исходы (1/2)

В прозрачной глади на берегу кристально чистого озера Итэр читает отражения звезд, скрытых солнечным светом на небесах, но видных здесь, в светлых водах, где судьба перемешана с иллюзиями. Он слышит шелест ветра, доносящий до него звуки далекой войны, что прошла пять сотен лет назад, и цветения жизни, что закончится в ближайшие века; слышит шорох пера по бумаге, где появляется все больше тонких линий, отражающих ту вариацию его портрета, что видит художник; слышит, как под самой толщей земной коры, на глубине большей, чем может достичь обычный человек, эхом отражается от забытых руин стук каблуков единственной принцессы, что может править этим подземным царством.

И видит сотни историй, записанных в собственных отражениях на воде, сотни исходов его собственной жизни, переплетенной с судьбами Тейвата. И тем, кто дарит ему улыбку за спиной, заправляя выбившуюся прядь за ухо, наклоняясь над листком бумаги и прочерчивая уверенными штрихами лишь одно, неправильное видение его лица.

У них с Альбедо всего три исхода, предопределенного звездами. И ни один из них Итэру не нравится.

…

Однажды он просто его не вспомнит.

В кабинете Альбедо живой беспорядок смешан с любовью все систематизировать, и Итэр подмечает это с невольной улыбкой на губах, проходя снова и снова между полок с зельями, книгами, результатами экспериментов, разбросанных стопкой, но лишь в одном месте, четко ограниченной беспорядочной кипой бумажек. Итэр подцепляет лишь одну, читает, с трудом пробираясь между цифр и буковок, непонятными терминами и понятными лишь алхимику вычислениями.

После второго и третьего листика, он находит то, что вообще-то ожидал найти уже давно, гадал, где же Альбедо их прячет в своей одинокой на удивление уютной лаборатории. С бумаги, шероховатой и немного смятой, запачканной местами отпечатками пальцев с карандашным остатком, он видит свое лицо, снова и снова, наклоненное набок, смотрящее куда-то вдаль, повернутое вовсе в другую сторону, так, что лишь коса развевается на ветру. Итэр уверен, стихии тогда не бушевали, он сидел смирно и позировал, как любил это делать часто, не всегда правда удачно. Он просто не хотел замирать, не мог, глядя на человека, что рисовал его с таким забавно задумчивым видом.

Альбедо все делал так. Хмурился, что-то словно высчитывал у себя на уме, и лицо его было бы вполне серьезным, если бы не закушенная мило губа, не язычок, что показывался иногда резко и быстро, обводя засохшую кожицу, и косички, что рано или поздно растрепывались окончательно, и Итэр любил смотреть, как одна, маленькая предательница, спадала на плечико, игнорируя все закрепления, расплеталась совершенно и лежала одной непослушной волнистой прядкой.

Он ее всегда целовал. Брал в ладошки локоны, светло-пыльные, совсем необычные в картине жителей Мондштата, касался губами волос мягких-мягких, словно теплое одеяло. И клал послушно на место, встречая недовольный взгляд, что отвлекли, помешали. Так злятся несерьезно люди, когда от дела их отрывает что-то хорошее, совсем приятное, чему хочется лишь улыбнуться.

— Итэр, — говорил тогда Альбедо смущенно и говорит сейчас. — Ты мешаешься.

Он выдает это лишь немного обиженно, но в ярких глазах плещется веселье, нежность и что-то еще, чему они пока не давали название. Итэр склоняется к нему на плечо, касаясь осторожными поцелуями, негодуя, что не может пока достать кожи. Из-за спины алхимика видно что-то громоздкое и слишком умное, чтобы захотелось вдруг понять, приборы и склянки, которых Итэр порой даже касаться боится, не желая разбить и расстроить.

