О танцах, огне и личных монстрах под кроватью (1/2)

— Почему вы остановились, искорка?

Король Кошмара звучит в его разуме привычно мелодично, привычно мрачно, привычно с хрипотцой.

— Привал. — коротко отмахивается Маэстро, одергивая полу плаща.

…Вот маленький факт: когда-нибудь вы умрете. У Гримма и той-что-костлявая-и-с-косой свои отношения. Нет, правда. Она — приходит каждый раз, черная и обжигающе холодная. Он — каждый раз сбегает от нее в Пламя.

Гримм не помнит, сколько ему лет; бросил считать, когда стукнуло сто с чем-то там. И все же истина бытия формально бессмертным в том, что в определенный момент годы смазываются в одно размытое и бесконечное «сейчас».

В этом всеми богами забытой пустоши — пыльной, негостеприимной и бесконечной, почти без растительности, — никого больше нет на многие километры вокруг. Ужасно холодно, и на Врата Грез, чтобы быстро перескочить к какой-нибудь деревушке, почти нет сил. Ветер треплет полы плаща, пытается сорвать поклажу со скакунов и шапку с одного из членов труппы.

Гримм выше на целую голову и хрупко сложен — из-за этого идти против ветра еще тяжелее.

— Уйдите в Кошмар. — советует привычный голос в голове. — Иначе не доберетесь.

О, эта фальшивая забота в голосе. Да Гримм сам что угодно сыграет — от любви до ненависти. Он хмурится, оборачивается на труппу и высвобождает из-под плаща руки. Когти быстро вспарывают ткань реальности — из разлома дохнуло горячечным теплом и брызнуло красным.

— За мной. — коротко бросает он и, бесцеремонным толчком расширив дыру, переступает порог Грез.

***</p>

В Грязьмуте скучно, ветренно и холодно. Гримм стоит на обрыве, цепляясь коготками за какую колонну, втягивает в себя холодный воздух — нутром чует терпкий запах страха, — и щелкает пальцами.

Труппа появляется из алого всполоха уже внизу.

— …На удивление благодатная почва для Ритуала. — заключает Маэстро и усмехается. Черв все же был неправ тогда. Заточить сестру, чтобы все же не спасти свой рушащийся мирок даже ценой кучи пустышек из черного моря Пустоты… Жест отчаяния? Так хотелось выиграть? Черв не дурак, и к тому же еще и провидец.

«Толку в том, чтобы предвидеть неминуемую гибель?»

ч-черт,

опять становится

холодно.

— Ставьте шатры, — коротко распоряжается он и зябко кутается в черно-красный плащ. — Мы остановимся здесь. Нам нужен отдых, чем скорее управимся, тем скорее начнем это приятное занятие. А я пока пойду поболтаю… с местными.

— А не испугаются?

Гримм пожимает плечами, мол, «какое мне дело до этого» и уходит вперёд, к покатым домикам неподалеку. Присаживается на витую скамеечку и несколько минут смотрит куда-то перед собой. Здесь пронизывающего ветра почти нет. Это хорошо.

Он потягивается и отряхивает одежду. Кто бы знал, какую невероятную скуку он испытывает от происходящего сейчас — здесь так тихо и пусто, еще и такая длинная дорога, да и Кошмар в голову постоянно долбится — голоден, как и он сам. Гримм чувствует. Он тоже мерзнет.

Он задумчиво чешет своего внутреннего монстра между «ушей» розово-бордовой маски. Тот послушно замирает.

Пламя…

х-холодно.

Он трет замерзшие руки, нечаянно оцарапав коготками хитин.

Пламя нужно, чтобы не трястись от холода каждый раз, когда оно кончается. Гримм всей душой ненавидит замерзать изнутри, а без Пламени ужасно холодно. Ему нужен его жар внутри, чтобы жить и согреться — только и всего. Являться на зов — собирать Пламя — драться — умирать — перерождаться. И так из раза в раз. Он очень хорошо осознает, что и он сам, и Труппа — не более, чем рабы Ритуала, но разве это изменишь? Остаётся только смириться с этим бесконечным циклом и получать удовольствие от происходящего. Да и если честно — быть живым Сердцем Кошмара не так уж плохо.

В конце-концов чужой страх чертовски хорош.

