении, которое болью откликается в теле, и о звонках, чётко обозначающих смерть. Алкоголь обволакивает, но облегчения так и не приносит, только бьёт и бьёт по вискам.

Ладони пытаются нашарить там подоконники, но высокий рост не позволяет дотянуться до них без того, чтобы согнуть спину почти пополам, и решение приходит не сразу, но находится в тонкой перегородке между двумя настежь открытыми окнами. Она торчит как поручень, будто специально всё это время была там для его руки. Обычно держаться не нужно, но сегодня Антон слишком пьян. Думать тяжело, не то что следить за равновесием.

Раньше казалось, что эти низкие подоконники очень опасны и стоит переделать их поскорее, чтобы не ссаться от страха упасть каждый раз, выходя покурить.

Теперь кажется, что всё идеально.

Упасть не страшно — страшно не упасть.

Антон в отчаянии потому, что не видит смысла.

Ни в чём.

Его нет в двух пустых бутылках коньяка, оставшихся в комнате, его нет в глазах плачущей Иры, даже в глазах плачущей мамы, в которые он так и не решается по-нормальному заглянуть. Ни в чём больше нет чёртового смысла, кроме как в остром желании поскользнуться и выпасть в распахнутое окно. Он мог бы шагнуть и сам, но это как-то слишком страшно, а он тот ещё трус. Недавно это понял.

Воздух уже не прохладный, далеко не летний — ледяной, пронизывающий, истинно холодный. На Антоне только домашняя футболка, поэтому он весь съёживается, обнимает себя руками, чувствуя мурашки на голых предплечьях, и ничего больше не делает. Не шевелится.

Музыка, всё ещё закладывающая уши, вырывается на улицу, разлетаясь на весь двор, и Антон видит, как в идеальной темноте то тут, то там зажигается свет в окнах. Он разбудил даже соседний дом.

Стройная женщина из квартиры напротив, в нелепом халате и с кудрями на голове, выходит на балкон, чтобы приглядеться к источнику шума, и Антон видит её, как видит и ещё двоих людей, также ищущих нарушителя, как слышит суровое мужское «я сейчас в полицию позвоню». Но ему даже не стыдно. Он оставляет свой след, пусть его фамилия значится хотя бы в протоколе, хоть на какой-нибудь никчёмной бумажке, хоть где-то. Пьяный, расслабленный мозг не видит проблемы. Антон пересекается глазами с той самой женщиной, хотя до конца не уверен, что смотрит именно на неё из-за плывущей перед глазами картинки и нахально поднимает ладошку, маша и улыбаясь. Как последний ублюдок. Ему не интересна её реакция, но он всё равно видит, как она резко разворачивается, захлопывая окно, и куда-то уходит.

Улыбка пропадает потому, что Антон никогда не был таким, но сейчас что-то заставляет. Хотя нет, не так. Ничего больше не останавливает. Хочется музыку ещё громче, чтобы разбудить вообще весь район, но колонка на большее не способна.

Очень жаль.

Очередной оклик о вызове полиции безразлично отскакивает от Антона обратно во двор, и он уже даже ждёт эту самую полицию: будет возможность нагрубить представителю органов, может, его даже в обезьянник заберут. Он там никогда не был.

Но музыка внезапно глохнет, резко, даже без скользящей вниз громкости, и через пару секунд за спиной тухнет ещё и свет.

Луна достаточно яркая, чтобы Антон видел улицу, свои руки и даже звёзды. Но ничего из этого ему не интересно, он просто пялится в никуда и ничего больше не хочет.

— Что ты делаешь? — голос звучит как-то подавленно, настолько, что Антон даже оборачивается, отвлекаясь от такого интересного «ничего», хотя заранее знает, кого там увидит.

Арсений выглядит спокойно: руки сложены, голова чуть опущена, а сам он опирается о стену, скрестив ноги. Глаз не видно, и, не глядя в них, его настроение становится практически невозможно разгадать. Он раздражён? Расстроен? Разочарован? Скорее всего, всё вместе.

