Imo pectore (1/2)

И вот он оказался на раскалённой броне торпедного катера. Победный ветер, ясный день, вокруг с радостным шумом вздымаются волны, осыпают алмазными тёплыми брызгами. Солнце сияет над диковинным и прекрасным далёким краем с бирюзовой водой под лазурным покровом небес, с мелкой россыпью зелёных островов, с выпрыгивающими из воды рыбами, с птицами, цветами, яркими звёздами и знакомыми песнями. Отсюда, из пулемётного гнезда, с облепленного солью стального борта война выглядела не такой уж страшной. Солдаты, матросы были сыты, веселы и загорелы, каждый на своём месте, силён и уверен, нет необходимости казнить и грабить местное население, да и вообще местного населения не видно, а значит нет растлевающего гражданского влияния. Если кто и умирает, то умирают все при взрывах или обстрелах, быстро и смело.

Быстроходный военный корабль нёсся через топаз и изумруд и жизнь казалась жаркой, бесконечной, как удачный и напряжённый рабочий день. Джеку нравилась его служба на флоте. Фамилия и деньги оградили его от тягот и трудностей, полагающихся обычным солдатам. Чтобы Джека назначили командиром пусть небольшого, но настоящего боевого судна, отцу пришлось напрячь связи в военном министерстве и отвалить немаленькие суммы нужным людям. Джек сам этого хотел, и отец тоже, хоть и переживал за его слабое здоровье и тревожился, но скорее желал видеть брата будущего президента в роли отважного капитана. Годом ранее за устройство Джо в элитное английское авиационное подразделение тоже пришлось приплатить — лишь недавно упущенная отцом должность посла в Великобритании помогла в этом. Джо был безупречно здоров, превосходно обучен и готов к непростой службе боевого лётчика, но таких совершенных, богатых и ловких и без него в авиации хватало. Но Джо хотел пройти самый трудный путь и стать первым среди достойных соперников.

Джек же трудных путей не искал. Как у офицера, забот у него было не так уж много, а привилегий несть числа. В дни отдыха он читал Фолкнера и Стейнбека и играл с товарищами на базе в карты и бейсбол. В дни выхода в патруль и выполнения заданий — в одних штанах и кепке до золотистой корки пропекался на броне, беспечно поддаваясь сознанию, что проживает приятно и зря свои лучшие годы. Милитаристский антураж был ещё в новинку. На занятиях он не отлынивал, слушал внимательно и теперь чётко знал свои обязанности и распорядки действий. Но на этой красивой, похожей на спорт войне от него почти ничего не требовалось. Всё можно было так или иначе переложить на младших по званию. Кому что поручить и делегировать, кому доверить и с кем быть построже, а с кем помягче — это и была командирская наука. Благодаря лабильности характера, воинская дисциплина Джека не тяготила. Подчинённые Джека любили за его простоту, доброту и надёжность. Благодаря во всех инстанциях замолвленным словам, у его экипажа не бывало проблем, кроме тех проблем, что могли подбросить японцы. Но этого все ждали с охотой. На Тихом океане можно было нахватать медалей и вернуться домой целым и невредимым с куда большей вероятностью, чем из раздираемого неба над Англией или, не дай бог, из пехоты.

Война походила на долгую прогулку, на затянувшийся выход в море в радуге брызг. С тех пор, как Джек оказался на Соломоновых островах, здоровье у него необъяснимым образом поправилось. Кожа огрубела и потемнела, в матовую бронзу выгорели волосы, тело стало сильным и жёстким, а мысли — прямыми и ясными. Он часто вспоминал о доме. Куря дорогие сигареты, напиваясь лимонадом, обжигаясь о сталь, на которой в полдень можно было жарить тут же выловленную из воды рыбёшку, снимая с почерневших плеч и рук очередной слой белёсых змеиных клочков, он ласково перебирал свою недолгую, но полную и интересную жизнь: места, поездки, события, семью, друзей и девушек.

