I.Мирно и тепло в неведении спится (2/2)
На скандалы времени нет — до приёма семь минут.
На воротах в больничный двор табличка с названием платной клиники, но у Антона нет времени её читать, да это и не нужно. Он тут уже бывал, только с противоположной стороны и через машинные ворота, а других больниц поблизости всё равно нигде нет.
Внутри красиво, по крайней мере, полы под ногами чистые, и зеркало в холле не пугает отражением, как когда он пришёл в первый раз. Но запах спирта, тревоги и пластика всё равно никуда не исчезает, пробиваясь прямо в нос. Антон пропускает мчащую на всех парах санитарку с запакованными баночками и контейнерами на тележке и сам торопится в регистратуру. Хотя он даже ещё не опоздал.
Девушка с красивым золотым бейджем говорит, что все результаты анализов уже у доктора и его ждут на третьем этаже. Она называет номер кабинета, и Антон чуть улыбается уголками губ: там он тоже уже был. Перед нужной дверью сидят сразу три человека, и Антон тушуется в нерешительности: ему, вроде как, назначено, но…
— Извините, — осторожно начинает он, и его тут же перебивают.
— За мной будете, молодой человек, — уведомляет сурового вида женщина с ярко выкрашенными малиновой помадой губами.
И Антон не спорит. В общем и целом он же никуда не спешит: может и подождать. Он засовывает своё объяснение про «мне назначено» куда подальше и садится, чтобы ни с кем не конфликтовать. И сначала всё кажется даже нормально, потому что бояться в больнице становится нечего, однако уже минуты через три в дверях, почему-то другого, дальнего кабинета показывается недовольный и немного растерянный врач, тяжёлым взглядом осматривающий каждого, кто сидит в коридоре, будто кого-то ищет, будто даже Антона как раз. Сам Антон внимания на это обращать не хочет, ему уже сказали, в какой кабинет идти, и он намеревается достать из кармана телефон, чтобы не пялиться бесцельно в одну точку в ожидании, но доктор подходит ближе, и эта его энергетика сковывает так, что не то что за телефоном не потянуться, а даже не моргнуть.
— Антон? — он останавливается прямо напротив, чуть дёргая воротник своего халата вверх.
— Д… Да, — немного теряется Антон, поднимаясь с места.
В прошлый раз его принимала женщина, ещё и в совсем другом кабинете. Тревога от нарушенных планов нарастает, и всё идёт уже как-то не так. В зелёных глазах это читается совсем легко, наверное, поэтому врач заметно смягчается.
— Проходи, пожалуйста, в кабинет, — добродушно улыбается он, стараясь не пугать парня ещё сильней, и кивает на дверь, из которой минуту назад вышел.
— Вы уверены? Меня направили сюда, — неловкий тычок в сторону в подтверждение.
Антон чувствует себя каким-то слишком крошечным под чужим взглядом. Он вроде бы уже мужчина, вроде не маленький мальчик, уже даже не в категории «молодёжь», скорее «дяденька», но его так начинает напрягать весь этот визит в больницу, что хочется, смотря прямо в глаза врача сказать: «Поговорите лучше с моей мамой». И всё. И скрыться. Как Бэтмену или Чёрному плащу, чтобы не видно было под покровом ночи. Но мамы рядом нет, а на улице светит солнце, поэтому остаётся только решать проблемы самому. По-взрослому.
— Уверен, — в голосе слышится что-то похожее на сожаление, и это вообще не воодушевляет, — у нас новенькая администратор внизу немного путается в кабинетах. Извини.
К чему звучат извинения, Антон не понимает, но кивает, словно так и должно быть. Он чуть неловко косится на женщину из очереди, надеясь донести этим взглядом, что он не засранец, который прорвался вперёд неё — его позвали, но даме с малиновой помадой до него больше никакого дела нет.
Кабинет в самом конце коридора, и ноги почему-то сложно передвигать, чтобы добраться туда. Антон бы на самого себя зашипел, но так и в психушку попасть недолго, а он ещё не в курсе, почему ему вообще назначили сегодня приём, поэтому пока стоит немного потерпеть с реакцией. Доктор терпеливо идёт рядом, не выражает недовольство даже намёком и не подгоняет никак. Это немного напрягает, потому что все встречаемые Антоном раньше медработники были чуть-чуть на нервах всегда, а этот врач словно валерьянку вместо чая пьёт и заедает цветками ромашки.