Альбедо в работе, занят своими исследованиями, а слоняться без дела по всей комнате путешественник уже устал. Полки все просмотрены, листики даже собраны назад, в тот самый необходимый хозяину помещения беспорядок. И Итэр бы, наверное, правда отстал от него, занял бы себя чем-то, даже новой книгой, в которой снова лишь намеки и ни одной правды. Сел бы и наблюдал осторожно, как работает тихо тот, за кем смотреть он может часами.

Но на часах уже полночь, день близится к своему концу, а Альбедо все сидит и сидит, не отрываясь, снова позабыв и об остывшем чае на столе, и о своем собственном отдыхе. Иногда. Итэр злится. На такое отношение к собственным нуждам, к себе в конце концов. Альбедо готов жизнь бросить к ногам науки, посвятить себя всего работе. И, видимо, схорониться на ней же.

— Завтра закончишь, — говорит он тоном, которому противиться сложно, хоть Альбедо еще пытается. Просматривает напряженно что-то из заметок на стене, переводит взгляд снова к столу с образцами, а на Итэра не смотрит совсем-совсем.

— Еще немного, совсем немного, и я…

— Альбедо.

Он отрывает взгляд, в котором понимания реальности почти нет, сознание где-то за гранями в мире идей и теней, где Альбедо существует большую часть времени. Он фокусируется усилием воли на Итэре, моргает дважды, а после смотрит уже осознанно, четко. И тушуется виновато под звездами, в которых от заботы и любви слишком много.

Его целуют в яркую звезду на шее, которая скоро, Альбедо уверен, покраснеет от стыда, от жара губ, что накрывают ее снова и снова, порой затягивая в себя, кусая осторожно и обводя языком краешки. Снова и снова, вызывая легкую лишь в начале дрожь, оседающую тяжелым пеплом внутри. И он плавится, когда руки подхватывают его прямо со стула, отрывая от всех дел, которые можно отложить на завтра, словно крадя у всего мира и прижимая к себе, в тепло и безопасность.

Он закрывает глаза совершенно счастливым. Итэр — его лучшее открытие, лучшая загадка, которую он хочет разгадывать до конца жизни, полностью окунаясь в нее, а в конце утонув совсем. Имя Итэра бьется у него в сердце, разливается реками по венам и мешается с тем, что он все еще не в силах контролировать. Зато отчего-то в силах этот солнечный мальчишка, что несет его куда-то далеко-далеко, подальше от темных подвалов и поближе к свету.

Альбедо обнимает его за шею крепче, прижимается всем телом и даже не замечает, как засыпает.

Итэр идет по своему пути не один, держа крепко за руку кого-то важного, ценного.

Итэр прощается с ним, не пройдя и половины. А встречается снова лишь в самом конце.

— Путешественник, — голос стальной, холодный. От него бросает в дрожь и поджимает что-то в сердце, словно оно съеживается само от страха, хочет спрятаться, стать совсем незаметным, лишь бы не навредили. — Ты мешаешь.

Иголка пробивает сжатый комок внутри, и Итэр готов поклясться, что в ту секунду теряет пульс. Он задыхается от мороза, что царит здесь везде: в снежных завихрениях за окнами, оставшимися где-то наверху, в температуре, что осела инеем на коже под землей, где сыро и пахнет плесенью. Но больше всего он мерзнет от Альбедо, смотрящего на него как на чужого, смотрящего словно сквозь и не видящего, не замечающего.

Светлые косы показываются, когда к нему поворачиваются спиной, отходят на безопасное расстояние, и отчего-то Итэр знает точно: теперь они не растреплются на ветру, не расплетутся в его руках. Слишком послушными, мертвыми они стали. Как и их хозяин.

— Альбедо, — он зовет его, на что-то надеясь, делая шаги ближе через боль и неверие. А в сознании лишь вина, отдающая горечью пепла, потому что к такому исходу привел он сам.

Альбедо бы не забыл его и всех остальных, если бы Итэр остался. Не стоял бы сейчас здесь, среди неродных морозов, так чуждых далекому Мондштату, и людей, что отныне его новая «семья», в которой сам бы Итэр давно утопился.