Самых разных девушек было много. Но именно по причине их большого количества не получалось вспомнить и прижать к сердцу какую-то одну. К каждой любовнице Джек испытывал нежность и жалость, к каждой хотел быть добрым, великодушным и благородным, ни одну не хотел обидеть, ни одну не хотел заставить страдать, но жениться — боже упаси. Потому приходилось многими силами и уловками ограждать себя от тех честных и чистых девушек, которые короткой интрижкой опорочили бы себя и при скором расставании огорчились. Пришлось выбирать и поддаваться только тем, что ничего не хотели взамен или хотели чего-то конкретного — денег, помощи, какой-либо выгоды или простого удовольствия. Но только не долгих, только не крепких отношений, не утомительных писем и не горестных сцен.

Никакой пресловутой любви не было. Но не ощущалась эта канитель и взваленной природой каторгой, ведь и Джек на какое-то время бывал умилён, увлечён, даже счастлив или просто опутан приятностью процесса: красотой, голосом, запахом, цветом волос и гладкостью кожи — девушки были прекрасными существами, но, увы, людьми, со своими страданиями и страстями. Были бы они сродни не испытывающим боли цветам, было бы идеально. А так каждый раз приходилось опасаться и думать, не взял ли на душу очередной грех, не разбил ли сердца, не сломал ли жизнь… Джек всеми силами старался не разбивать и не ломать, старался заранее прояснить обстановку, поставить дело так, чтобы был ясен финал, чтобы девушка не надеялась ни на что, кроме единичного поощрения.

Все они были Джеку одинаково безразличны. Все они были привлекательны и желанны лишь на тот короткий срок, пока находились рядом, пока смотрели на него, пока старались его очаровать, и он, словно джентльмен, не способный отказать даме, очаровывался. В ответ, будто в рефлекторную реакцию на женский интерес, как на призывный крик, его павлиний хвост сам собой раскрывался. Джек забывал о боли и болезнях и чувствовал себя неотразимым, сильным и неуязвимым. Движения обретали плавность, шаг клался мягче, вся шкура накрывалась бархатом, а поведение становилось до смешного предсказуемым. На такого зверя охотиться с манком — проще простого. Джек порой сомневался, он ли здесь обольститель, или наоборот, он — олень на солонце, беззащитная жертва обольщения, глупая, наивная, неискушённая, вернее, искушённая тысячу раз, но всё равно упрямо лезущая в силки, не способная не ответить на требовательный зов чужой и, следом, своей, беспокойной, тревожной, вечно ищущей и ждущей плоти… Но как только дело было сделано, чары спадали. Ему становилось скучно и мучительно. Даже самая симпатичная и славная девушка надоедала, и дело не в ней, а в том, что Джеку было невыносимо ощущать себя скованным, чем-то обязанным, с кем-то близким. От всякой он поскорее ускользал, сам не зная, куда спешит. То ли к следующей, то ли на свободу, скорее, вперёд и вверх, в даль Красного моря.

Но на Тихом океане девушек не наблюдалось. Джек впервые и начисто был лишён того, чем с юности оказывался окутан. Ничто не занимало поверхностных мыслей, не рождало сиюминутных желаний, ничто не манило, не увлекало, не веселило. Вспомнить — и то не ком. Вернее, есть о ком. Вот и приходилось, отдавая взгляд морю, осторожно спрашивать себя, не были ли девушки своего рода алкоголем, которым Джек ежедневно оглушал сознание, чтобы скрыть от себя нелепый факт, что влюблён. Что когда-то сердце сжималось тоской и тревогой и сейчас точно так же сжимается, стоит только подумать… Подумать о том, что могло бы быть. О том, чего он лишает себя и от чего защищает.