Внутри кабинета светло и просторно, только немного пусто, потому что никаких тебе громоздких аппаратов, кресел или полок с приборами нет. Только стол, и тот практически голый, за исключением аккуратно разложенных на нём белых листов. Оно, наверное, и понятно: стерильная зона всё-таки, кабинет врача, но эта атмосфера давит мёртвым грузом. В прошлый раз, когда Антон приходил, у женщины, выписывавшей ему направления на целую кучу анализов, он чувствовал себя гораздо спокойнее. Там был огромный принтер, занимавший половину приставленной к столу тумбы, рассыпавшиеся визитки, ручки, вечно скатывающиеся к краю, следы от печатки на специально подложенном под неё листке. Там было легко, просто и немного неряшливо, и от этого становилось не так страшно. Было ощущение, что перед ним человек, совершенно такой же, как сам он.
Но в этом же кабинете на это и намёка нет.
Слишком идеально.
По-страшному.
Антон искренне надеется, что это ощущение — просто издержки платных клиник, потому что иначе он умывает руки прямо сейчас.
Мужчина в белом халате усаживается на стул, подвигая его ближе к выложенным бумагам, и тут же хватается за один из листов. Торопится, словно и так потерял слишком много времени. Он недолго молчит, напряжённо что-то разглядывая, но скоро возвращает лист на место, кивая. Его выражение лица уже не такое суровое, как в самом начале: пропадает морщинка на лбу, глаза чуть темнеют, не отражая больше белые лампы коридоров, и сам он как будто немного меняется в своём отношении, потирая поблёскивающие ладошки.
Антон понимает. У него тоже ладони потеют, когда он волнуется.
— Меня зовут Виктор Анатольевич, — он старается улыбнуться.
Антон замечает в этом старании надежду успокоить, но это не работает, вызывая в корне обратный эффект. Под гнётом голых стен и пустующего рабочего стола, Шастун вжимается в спинку своего стула и слышать даже маленькую часть из всех слов, которые планируют ему сказать, не хочет совершенно. Виктор Анатольевич, каким дружелюбным ни пытается казаться, говорить с ним собирается не о погоде явно, а всё это напускное сюсюканье наталкивает на мысль, что и не о проблемах с уровнем сахара в крови. Антон не хочет знать, если его кто-то будет спрашивать, но, очевидно, никто и не будет.
Он ёрзает на стуле, надеясь дать понять, что улыбка и елейный голосок вообще не работают на практике, но кроме понимающе сложившихся бровей ничего от врача не получает.
Сожаление читается в чужом взгляде ещё до того, как Виктор Анатольевич начинает говорить, потому что как бы там ни думалось Антону, а под гнётом заблаговременного ужаса сообщать плохие новости кажется бесчеловечным. Но по-другому не получается, и, к их общей печали, подсластить диагноз, который звучит следом, не удаётся совсем никак.
Но все врачи немного психологи, а все психологи немного врачи, поэтому Виктор Анатольевич не торопится, даёт им время на раскачку и заходит издалека: явно надеется, что что-нибудь всё же получится.
Он осторожно, очень тихо, спрашивает Антона про его семью, наследственность, про то, болел ли кто-нибудь из его ближайших родственников раком…
И паники избежать не получается.
Повторяющийся анамнез, который, Антон уверен, точно записан в его больничной карточке и с десяток раз продублирован на ксероксе на каждом направлении, которое он получал, звучит словно попытка прилепить лейкопластырь на открытую рану.
Глаза Антона расширяются с каждой новой фразой, а огненная мысль «бежать» выжигает мозг. Хочется закрыть ушки руками и, как всё тому же маленькому мальчику, выбежать прочь из кабинета, больницы, города. Не слышал — не знаю. А если не знаю, то и нет ничего. Вот только врач всё продолжает говорить, двигая ближе к Антону результаты анализов. Для приличия Шаст на них даже смотрит, но настолько поверхностно, что, кроме своей фамилии в самом углу, и не видит ничего. По правде, и желанием не горит.
