Жребий брошен или Одно бесполезное орудие (2/2)
— Не только, не только! Запах… Угли. Угли, пожар… Пламя. Ты бежал от пожара? Там было бедствие? Там, откуда ты?
— Нет.
— Нет? — удивляется термит и как-то съеживается. — Как это «нет»? Беда. Беда, ты пахнешь бедой. Катастрофа. Стихийное бедствие…
Гримм не выдерживает и смеется все тем же хрипловатым смехом. Поднимается на ноги. Отряхивает плащ.
— Как бы тебе сказать… Я — и есть стихийное бедствие, о котором ты говоришь.
— Странный запах, странный вид, странный, странный… Чужой… Не жук… Что-то другое…
Гримму больше ничего и не надо: все, что он хотел услышать, он уже услышал.
— Я — Маэстро Мрачной труппы. Меня зовут Гримм. Если я вытащу тебя отсюда, дам тебе кров и работу — ты последуешь за мной?
— Куда угодно, лишь бы не здесь! — вскидывается она.
— Уверена?
— Уверена, — отвечает она неожиданно твердо. — Маэстро.
***</p>
— Приведите ее в надлежащий вид, — небрежным жестом указывает на нее он, когда они наконец оказываются в родном шатре. — Значит, ты совсем ничего не помнишь о себе?
Гримм присаживается на мягкий тюк, играющий роль кресла и смотрит на то, как пара подоспевших Мрачных учеников — шаловливых духов Труппы, — опрокидывают на термита ведро воды. Та фыркает и потешно трясет головой с поникшими от влаги усами.
— Помню. Мало. — стрекот. — Меня выкрали. Выкрали, выкрали… потому что сказали, что я могу что-то хорошее. Что-то чудесное.
— Что же это? — Маэстро едва уловимо ежится от холодка, пробежавшего по спине.
— Забыла. Не знала. Мне никогда не говорили, — скрипит под тряпицей бок сегментированного хвоста. — хтц-ц-ц-ц, больно!
— Потерпи, — Гримма и его спокойную уверенность, кажется, сейчас не прошибешь ничем; эта уверенность частично передается пока-что-гостье: она замолкает и стискивает хелицеры. — твоими ранами я займусь сам.
Мрачные ученики прыткие, справляются быстро: едва термит становится чистой, Гримм встает с импровизированного кресла (как ей кажется, это дается ему чуть тяжелее, чем тогда, у грязной ненавистной клетки). Она давит испуганный стрекот, когда он останавливается перед ней — и берет за подбородок, осторожно приподнимая когтистым пальцем ее голову.
— Тише, — и голос у него бархатный, как занавеси между комнатами в шатре. Она послушно замирает.
— Да уж, угораздило же тебя, — за маской совсем не видно лица, но по глазам она читает: Мастер хмурится. — Плохо дело. Нужно что-то придумать с твоим глазом, он совсем больной.
— Я им не вижу. Темно. Давно. Очень давно. Бесполезно спасать. Пыталась. Стало хуже…
…Она не издает ни звука, когда Пламя (живое пламя, пламя с большой буквы, пламя-жизнь) зализывает ее нагноившиеся раны; когда осторожно, почти бережно отправляет на вечный покой незрячий глаз — может и больно, но ей уже все равно. Не больнее, чем биться в осточертевшие прутья клетки. Не больнее, чем жить, вернее, существовать, медленно сходя с ума взаперти.
— Я назову тебя Святая. — наконец, говорит он, когда боль отступает.
— Почему Святая? — интересуется термит.
— За твой божественный нюх, — усмехается он шершаво, и она не понимает, шутит её Мастер или нет. Щелчок — над его ладонью быстро оформляется белоснежная маска-половинка.
— И держи, — Гримм протягивает ее Святой. — закроем твою пустую глазницу. Нечего обывателей пугать.
Маска садится на ее лицо, как влитая — и Святая, смакуя новое имя, впервые за долгие годы чувствует себя так, будто все вокруг нее и она сама — наконец на своем месте.
— Добро пожаловать в Труппу, — Гримм смотрит сверху вниз, и ее больше почему-то совсем не пугают ни его внешность, ни голос, ни взгляд. — Святая.
Она поднимает на него голову в ответ — и Гримм читает во взгляде единственного живого глаза: сдавленная благодарность и преданность. Та преданность, которую не спутаешь ни с чем. Которая поведет сквозь огонь, воду и медные трубы.