В той прежней, оставленной дома жизни они с Бобби виделись редко. Оглушая и занимая себя девушками, Джек старался не думать о своей с ним связи. О том, как Бобби воспринял случившееся между ними в тридцать пятом, когда они ходили вместе в кино — остался ли какой-то след? Может, Роберт забыл, может, был сонный, может, ничего и не было, а если и было, то обыкновенный, любезный и ласковый родственный поцелуй, один из тех, которыми Джек с тех пор нарочно чаще и щедрее одаривал других сестёр и братьев. Бобби же не доставалось ничего, даже взгляда.

Доставалось бы. Джек вполне мог бы, как Джо, боднуть его лбом, прижимая к своему плечу, потрепать по волосам, защекотать до смерти — мог бы, да только, пару раз попытавшись, отказался от этой опасной практики. Пусть невольно, но Бобби мог выдать их обоих. Этого не замечал никто в кругу семьи, а если и замечали, то списывали на вполне понятное восхищение младшего брата, тихони и скромника, старшим, звездой и пролазой. Бобби вечно смотрел на него. Не таращился откровенно, но где бы они ни находились и кто бы ещё ни присутствовал, Джек чувствовал на себе его осторожный и тёплый взгляд — чувствовал в те часы, когда не бывал оглушён искристым вином, которыми его поили с крыл бесчисленные девушки. Бобби не лез к нему, но вечно старался держаться поближе, словно пёс, страшащийся, но обожающий строгого хозяина. После того как «Тридцать девять ступеней» остались в прошлом, у них не осталось общих личных тем, не осталось поводов быть вдвоём — Джек этого тщательно не допускал и, будучи дома, не ходил никуда, не прицепив к себе младшую сестрёнку.

Может, это было иллюзией? Нет… Джек явно чувствовал, вольно и невольно ловя какие-то мелочи, какие-то витающие в воздухе токи и синие взгляды, по не озвученным словам на общем тайном языке: по тому, как Роберт встречал его и как провожал, припадая, словно олень на колени к источнику, и до последнего отказываясь терять из виду; по тому, как он никогда не спал, когда Джек был дома, словно боясь упустить, как замирал в дверях, приоткрыв рот и поднеся к груди руку — должно быть, сердце сжималось в комок и вставало, холодное, остро бьющееся, поперёк горла — Джек определял, что Роберт тихо и послушно ждёт от него сигнала. Вернее, не ждёт. Нет, он не взваливает на Джека никаких обязательств, не строит ожиданий, не надеется и даже не хочет, и уж конечно не смеет торопить события. Он просто каждую минуту своей жизни пребывает в безмолвной готовности сорваться с места, по первому жесту, по первому взгляду, по едва слышному позволению, и ответить полнейшей взаимностью на всё, чего бы Джек ни пожелал.

Роберт станет для него кем угодно, сделает что угодно: любые преступления будут совершены, любые горы сдвинуты с места и низвергнуты в морскую пучину, любые планеты повёрнуты против своей оси. Бобби пока был слишком мал, чтобы сделать хоть что-то для Джека заметное, хоть что-то Джеку полезное, но уже сейчас и уже давно его нежная юная жизнь была не только Джеку посвящена и подарена, она вообще не существовала сама по себе — только как капля, уже растворённая в море любви… Конечно, при таком отношении Роберт не мог, просто не стал бы навязываться, лезть, словно к богу, со своими ничтожными молитвами и жалкими просьбами — нет, у истинных верующих нет просьб и желаний, потому что божья воля, какой бы ни была, есть предел их чаяний.

Роберт ничего не стал бы требовать, ничего ждать. Едва ли он мечтал о том, что Джек обратит на него внимание или попросит об одном из преступлений и смещений гор и планетных осей. Но даже если бы за всю последующую жизнь Джек не сказал бы ему ни слова, позиция Бобби ни на йоту не изменилась бы. Он не оставил бы преданного служения, благоговейного преклонения — конечно скрытого под плащом повседневности, чтобы Джека и всех прочих не смутить. Его любви и самоотречённого рыцарства не убавилось бы, что бы Джек ни сделал, как бы ни поступил, как бы ужасно ни обошёлся, пусть даже с самим Бобби, пусть даже страшнейше, тягчайше — разочарования не существует в их прекрасном мире. Роберт всегда будет на его стороне, будет сражаться до последней капли крови, не за истину, не за добро, но за него… Нет, это не было иллюзией. Так оно всё и было.