Он фыркает, вскидывает голову к небу — темному и скучному; смеется, — достаточно долго, — и встает. Вышедший из ближайшего домика жук, похоже, местный Старейшина, с опаской косится на нее.

— Добрый вечер, — улыбается Гримм, усилием воли выпрямляя спину (осанку нет никаких сил и желания держать, но так просто надо); за его маской совсем не видно лица, но адресат реплики аж вздрагивает, упираясь в него взглядом с хорошо чувствуемым недоверием.

— Кто вы?

— Вообще-то на приветствие полагается отвечать тем же, — с обиженной ноткой в голосе фыркает Маэстро, оглядываясь по сторонам. — Чудное местечко… Жаль только, что полумертвое. А что до того, кто я… — он прищуривается. — …то это —совершенно неважно… уважаемый.

он меня пугает.

Гримм ухмыляется, читая перехваченную мысль, и проходит мимо, не удостоив Старейшину ни взглядом, ни жестом.

Шатры уже установлены; Брумм стучит молоточком, вбивая последний колышек строп.

— Очаровательно. — он стягивает постромки с одного из Мрачных Скакунов и спускает с покатой спины тюки, надеясь, что физическая работа поможет ему согреться. — Осталось только разгрузить пожитки.

Еще с полчаса багряная братия растаскивает свертки и пакеты. Вещей у Труппы немного — Гримм этому внутренне рад, ибо бесконечно таскать тяжеленные узлы после нешуточно длинной дороги было бы настоящим, форменным издевательством.

— Этот последний? — отряхивая плащ от пыли, он присаживается на один из тюков.

— Ага. — гармонист развязывает стоящие у входа. — Теперь все разложим — и все, можно сказать, что обустроились.

— Хорошо…

Гримм вздыхает совсем непонятно и в тысячный раз потирает ладони. Ему все еще холодно, ужасно холодно.

— Маэстро?

Он не отзывается и рывком поднимается на ноги — но те предательски подгибаются. Приходится неуклюже упасть обратно на узел.

х-холодно.

о Пламя,

как

же

холодно.

Плащ стал сущим листочком и совершенно не греет. Нужно срочно найти что-нибудь теплое и в это что-то замотаться.

Он щелкает пальцами и появляется в дальнем углу шатра. Распахивает плащ и заматывается в него, как в кокон. Повисает где-то под потолком. Закрывает глаза.

— Разбудите меня, когда придет тот, кто нас призвал.

Темнота.

…Он приходит.

Он идет, как всегда, почти бесшумно, лишь выстукивая ритм по полу наконечником своего посоха, чем-то похожего на факел. Выплывает из мягкого мрака шатра, как из-под воды. Шуршит полами плаща. Смотрит с любопытством, пряча во взгляде нетерпение.

— О-о-о да. Я чувствую его тепло. — она протягивает когтистую ладонь и усмехается. — Пламя, которое вы собрали. Отдай его мне.

живо!

я сейчас замерзну насмерть.

мне н у ж н о.

Когда Мрачное дитя перекочевывает в его руки и ластится к ладоням своего «родителя», Гримм почти не обращает внимания на это. И на то, как выросло его в скорости новое тело. Только Пламя. Ничего больше не имеет значения. Алые язычки огня лижут пальцы, ладони, но не обжигают. Он довольно ухмыляется. То, что нужно.

— …Прекрасно. Прекрасно! — в его глазах загорается нехорошая искорка. — Самое время начать!

Пустышка не умеет говорить, но в пустоте его глазниц он читает почти всамделишное «…что начать?». Гримм ощущает в воздухе зябкий шлейф чужого непонимания, но это его не волнует совсем. Зачем утруждаться бесполезными объяснениями? Они здесь ни к чему.

давай, дитя,

отдай мне этот огонь.

Полы черно-красного плаща взметнулись к потолку. Маэстро ощущает жар, заполняющий изнутри, и смеется — непонятно, зловеще, жутковато, — жмурится почти по-кошачьи, пока полы плаща мечет и треплет неведомая сила, устроившая локальный недолгий буран в стенах этого шатра.

— Чудное пламя! Да этот Ритуал просто обречен на успех!

Глядя на то, как медленно начинает отступать назад его невольный спутник, едва вихрь алых огней успокаивается, Гримм вдыхает полной грудью, замирает и потягивается.