Это все, что останется после меня (1/2)

Дитя ластится к его плечу и раздражающе оплетает один из «рогов» хлипкими лапками-отростками. Гримм не протестует, но и не реагирует. Сквозняк приподнимает занавесь, закрывающую проход в его часть шатра — и Дитя с коротким детским писком настырно тычется в плотно застегнутый плащ на груди Маэстро. Слабое, немощное, беспомощное. Замерзает. Нежное.

не то что ты,

Мастер.

Он ежится в свою очередь и одним слитным движением расщелкивает искусно вшитую застежку. Дитя проворно ныряет в щель и прижимается к родительской-не-родной грудной клетке, обвивая ее всеми короткими тщедушными лапками — ластится и тарахтит довольно; немудрено — греется, ведь в груди у Гримма почти всамделишный уголь вместо какого-то там сердца. Он застегивает плащ обратно (тот теперь некрасиво топорщится), и ежится снова. Холодно. Это плохо. Верный признак того, что скоро ему придется в очередной раз покинуть Труппу и этот мир заодно на неделю-другую, что, собственно, тоже паршиво — время не совсем подходящее, сцена выпала такая себе. Вроде город живой и крупный, и публика щедрая и благодарная, только вот местные власти — не очень.

Труппа не двинется дальше, пока Гримм не очнется.

Если очнется вообще.

— …Очнешься, куда ты денешься.

Он не оборачивается, но этот голос ему знаком.

— И тебе доброго вечера, — отзывается Гримм чуть раздраженно, — Король.

— Ну нет, — он стряхивает пламя с своего плеча. — плохо играешь, не верю. Да и звучишь, как расстроенная виолончель, а я, смею напомнить, не люблю фальшь.

Гримм не отвечает и уставше почти падает в кресло (внутри что-то неприятно скребется). Мрачное дитя ворочается под накидкой беспокойно: почувствовало божество рядом.

— Как твое новое тело? — Король смотрит на него сверху вниз прямо на его грудь — разумеется, здесь он эфемерен и может только наблюдать. Маэстро сжимает челюсти под маской до боли:

— Пока не сдохло, — цинично отвечает. — это ты хотел услышать?

— Дерзишь? — хмыкает Он.

Маэстро отмахивается, мол, «надоел ты мне смертельно», и тянется за бутылкой вина (кто-то занес после прошлого спектакля в качестве презента); окидывает ее придирчиво-раздраженным взглядом совсем-смертного-и-ни-разу-не-высшего жука, который пытается отвлечься от чего-то, что его неимоверно бесит, выпускает когти, выдергивает пробку прямо так и прикладывается к горлышку. Король скептически смотрит на это все, присев прямо на воздух и закинув друг на друга тонкие ноги.

— Да что не так, — чувствуя на себе пристальный взгляд бога, еще более раздраженно спрашивает Гримм, отрываясь от склянки. — Хватит на меня так смотреть, чудище зубастое.

— Да так, смотрю, как ты из лучшего артиста, которого я встречал, превращаешься в недомаэстро недотруппы, — отзывается тот небрежно и отворачивается, качнув рогатой головой.

— «Недомаэстро недотруппы»? — Гримм едва воздухом не давится и чувствует, как раздражение начинает переходить в первосортную невесть откуда взявшуюся злобу (огреть бы Короля вот этой вот стекляшкой по голове, прям промеж рогов…). — Мне словами не описать, как холодно, а ты решил понаставлять меня на путь истинный? — он презрительно фыркает, отставляя бутылку. — Хватит делать вид, что тебе не все равно.

Король плотнее смыкает зубастую пасть почти обиженно.

— Мне должен быть безразличен собственный сосуд?

— Кто тебя разберет, — апатично фыркает Маэстро, утирая рот рукавом. — я ведь всего лишь инструмент, и нам обоим это прекрасно известно.

— Ты — в первую очередь мое творение, — поправляет алый. — и только после — мой сосуд.

— Не смеши, — Гримм поднимается с кресла, — если когда-нибудь я сломаюсь, ты просто заменишь меня, как неисправную запчасть. Я не лелею мыслей о собственной незаменимости, Король.

— Поэтично. — уклончиво отвечает Он. — Что, с твоей-то регенерацией так быстро вино в голову дало?

— Нет, — голос Гримма оседает:

— Просто незаменимых не существует.