Семья Альбедо смотрит на него через маску с оскалом, в котором безумия слишком много, наблюдает с забавой за представлением и пока не вмешивается.

— Что ты с ним сделал? — он бы спросил иначе, жестче. Но усталость в голосе слишком очевидная, Итэр хочет помочь, хочет исправить.

Жаль, он знает, что не получится, не в этот раз и в не в этом отрезке времени. Но узнать причины он все еще способен.

Итэр устал. Спасать всех и себя, держать все нити в одной руке и снова и снова видеть, как они обрываются, путаются и рвутся, как жизни угасают, а ладонь держит лишь пустоту.

На пальцах Дотторе мелькает бабочка, красная и огненная, слишком знакомая, ведущая нить из прошлого, которое было слишком давно. Итэр пытается что-то отчаянно вспомнить, но взгляд прикован к Альбедо, его ровной спине, такой прямой и острой, словно сталь, таким сжатым в кулаки ладоням, которые он готов почувствовать в самом сильном ударе на своей скуле. Лишь бы Альбедо не смотрел на него так. Поломанной куклой, безжизненной и тихой, переплавленной под чужие нужды.

— Ничего, что могло бы навредить его таланту, — он улыбается, а Итэру тошно. И бабочка дрожит в страхе, взлетает и стремится в отчаянии к путешественнику, словно спасение в этой комнате видит только в нем. Крылья почти касаются щек, он чувствует, как жар от них тлеет и тлеет, согревает хоть немного в этом морозе.

А потом она рассыпается. Прекрасным пеплом той, которую он когда-то ненавидел всем сердцем. Рассыпается с пылью звезд, магией, знакомой ему слишком хорошо.

И Дотторе смеется в тишине так звонко и устрашающе, что Итэра бросает в дрожь. Почти не от страха, думает он. Почти.

— Было бы глупо утратить такой образец, ты так не думаешь? — вопрос звучит внутри черепа эхом, и Итэр читает сквозь строки все, о чем ему хотят сказать, но почему-то прямо не могут. Голос Альбедо родной и чужой одновременно, от него хочется кричать и царапать стены, бежать назад по временным петлям и кротовым норам, исправить все, уберечь его.

Уберечь…

— Она еще будет нам полезна, — шелестит противное близко, подтверждая слова алхимика. Итэр знает, что это провокация. Дважды он в нее попадать не хочет, урок запомнил еще в первый раз. И все же.

Альбедо глядит на него океанами, в которых когда-то они тонули вместе. И нет в нем ни злости, ни обиды, нет и нежности или тепла. Только пустота.

Он просто его не помнит, не может вспомнить.

А звездочка на шее горит алым-алым, только не от жара и не от стыда, а словно от проклятья.

Он называет ему имена, встречая непонимание. Он пытается пробудить его память под смех толпы, что словно собралась на маскарад.

И в одиноком свете той холодной комнаты Итэр понимает, что проиграл. Где-то очень давно, еще на берегу озера. Когда целовал его. Когда подглядывал тайком будущее.

Больше он смотреть не хочет.

…

Однажды он просто его не отпустит.

Сознание Альбедо как хрупкая хрустальная ваза. Безумно прекрасная в своей идеальности, но слишком легко ломаемая.

Итэр охраняет каждую ниточку, из которой состоит гениальность этого человека, и знает, что дерни он неправильно — все разрушится, клубок запутается окончательно, и больше к человечности алхимик вернуться не сможет. Сознание Альбедо наполнено сотнями образов из мира, переработанных словно нектар в мед, ставших чем-то больше, чем базис, из которого они были слеплены. Но.

Если он позволит образам наполнить эту голову слишком сильно, если Альбедо замкнется в своих мыслях без возможности вдохнуть спасительный воздух реальности, он утонет в темном-темном глубоком море собственного сознания, достигнув самого дна.

Итэр обещает себе беречь эту хрупкую вазу, эти нити, о которые порезаться слишком легко, но то не страшно, он готов. А дать им оборваться — точно нет.