— Дышу воздухом.

В груди появляется неприятное чувство. Вина, вылезшая из ещё живого, не притуплённого алкоголем отголоска разума, давит на голову. Антону она совсем не нужна. Оправдываться он не будет, как и извиняться.

Арсений качает головой, всё ещё не поднимая взгляда, а потом трёт лицо ладонями, осознавая собственное бессилие. Ему едва ли легче, чем Антону.

— Ты слишком рано сдался, — говорит он с надеждой достучаться, привести в чувства, разбудить.

Но не выходит.

— Я просто смирился.

Он почти выжимает из себя слова. Горло дерёт от того, насколько это звучит сухо. По сути, «смириться» в этом тоне — то же, что «сдаться». Антон это прекрасно осознаёт, но нужно же ему что-то ответить. Просто чтобы показать, насколько ему плевать на всё, кроме Арсения рядом.

Реакцию своего личного призрака видеть одновременно не хочется и почему-то очень нужно. Кто у него остался, кроме него? Антон бы рад, если бы вообще никого не осталось, было бы легче мучить и истязать себя. Но Арсений вечно тут, совсем близко, дышит своим беззвучным метафоричным дыханием в затылок и не девается никуда, как его ни гони. Можно сказать, что их отношения — это высокое и милое чувство привязанности, но после всего это кажется даже смешным.

Они — это одержимость, смешанная с безнадёгой.

Взгляд устремляется вниз, только чтобы не смотреть на Арсения, и на какое-то время это помогает. А потом на губах расцветает зарождающийся смешок — там та самая лавочка. Их лавочка. Антон разглядывает детскую площадку внизу, выключенные фонари по периметру двора, парковку. Всё такое обычное и такое большое, однако, скорее всего, если он прыгнет, то больше не проснётся никогда. Девятого этажа, кажется, недостаточно, но сознание уверенно говорит, что в самый раз. За несколько минут полёт становится почти мечтой. Лучше попрощаться, имея крылья за спиной, чем трубку в горле, но Антону всё ещё не хватает для этого мужества.

— А умирать больно? — внезапно решается задать вопрос.

Фигура за спиной заметно дёргается, оказываясь ближе. Чужих глаз Антон всё ещё не видит.

— Да.

Ответ тихий, сквозь сжатые зубы, и настолько жуткий, что вызывает дрожь. Антон жалеет, что спросил, и с широко раскрытыми глазами кидает мимолётный взгляд на Арсения. Тому хватает этой эмоции, чтобы продолжить.

— Невероятно больно, Антон, больнее, чем все переломы, чем любой ток, чем всякий приступ. Это так больно, что хочется сдохнуть снова, а потом ещё и ещё, лишь бы всё это закончилось поскорее, лишь бы изнутри не рвало на части, — он пугает намеренно, придвигаясь ближе, и говорит так, словно совершенно точно не врёт, словно прочувствовал это сотню раз и запомнил, — это так больно, что сердце хочется вырвать, чтобы стало хоть чуть-чуть полегче, но ты не можешь ничего. Ты только беспомощно и глупо задыхаешься, ломаясь заново, снова и снова, и думаешь, что это больше никогда не прекратится. И это не прекращается. Ты даже кричать не можешь, потому что в тебе больше ничего нет, кроме боли. Смерть — это не освобождение, если ты спросил об этом. Это просто смерть.

В глазах Антона ужас, потому что он точно ожидал не такого ответа. Мутные мысли наконец собираются в одну общую, довольно ясную, и он тянет руку к плечу Арса в надежде коснуться его. Он держит её прямо над чужим телом, но совершенно ничего не чувствует. Совершенная пустота. Умирать становится бесконечно страшно, и теперь у Антона в мыслях только бьющаяся о черепную коробку паника. И жалость. Огромная жалость к Арсению.