Король молчит и внимательно смотрит ему в спину, когда Маэстро проходит мимо и начинает перебирать какие-то вещи на столе; видимо, думает о чем-то.

— Гримм, — он

вздрагивает легонько, когда Его когтистая и вечно горячая ладонь ложится на его плечо — и конвульсивно дергается в каком-то тике так, будто внутри у него, как у шарнирной куклы, резко и сильно натянули какую-то тугую струну.

нет!

не трогай!

кошмар,

как же,

мать его,

холодно

холОДНО

ХОЛОДНО

Гримм не успевает осознать, что произошло, как неистовый холод вгрызается в очевидно не готовые к такому сюжетному повороту опаленные слабостью и усталостью мозги — приходится с шипением вцепиться в столешницу перед собой (теперь там несколько пар некрасивых рисок от инстинктивно выпущенных когтей). Холодно. Холодно-больно-голодно, как же, черт подери, холодно, до болезненной судорогой сведенных тонких-тонких рук-ног, а ладонь Короля на плече такая невыносимо притягательно теплая, что разум совсем ни о чем не заботится, кроме того, как удержать это восхитительное (до агонии болезненное) чувство на подольше.

холод

значит смерть.

Гримму, как и всему живому, умирать совсем не хочется. Смерть — это долго-долго корчиться от сжирающего изнутри холода. Гримму хочется не сдохнуть, Гримму хочется сгореть, сгореть дотла в этом чертовом-мать-его-алом-пламени, чтобы ни одной пластинки хитина от этого уже порядком изношенного тела не осталось.

— Не трогай, — только усилием воли заставляя себя разогнуться, шипит Гримм. — Твоя сила. Она…

— Я понимаю. — он убирает руку. — Прости.

И Гримм знает, что вот это Король действительно понимает.

— Знаешь… Я хотел сказать тебе кое-что.

— Я весь внимание. — недовольно цедит Гримм, еще не до конца отошедший от эксцесса.

— Если тебя не станет, — Король отворачивается и подбирает полу собственного плаща, сжимая ее в кулаке. — мне будет очень тебя не хватать.

«Взаимно, Король» — не говорит вслух Гримм.

— …Выспался?

…Гримм просыпается рывком, будто приходит в сознание — он что, уснул прямо так, сидя? Паршиво дела идут, в таком случае — раз уже вырубается прямо на ходу. Маэстро насилу продирает предательски слипающиеся глаза, переводит плохо фокусирующийся взгляд на незнакомца, нагло ворвавшегося в шатер, и морщится с плохо скрываемым раздражением; муравей, одетый в какое-то плотно сидящее по фигуре подобие комбинезона, смотрит прямо на него. Гримм смотрит в ответ, не моргая, и думает мутно: «как он вошел?». Задачка, на самом деле, нетривиальная: прошмыгнуть мимо Скакунов на входе, не заблудиться в коридорах, найти его, Гримма, «комнату», и не напороться ни на кого из Труппы при этом.

— Поразительное везение, — думает он вслух.

— Поразительное везение? — недовольно отвечает незнакомец. — Поразительное везение сейчас понадобится тебе!

Гримм морщится вторично, с неудовольствием поднимается с кресла и тщательно дозирует вежливую завуалированную угрозу в голосе:

— Прошу прощения, — он отряхивает плащ и выпрямляется. — а вы, собственно, кто?

— Кто я?! — неожиданно возмущенно заорал жук, — Ты.!

— Брумм! — повышая голос, зовет Маэстро оборачиваясь на вход на мгновение, — поди сюда, ты мне нужен! Во-первых, — бросает фразу, составленную из концентрированного холода, Гримм, поворачиваясь обратно и нависая над гостем. — мы не переходили на «ты», уважаемый, а во-вторых, вы вломились в _мой_ дом, позволяете себе такое непристойное поведение и хотите, чтобы я вас слушал. Я повторяю вопрос: кто вы и как вы вошли.

Жука, кажется, несколько отрезвила эта фраза, посему он, приосанившись, принялся с бухтением рыться в многочисленных карманах, предоставляя Маэстро возможность его рассмотреть. Судя по строению тела, муравей. Судя по запаху — не рабочий. Судя по прикиду — на побегушках у какой-то важной шишки. Гримм с неудовольствием морщится от собственных же выводов. Негусто. И, что самое главное, неутешительно.