Мир на секунду перестаёт издавать звуки, оставляя в голове только бесконечный поток вопросов. Антон надеется понять, но всё происходящее отдаёт сюрреализмом, и получается только хлопать ресницами, пялясь поверх седеющей, наверное больше от пережитых эмоций на работе, чем от старости, головы.
Часть про рискованность его положения, как рассказ про все плюсы того, что они смогли обнаружить этот страшный недуг не слишком поздно, Антон благополучно пропускает, всё ещё крутя в мыслях смертоносное в его понимании слово «лейкемия».
Кроме него, не остаётся ничего, даже звучный голос врача теряется на красном кровяном фоне.
— Антон Андреевич, на всякий случай я рекомендую вам предупредить родственников о возможности трансплантации стволовых клеток, — официальное обращение немного отрезвляет, — мы, конечно, начнём с медикаментозной терапии, но в некоторых случаях это не даёт необходимый эффект, поэтому вам следует морально подготовиться к тому, что придётся рассмотреть и другие варианты лечения.
Его «мы» звучит холодно и отстранённо. Настолько, что Антон без сомнений различает в этом тоне никому не всравшееся сейчас посредничество. Это не «мы», которое «вы будете видеть знакомые стены, и моё имя станет для вас почти родным», это то «мы», которое означает, что Антону предстоит узнать ещё целую кучу врачей, перепосетить множество других клиник и бесполезно цепляться за новых людей каждый раз, приходя на диагностику, на лечение, на разговор.
Но даже это отзывается в Антоне не так сильно, как мерзко липнущий к коже подтекст, в котором читается брошенное мимоходом из окна чужой машины «хуже», ещё слишком эфемерное, но уже достаточно заметное, чтобы вовсе его игнорировать.
Может стать хуже — вот что говорит Виктор Анатольевич. Что химия может не помочь, что…
В Антоновой голове уже случается всё самое плохое. Там пляшет смерть со всеми её спутниками и водят хороводы картинки бледных лиц родных. Это минутное помешательство, всего лишь шок, но оно распаляется так ярко, что, даже уходя, сжигает поле мыслей за собой. И пусть доктор ещё несколько минут распинается о том, что бить тревогу слишком рано, что специалисты будут контролировать лечение и помогут справиться со всем, — всё равно. Верится слабо. Особенно в сам факт того, что у него рак. Это всё вообще кажется ошибкой. Розыгрыш какой-то, верно? Да? Куда ему махать с ошарашенным видом?
Скажите, пожалуйста.
Он помашет.
Это не правда, не может ей быть, потому что лечившая его до этого женщина всего раз говорила о возможности рака, и до этого момента её слова отчего-то не воспринимались всерьёз. Она гоняла Шастуна по анализам несколько недель и всё время сдержанно смеялась. С ней страшно было только единожды, когда она отправила Антона на биопсию. Тогда он заранее прочитал про предстоящую процедуру в интернете и ходил бледным целый день, представляя, как от него буквально отрывают кусок и передают под микроскопы. Но позже всё оказалось не настолько триллерным, и Антона отпустило, усыпило его бдительность, не давая закопаться в переживания глубже.
В тот момент, когда Антон с замиранием сердца и достигающей вершины Эвереста тревожностью шёл на страшно звучащую процедуру, у него в больничной карточке было только абстрактное «подозрение на…»
А теперь оно прямо на глазах, насыщенно-синими печатями клиники, превратилось в вызывающее холодный пот «Диагноз: …»
Всё вокруг — включая снисходительный тон врача, серые стены и какие-то неразборчивые надписи на бумажках — кажется нереальным.
Не бывает же так, чтобы секунда, и рак, ведь так?
Противное жирное подсознание тычет носом в то, что это не секунда и даже не день, а целые недели в ожидании, пока придут одни результаты, а потом сдача других, новых анализов, дополнительных, долгих.
Но в голове информация до сих пор кажется резкой, как щелчок выключателя: раз, и свет бьёт по глазам, заставляя жмуриться.