Преданность, которая никогда не умрет.
— Спасибо, — отвечает она тихо и склоняет перед ним голову. — мой Мастер.
***</p>
Раоль вскоре нагрянул одним весьма приятным вечером внезапно, как гром среди ясного неба — чем, собственно, этот вечер и испортил. Гримм встретил его сам — прямо на пороге шатра.
— Ты!
Последний раз торгаша таким взвинченным Гримм видел примерно… Никогда. Да и знакомы они всего с неделю — самое большее.
— Ну, я, — Маэстро фыркает. — и?
— «И»?! И ты еще спрашиваешь?!
Гримм криком не впечатлился, к разочарованию Раоля, и внутренне совсем скис, наверное, в милионный раз поблагодарив маску за то, что лица под ней не видно. Настроения выслушивать чужую истерику нет никакого, как и нет ни малейшего желания вступать с кем-то в полемику. Честно говоря, минувшие дни Маэстро было дело только до двух вещей: новоиспечённого члена Труппы да поисков призвавшего — последнее приоритетнее, потому что Гримму ужасно, отвратительно, до трясучки и подкашивающихся ног мать-его-холодно. И все же существование без Пламени пытке подобно. Как и разрывающий на части кошмарный (вот так игра слов!) холод в каждой клеточке его выкованного в пламени (метафора просто ОГОНЬ! — хоть голодно облизывайся) Кошмара тела.
Так что все, на что сейчас способен Маэстро в плане переговоров — взять да молча воткнуть Раолю вот эту вот полу плаща, закостеневшую в полете на манер пики, между глаз. Больше — ни-ни, и не просите.
— Что такого произошло, — наконец без энтузиазма кисло интересуется Гримм, смотря сверху вниз, — что ты пришел без приглашения — раз, с налету нагрубил моим подчинённым — два, и теперь орешь на меня, не объяснив даже суть претензии — три? Учти, я сегодня не в духе, так что у тебя мало времени, чтобы доступно объясниться, пока я не вышел из себя.
— Ты? Из себя вышел?! — «такое маленькое насекомое, а столько злости, впечатляюще» — думает Маэстро. — Шулер! Ты меня обманул!
— В чем?
— Семерка Чаш, — рыкает Раоль.
— Что «семерка Чаш».
— Ты сказал это вслух, — торгаш снова повышает голос, — когда это была последняя моя карта! Ты не мог ее просто так увидеть! Ты жульничал!
— Даже если так, — хмуро фыркает он. — что с того?
— А с того то, что товар ты не выиграл!
— Мы не обговаривали условия достижения победы в партии. Учись формулировать свои требования, Раоль. — цинично советует Гримм, на что торговец взрывается гневной тирадой:
— Ты не выполнил уговор! Отдавай обратно ту прошмандовку, она тебе не принадлежит!
Маэстро неожиданно остро чувствует _её_ взгляд в спину из-за ближайшей портьеры. Слышит сбивчивый шепот — «не отдай, не отступись, помоги, защити, не отдай, не отдай, не отдай» — и отвечает коротко:
— Не-а. Нет.
— Что значит «нет»?! — взревел Раоль.
— Я не отдам тебе Святую. — повторяет Гримм и растягивает рот в жуткой зубастой ухмылке; его начинает разбирать смех:
— Вот же умора, хоть комедию пиши! Сначала мне отдают неугодный товар, а после требуют его назад, осознав, что произошло, и на что способна эта, как ты выразился, прошмандовка!
Гримма разбирает хохот, а Раоль мрачнеет все больше. Апофеоза ситуация достигает, когда окончательно развеселившийся Маэстро весьма мелодично напевает:
— Если ты — тупой торговец, хлопну в такт, — хлоп-хлоп; Святая на заднем плане смотрит Мастеру в спину почти ошалело.
— Гримм, сволочь!
— Если тот еще придурок, — расходится он, — хлопну в такт! — к гриммовскому «хлоп-хлоп» крайне охотно подключаются, видимо, призвавшиеся на накалившуюся обстановку Ученики.
— Ты спер у меня эту уродину! — пытается вклиниться в уничижительную песенку Раоль, но Гримма уже не остановить:
— Если ты все продолбал, и Святую мне отдал, — он, кажется, совсем вошёл во вкус, — черта с два ее вернешь ты, хлопай в такт!