— Меня зовут Рекстон, — значит, и в самом деле муравей, все их мужские имена заканчиваются на согласные. — и меня послал к вам…

— Леджер, — перебивает он, догадавшись наконец. — я прав?

— Откуда вы знаете? — слегка смутился муравей. Гримм чуть не сказал «я много кого знаю», но сдержался.

— Оттуда, что это тот самый тип, который

усерднейшим образом ставит мне палки в колеса изо всех сил уже вторую неделю, — Гримм дергает плечом. — и если вы от него, то значит это только одно: вы пришли, чтобы начать увещевания о том, что от нас требуют покинуть город в течение трех дней.

— А, то есть вы уже в курсе, — Рекстон радостно дернул усами. — что ж, тогда у меня для вас постано…

— Оставьте его себе, — бросает Маэстро через плечо. — в противном случае я просто растоплю им жаровню в центральном зале. А, и еще, — его глаза сощуриваются до презрительных щелочек, — передайте, пожалуйста, господину Леджеру, что если он еще раз пошлет ко мне своих… прихвостней, подручных, без разницы — которые врываются на мою территорию «без стука» и ведут себя, как последние швали, что, в сущности, не очень-то вежливо — я за их целостность и жизнеспособность ручаться не смогу. Доступно?

Оторопевший Рекстон тупо кивает. Гримм выразительно показывает ему на выход из комнаты:

— А теперь будьте добры, покиньте это место тем же путем, которым сюда пришли.

— Маэстро? — ушастый всовывается в дверной проем и застывает на мгновение, лицезрея немую сцену: показывающий на выход донельзя раздраженный Гримм и Рекстон, слегка оху… Ошалевший от ситуации.

— А вот и Брумм. — Гримм отворачивается. — Брумм, будь добр, проводи этого, — он кивает на муравья, — к выходу.

Едва гармонист уводит посыльного-недотепу, Мастер еще некоторое время стоит почти неподвижно, перебирая отростки плаща в свободной руке, после — косится на недопитую бутылку вина (ага, то есть хоть это не приснилось), тянется, чтобы поправить застежки плаща на груди… И тут до него медленно начинает доходить.

— Что такое? — интересуется Король, чувствуя чужое напряжение.

— Дитя, — Гримм дерганно расстегивает плащ так быстро, что едва не срывает застежки — будто ему уголь за шкирку бросили.

— Что «Дитя»?

— …Его нет.

***

Гримм обыскал весь шатер, напряг всю свою чуйку, проверил каждый закуток и занавесь — и не нашел ни следа драгоценной пропажи. Становилось очевидным, что в шатре Дитя нет.

— Не нашел?

— Нет, — Маэстро отряхивает руки и зыркает по сторонам. — Ничего, и след простыл.

— Что теперь будешь делать? — интересуется Король в его голове. — Времени мало.

— О, — он поправляет плащ и мрачнеет сильнее, — поверь, я знаю, куда мне идти.

На улице прохожие муравьи, выше которых Гримм на целую голову, а то и на две, сторонятся его, едва завидев. Немудрено — встреть сейчас он сам себя, тоже посторонился бы, видок у него и впрямь весьма угрожающий: хмурый, взвинченный и злой.

Дитя вряд ли покинуло бы шатер самостоятельно, а если и сделало бы это — болталось бы где-то поблизости, слишком пугливое, чтобы отходить далеко. Следовательно, кто-то приделал ему ноги (которых у этой малявки отродясь не бывало) и помог познакомиться с этим большим и опасным миром (Мастер думает об этом не без сарказма) лицом к лицу, так сказать.

Он останаливается посреди улицы, когда выходит на главную площадь.

— Прошу прощения, — Гримм тормозит первого попавшегося прохожего; им оказывается какой-то муравей, судя по усикам, самец, — вы не знаете, как пройти к резиденции господина Леджера?

— А вам зачем? — с подозрением смотрит на него жук, и он принимает это подозрение; будь сам на его месте, тоже спросил бы — у типа с таким-то видком.

— У меня к нему… — Маэстро замолкает на мгновение, подбирая слова, — важное дело, скажем так, а я дорогу запамятовал.

— Как лицом к фонтану встанете, — машет рукой муравей, — первые ворота по правую руку и есть его, а дальше увидите.

— Спасибо, — легонько кланяясь (чертова привычка), бросает Гримм, и быстрым шагом направляется к зданию.