— Тебе и сейчас больно? — спрашивает Антон, не совсем уверенный, что ответ ему стоит услышать.

На балконе на секунду воцаряется тишина. Молчание напряженное.

— Да, — отвечает Арсений, и на этот раз не врёт.

Антон мечтает вернуть время, когда они ещё не были знакомы.

Но уже слишком поздно как-то.

Очень жаль.

***</p>

Сейчас их жизни связаны между собой так, как не были ещё буквально пять месяцев назад. В тот день, когда всё пошло наперекосяк, март только-только набирал обороты, Антон не знал ничего о себе, а ещё не знал Арсения.

***</p>

Удивительно, как красиво сияет солнце, когда абсолютно нет времени им наслаждаться. Антон часто выбирается гулять с кем-нибудь или просто шатается по городу, когда это самое время позволяет, но всё равно по пальцам можно пересчитать дни, когда в такие его вылазки с неба светит так же ярко. На улице приятно тепло, особенно для начала весны. Никто не ожидает резкого скачка до двадцати градусов в марте, поэтому большинству даже жарко из-за плотных курток и тяжёлых ботинок, но в целом погода чудесная.

К его личному сожалению, Антон не может замедлить шаг, подставляя лицо под лучи. У него приём уже через десять минут, а он до сих пор никак не сориентируется по карте, с какой стороны улицы располагается клиника. Он спешит, постоянно оглядываясь, сверяется с навигатором и переживает. Походы в больницу всегда волнительны, и начинать их с опозданий — значит схватить ещё больший стресс. Антон и без приёма у врача переживает обо всех вещах на планете: чувствует эмпатию к каждому грустному щеночку в кустах, вечно извиняется и теребит браслеты на руках, когда боится кому-то не понравиться. Он милый, добрый и бесконечно волнующийся о мелочах, например о звонках из больницы посреди недели.

А ещё он совсем немного неуклюжий.

В очередной раз отвлекаясь на телефон, Антон крутится на месте, стараясь встать по направлению стрелочки на экране. Стрелочка почему-то непрерывно следует за ним. Они так и кружат вдвоём, пока Антону не приходит понимание всей глупости таких круговоротов, и он дёргается вперёд, скрестив пальцы на то, что направление правильное. Но сразу сбивает кого-то с ног.

— Боже, простите, — неловко мельтешит он, хватая упавшего мужчину за локоть.

Густой смузи из потерянного направления и смущения всё только усугубляет, и когда Шаст тянет на себя громоздкое тело, мужчина падает обратно, теряя из-за Антона только-только найденную опору в ногах.

Он смотрится невероятно неловко, когда с нечленораздельным звуком всё же крепко встаёт, одёргивает рукава и отряхивает ладони от пыли. Его бежевое пальто с едва видным сероватым пятном сбоку даже так выглядит достаточно солидно, чтобы проглотить неловкую шутку, так что Антон закусывает губу, продолжая сжимать чужие предплечья длинными пальцами в кольцах, и старается улыбнуться, надеясь сбить напряжение.

Их взгляды на несколько судьбоносных секунд встречаются друг с другом.

У мужчины в голубых глазах целый ворох недовольства и осуждения, который плещется там, в старательно сдерживаемом водопаде, и Антон задерживается на этих глазах на пару секунд дольше, чем нужно.

Но, кроме этого, ничего необычного не происходит.

— Осторожнее, — немного грубо откликается незнакомец, поднимаясь с асфальта, и кривит лицо.

Антон не обижается. Люди часто бывают агрессивны, когда неловко себя чувствуют. Тем более что в него ещё не прилетело никаких обидных оскорблений, а он как-никак единственный, кто в столкновении виноват, и даже это заслужил — у него нет права сердиться. Кажется, даже спасибо надо сказать.

Инцидент не остаётся в памяти надолго, потому что, ещё раз бросив извинения, Антон быстро скрывается из виду.