Ученики охотно предоставили необходимый «аккомпанемент» и мерзко захихикали. Ужасно довольный собой и тем, что буквально сочинил эпиграмму на коленке, Маэстро пытается перевести дух и наконец говорит:
— Ладно, Пламя с тобой. Я выполню свою часть сделки. Идем. — и жестом приглашает его следовать за собой.
Когда они проходят мимо, Святая уже чувствует — что-то неладно. Чувствует опасность в каждом до неестественности плавном движении Гримма. Чувствует — и молчит.
Потому что так правильно.
Когда Маэстро (и Раоль следом) выходит в главный зал — на, по сути, большую сцену, — багряный привычно щелкает пальцами. Вспыхивают под потолком алые светильники. Закрываются входы-выходы. На пустые трибуны набиваются духи Труппы всех мастей — хотят хлеба и зрелищ. Раоль смотрит вокруг непонимающе, озирается по сторонам, нервно, загнанно, с опаской — и Гримм впервые за все время чувствует от него с т р а х. Сладкий-сладкий, дурманящий, покалывающий спину и плечи. Это дразнит уставшее и голодное до Силы сознание — так похоже по запаху на Пламя, но все же не оно. Слабее. Не поможет.
— Что ж… — вздыхает он наигранно. — Открою тебе тайну, так уж и быть. Как обещал. Начать стоит с того, что любой Ритуал оканчивается танцем.
— И что за танец? — настороженно тянет Раоль — и когда Маэстро распускает полу плаща, сегменты которой тут же костенеют, начинает понимать.
Бой (<s>избиение</s>) Гримм не запомнил. Совсем. Запомнил только бешеный, неровный и голодный стук слабеющего в ожидании настоящего Ритуала Сердца где-то внутри, и то, что это было красиво.
Красиво и ужасно недолго.
Он даже не успел разойтись, как торгаш полуживой тряпичной куклой повис в стальной хватке плаща.
— Дья… вол… — хрипит Раоль, покоцанный, но еще живой.
— Может быть. Так вот, Труппа, в том числе и в моем лице, — Гримм переводит дух, — ответственна за то, чтобы Ритуал прошел так, как надо. От нас требуется, чтобы этот бесконечный цикл продолжался без сбоев.
Торгаша отпускают: Раоль бухается на пол, как мешок с корнеплодами — и тут же из последних сил пытается ретироваться с места действия. Только вот бежать уже некуда. Кругом один багряный цвет да алый огонь.
— Святая — теперь член Труппы. — безжалостно продолжает Гримм. — А значит — член Ритуала, находящийся под защитой и Кошмара, и меня. Попытка навредить составу Труппы приравнивается к попытке помешать Ритуалу, — Гримм не дает ему далеко уйти; сцапав «щупальцем» за шкирку, небрежно бросает к своим ногам. — а саботажников я терпеть не собираюсь. К слову, вот и одна из тайн, которую я обещал тебе открыть! — его глаза сощуриваются до презрительных щелок:
— …всех, кто пытается помешать Ритуалу, ждет только одно — смерть.
Святая успевает только услышать один короткий «хрум». Это был технично поставленный удар «пикой» плаща в чужое нежное, уязвимое горло.
Маэстро без эмоций стряхивает ихор с полы плаща, смотрит на мертвое тело какое-то время — будто раздумывает о чем-то, — и направляется к выходу со сцены.
— Мастер! — осмеливается позвать его Святая, когда он уже собирается уйти.
— Да? — оборачивается Гримм, и на его закрытом маской лице не написано ничего, кроме усталости.
— Я могу спросить? Почему так? Почему смерть? Почему убийство? Есть другие участи. Хуже смерти. Ужаснее конца. Почему?
Он усмехается:
— Потому что я всегда сдерживаю слово. Он хотел узнать тайну — он ее узнал. Но никто не говорил, — его голос становится ниже, — что она не будет смертельной. — он отворачивается:
— Уберите тело. Нам ни к чему труп посреди шатра…
— Мастер, — стрекочет Святая. — я могу… Я могу забрать?
— Тушу? Конечно. Хоть чучело из него сделай, — Гримм цинично усмехается; Святая благодарна ему, что он не задаёт лишних вопросов. — мне безразлично. Слишком любопытным, — он кивком головы указывает на мертвого Раоля, — в этой жизни иногда быть плохо…
…Все было нормально.
Все было так, как и должно быть.