Охраны возле входа он почему-то не встретил.

«Странное везение, — думает он напряженно, — очень странное…»

Ему, судя по всему, везет. Подозрительно везет — и от этого несколько… Неспокойно. Маэстро прекрасно знает, что за везение обычно приходится расплачиваться — болью, кровью и тумаками.

Здесь красиво даже в темноте — ярусный сад с зеленой мягкой низенькой травкой да зарослями

какой-то искусно постриженной поросли, склоняющейся над выложенной ровнехонькими подогнанными друг к другу камушками тропкой, подсвеченной светомухами — местечко на загляденье. Только вот Гримма сейчас красота не волнует. Шаг, другой… Колени неожиданно подгибаются, а горло схватывает так, будто ему удавку на шею накинули; Маэстро едва осознанно хватается за шею, кашляет, цепляясь свободной и внезапно закоченевшей рукой с негнущимися от холода пальцами за первый подвернувшийся ствол, чтобы не упасть прямо так — и с силой зажмуривается.

страшнострашнострашно

Ни вздохнуть, ни пошевелиться, и тело будто не его, тонкое и звонкое, изящное и выкованное, а мелкое, немощное, безногое-безрукое, хрупкое и слабое; и духота вокруг неимоверная, будто он не под «деревом» на пронизывающем ветру в темноте сумерек, а где-то…

помогипомогипомоги

«…где-то в ящике…» — думает Гримм ошалело, пытаясь отдышаться. Любопытно, Дитя поумнело — если инстинкт можно назвать разумом, — и научилось связываться так, или просто на эмоциях получилось, или это — глюк уставшего разума, и в этот раз приближающаяся смерть будет заглядывать на огонек приступами, а не по нарастающей?

Головой Маэстро трясет так, будто и в самом деле хочет вытрясти оттуда все лишнее. Одергивает себя — и направляется к особняку на холме.

— …Сколько, говоришь, мы должны?

Речь сквозь стекло слышно плохо, но он разбирает. Леджер поводит тонкими усиками, сидя за необьятным рабочим столом и перелистывая папку с документами. Гримм, наблюдающий за действом в окно из-за приоткрытых штор, думает о том, что выглядит он, как и все важные шишки: голубой и, скорее всего, дороженный пиджак с непомерно высоким воротником, подобие галстука (галстук, правда, тоже ужасно длинный и заткнут за воротник). Рядом с ним еще трое. Вот этот, в темно-синем с золотом сюртуке, вероятно, тоже кто-то из местной «знати», а второй — с рыжеватыми усами разной длины и потертой ливрее, — скорее всего, чей-то слуга. А третий, держащийся ото всех на почтительном расстоянии…

«Леджер! — злоба стискивает сознание с новой силой; картинка в голове определенно начинает складываться. — Ушлый ты ублюдок!»

— Двести восемьдесят тысяч, — говорит тот, что в темно-синем.

— Хорошо… — Леджер трет виски, чуть сбивая маску. — Юнас!

— Чего тебе, старче? — отзывается тип у окна, и Маэстро замечает в его руках что-то острое, похожее на нож или заточку.

«Наемник? — приценивается Гримм. — Да нет, хиловат… Жалко, что запаха не чувствую… Вор? Курьер? Посыльный?»

Леджер страдальчески морщится:

— Во-первых, во имя Матери, — цедит сквозь плотно сомкнутые хелицеры, — убери свою травмоопасную игрушку. Во-вторых, сколько твой хозяин дает за эту, с позволения сказать, хтонь?

— Будто бы вы ее достали? — щурится Юнас; глаза у него узкие и сально поблескивают — нет, точно криминальный тип.

— Достали. Сколько?

— Триста тысяч марок.

Картинка в голове Гримма складывается окончательно; значит, Дитя умыкнул Рекстон, пока он валялся в отрубе — хотя какое, с Королем беседовал, как же. И зачем! Чтобы продать, как какое-то… какое-то зверье!

— Где она?

— Так вам и скажи, — скрипит Леджер.

— Ясно, — Юнас закатывает глаза. — бахвалитесь. Не видать тебе денег, как своих усов, Леджер. А вот войну с соседним Дистриктом — вполне.

— Много ты понимаешь в политике! — вскидывается он. — Отброс!

— Ого, — в лапках наемника снова появляется заточка, но хватка на сей раз крепкая, стальная, — это что, угроза?