«И да рассудит нас время» (2/2)

Маэстро дергает плечом, косясь на едва заметно дернувшихся каролингов в дверях. Почувствовали угрозу? Неплохо, да и основания имеются: чувствуемый затылком эфемерный запах беды и опасности из Гримма не вытравишь никакими силами, а в белых до рези в глазах покоях сам Маэстро вообще выглядит, как посаженная на чистый лист клякса — слишком темная, слишком инородная, слишком не-идеальная.

— Из чистого любопытства, милый Черв. — отвечает он простодушно; в руках у него замер крылень. — Хотелось посмотреть, как продвигается воплощение твоего замысла. Я впечатлен, — он царапает коготком бледную отполированную поверхность (от нее разит ледяным холодом).

— Я рад, — так же сдержанно отвечает Король.

Гримм знает, что ему наплевать.

— Потрясающее упрямство, — он скалит зубастую пасть в усмешке. — ну что, покажешь мне свой «идеальный сосуд»?

Король кивает. Поднимается с трона. Жестом зовет его следовать за ним — а Гримм, втягивая в себя воздух, чувствует; чувствует холод Бездны за спиной, слышит ее призрачный, звеняще-гудящий бесконечный плач, глухой и далекий. «Слишком близко. — думает между делом. — Бездна не так далеко, но чувство совсем рядом…»

— …Дрийя! — когда они входят в какой-то зал — Гримм без понятия, где они сейчас, все комнаты во Дворце все равно чертовски похожи одна на другую, как две капли воды (и это бесит), — окликает Черв кого-то.

И Гримм наконец видит. Видит… нечто.

— Да, Ваше Высочество?

— Прерви тренировку с Сосудом ненадолго.

Он окидывает то, что назвали «Сосудом», взглядом: длинные тощие конечности — чёрные-чёрные и тонкие, как тростиночки; узкие сухие плечи, непропорционально огромная рогатая башка («как только шея выдерживает…») — и два провала глазниц на идеально белой фарфоровой маске.

«И от этого разит холодом… — ежится Гримм, машинально передергивая плечами. — Оно разумно?»

— Гримм, — окликают его, — это Великий рыцарь Дрийя. Дрийя — это Маэстро Гримм.

— Рад знакомству, — выныривая из размышлений, машинально, почти по наитию он сгибается в галантном неглубоком поклоне; впрочем, судя по жучихе в светлой броне весьма… странной формы, плотнее сжавшей в руке рукоять обнаженного гвоздя, первого весьма двоякого впечатления этот жест вежливости не сгладил. Гримму, впрочем, наплевать. Гримм привык, что его ненавидят ни за что, равно как и ненавидят всех тех, кто следует за ним; ненавидят за то, что он — и они все, — просто существуют и выполняют свою работу.

— Весьма экстравагантная форма для сосуда для божества, — заключает Маэстро. — Оно разумно?

— Нет, — отвечает Король. — в привычном понимании. Он неспособен ни чувствовать, ни думать. В его роли это ни к чему.

— Что-нибудь на уровне инстинктов? — Гримм совсем не смотрит на Черва; Гримм смотрит на пустотную пустышку — пристально, изучающе, как смотрят на какой-нибудь дорогой товар, взвешивая, стоит ли тратить деньги на его покупку.

— Черв, — наконец, зовет он.

— Да?

— Дрийя учит его самообороне, не так ли?

— Так.

— В таком случае, — Гримм оценивающе прищуривается, и пола плаща послушно костенеет на манер кинжала под пальцами свободной руки, — я был бы не прочь проверить его навыки: не бойся, я не покалечу твою бесценную игрушку. Чтобы удержать в себе божество, требуется недюжинная сила, а где еще проверить ее, — он усмехается:

— …как не в схватке с другим божеством?

Ему, разумеется, не позволят, но суть не в этом; Гримм смотрит пристально — и видит. Видит на мгновение дрогнувшие сухонькие плечи и судорожно сжатый в руке гвоздь; чувствует страх — тщательно замаскированный, но у него как у дитя Кошмара превосходный нюх на такие вещи.

Видит — и больше Гримму ничего не нужно.

Знакомый до невыносимого зуда в груди пряный, душный или льдистый (когда как), острый запах, который чувствуешь каждой клеточкой своего тела, говорит громче всяких слов.

идеальный сосуд

н и к о г д а

не был

идеальным.

…Когда он вновь встречает рассвет на Перевале Короля, под свешенными с края утеса тонкими ногами — смерть, упадок да разруха, и тот самый запах. Ничейный домен — печальное зрелище, Гримм не чувствует власти ни одного из божеств на этой земле, однако — спектакль Халлоунеста еще не окончился, нет: рдеют угли в пепле погибшего королевства, и что будет дальше, ни самому Гримму, ни Королю Кошмара неведомо (и нет желания знать, да и неважно это).

— Маэстро? — окликает его Брумм так же, как и много-много лет назад. Он усмехается — и отвечает пространно:

— Выжженная противостоянием Высших и перепаханная Червом и Корнем земля… На удивление благодатная почва для Ритуала. Такая идея, такая задумка, такое величие, — Гримм обводит панораму рукой. — где оно теперь?

— Мастер…

— А?

— Как думаете, — Брумм покачивается из стороны в сторону тихонько, похожий на плюшевую игрушку, — что сталось с Его Величеством?

— С Бледным? — переспрашивает Гримм через плечо. — Либо сбежал — как благородно, — либо почил вечным сном, одно из двух. Король-король… Я ведь предупреждал тебя, Черв. — усмехается Гримм с укором, поднимая голову куда-то на Кристальный пик; статуя Лучезарности на его вершине отсюда еле-еле видна. — Тебе не вычерпать Бездны до дна.

— Что? — не понимает Брумм.

Гримм предпочитает не отвечать.

И пусть где-то далеко отсюда, ниже заметенного пылью городишки и подземного перепутья, висит-качается в цепях светлейшая «сестра», запертая в пустотной тюрьме-отбраковке.

Пусть ниже кристальных шахт, ниже пышных садов, ниже мертвой столицы почил (или просто бросил ненужное тело?) на собственном троне изломанный Пустотой Черв.

Пусть ниже самого Белого дворца, среди отвесных стен, шипов и сотен тысяч треснутых-разбитых-м е р т в ы х детей своих, выброшенных, как мусор, когда те едва вступили в этот свет, все так же бьется в неизбывной скорби Бездна.

Пусть. В этом Королевстве нет выигравших, только проигравшие, а единственный победитель — все так же танцующее во тьме Пламя, которое потанцует не только на сцене на потеху залу, но еще и на костях тех, кто вздумал, будто что-то может быть живучее и вечнее страха.

А до Королевства Гримму дела нет.

В конце концов, не только ими мир полнится.