Антон не понимает, какой реакции от него ждут, и почему так быстро направляют к новому врачу, в совсем другую больницу. Уложить в голове, что он болен чем-то серьёзным — настолько серьёзным, в смысле — не получается.
Он и приходит-то изначально только из-за настоявшей на обследовании Иры, которая хмурилась каждый раз, когда у Антона из носа шла кровь или когда он заглатывал пару таблеток ибупрофена от головной боли. Но это ведь мелочи просто. У Антона с детства с сосудами проблемы, синяки постоянные и ватку он после иголок держит дольше всех. Это же не причина, не симптом. Какого тогда хрена, в целом? Почему?
Виктор Анатольевич выписывает направление в онкологический центр, как будто на вокзале через окошечко отдаёт билет в ад, встаёт со стула, чтобы передать его лично в руки, и хлопает Антона по плечу, сжимая покрепче.
Они сидят в тишине, потому что доктор уже закончил с пояснением и остальное ему расскажет уже другой специалист, и Антон не собирается двигаться, пока его не прогонят.
Пустая стена теперь кажется благословением свыше, потому что ни одна пестрая точка не маячит перед глазами и не отвлекает от копаний в себе.
Из живых кровных родственников, которые захотели бы помочь, а не сразу послали куда подальше, у Антона только мама. И ей он про болезнь не будет говорить, потому что сам не верит. Не получается.
В сложившихся обстоятельствах слово «болезнь» звучит как-то слишком по-детски, как беспечное «каку подхватил», и Антон никак не может соединить все ниточки в голове, чтобы, наконец, пришло осознание, потому что и паника, и ужас, и непонимание приходят, а самого главного нет. Наверное, это потому, что нет и доказательств. Никаких тебе тёмных пятнышек на снимках, на которые можно смотреть и понимать: вот она беда. Всё ненастоящее как будто. Единственное, что у Антона есть, — кипа листов с непонятными обозначениями и его фамилией в углу жирным шрифтом.
Он сидит, не шевелясь, вплоть до тех пор, пока телефон в кармане тихо не вибрирует. И это приводит в себя, заставляя резко подняться. Как будто из транса выводит.
— Спасибо, до свидания, — на автомате прощается, собирая все выложенные на столе бумажки, и укладывает на них сверху своё направление.
Он всё в той же бессознательности жмёт Виктору Анатольевичу руку и молча выходит, чуть шарахаясь громкого хлопка двери из-за сквозняка.
Только на улице, под лёгким напором свежего воздуха и всё ещё дарящего тепло солнца, он достаёт телефон и смаргивает своё наваждение. Сообщение от Иры не читает — сразу звонит, совершенно не представляя, что скажет ей дальше.
— Мышонок, ну что там? — о её ласковый, тёплый тон греется сердце.
Тревожность чуть отпускает Антона, в трубке на фоне что-то шуршит, а потом едва ли разборчиво слышится голос Ириного папы. И всё в этом звонке резко становится таким домашним. Уже не хочется передавать слова доктора: у Иры ведь всё так хорошо, так тепло и счастливо.
Но не сказать Антон не может.
— Такое, — признаётся он, а сам думает о том, что слово это несоизмеримо дурацкое, — мышка, я буду дома через час, давай созвонимся по видео.
Антон определённо не считает, что сказать это ей в лицо будет проще. Ему не хочется ей врать, и скрывать что-то настолько важное он не сможет, но рушить маленький безопасный мирок, в который Ира так ненадолго смогла вырваться, всё равно очень жалко. Он бы отложил это на потом, но поздно уже давать задний ход.
Ира долго молчит в трубку и тяжело дышит, явно взволнованная разговором. Но она заканчивает как можно более уверенным «хорошо», сбрасывает и ничего вдогонку не пишет. Дрогнувший девчачий голос, свежий в памяти, уверенно подтверждает, что Антон идиот, и у него душа начинает болеть не только за себя, но и за Иру, потому что он не один будет в этой войне, она прыгнет за ним следом.
Весь путь домой Антон думает о том, чтобы соврать о своём походе в клинику, но совесть не позволяет, и поэтому уже через час Ира первая из всех узнаёт о том, что он умирает.