Пора подумать о своих отношениях с Робертом пришла лишь теперь, на войне, когда ничто не оглушало, кроме канонады вражеских обстрелов и грохота моторов. Джек вспоминал о нём понемножку, словно научаясь, сначала по минуте в день, потом больше, часами, вечерами, сумерками и зорями, потом ночи напролёт. Мама дала ему с собой групповой снимок их семьи, сделанный пару лет назад, — последний в полном составе, до отъезда Джо в Девоншир. Их большой счастливый выводок был снят в летнем саду позади особняка в Хианнис-порте. Чёрно-белое фото изображало родные, любимые лица: непринуждённые взгляды в сторону камеры, все хорошо получились, все в красивых позах, причёсаны и нарядны, все равномерно распределены для живописного баланса пола, роста и иерархии. Отец гордился своей великолепной семьёй, любил сниматься и буквально каждый раз, когда собирал всех вместе, приглашал профессионального фотографа, умеющего грамотно выстроить кадр.

Отец и мать в белом, в плетёных креслах: у улыбающегося отца на коленях, как водится, самый младший, Тед, на ручке кресла задумчивой матери — Бобби. Джо сбоку кадра — его внушительная фигура так лучше смотрится, к тому же решительная поза подчёркивает его самостоятельность, исключительность и солидность. По краям цветочная рамка из сестёр всех возрастов, Джек как всегда в центре малинника, присел на стол. Роберт в белом костюмчике — совсем ребёнок, хотя не такой уж он маленький, ему тогда уже сравнялось пятнадцать. Лицо у него грустное, он чуть лопоухий, совсем светленький, коротко стриженный, однако не такой хрупкий, грациозный и худенький, каким сам Джек был в его трудные годы…

Ничего страшного в фотографии не было. Печально склонённое лицо Роберта ничем не грозило — симпатичен, мил, но не более того. Джеку встречались роскошные девушки, от одного взгляда на которых земля уходила из-под ног. К Роберту же можно испытать только нежность и жалость. Что вообще можно испытывать к ребёнку? Конечно ничего. Вне зависимости от пола, ничего, кроме смешливого почтения, снисходительного, чуть ревнивого, но доброго преклонения перед его неловкой и дикой, словно зверок, юностью. А думать о нём в перспективе, оценивать, «прицениваться», что будет дальше, предугадывать его физическое и душевное развитие, рассчитывать, на что он станет пригоден через пару лет, какие желания будет порождать — подобные инсинуации кажутся отвратительными, грязными и низкими. Но, в конце концов, c'est la vie. От гнусных инсинуаций, стоит только сменить угол зрения и тембр голоса, рукой подать до ласковых: «Вот подрасти немножко» и «У тебя ещё всё впереди», расточаемых родителями всех народов.

Но если ничего не предпринимать для приближения и поощрения пригодности, даруемой совершеннолетием, то, может, эти мысли не такой уж тяжкий грех? Каких только ужасных мыслей не найдётся в голове у человека, но на то ему и дано воображение, самообладание и усмешка над собой — чтобы пройти их в фантазиях, но не воплощать. Что ж, через пару лет Роберт станет достаточно взрослым. Для своего возраста будет красив — не безупречно, но достаточно мило для симпатяги, будет здоров и идеально сложён. Будут синие, совершенно отцовские глаза, светлые волнистые волосы, звонкий голос и грустная смущённая улыбка. Море скромности и невинности — даже с девочкой ни разу не целовался. Да и надо ли?

У Джека бывали короткие, ничего не значащие отношения с мужчинами. Во время учёбы в Гарварде, и в Принстоне случалось — для пробы, из интереса, из поисков себя, из смелости и показного отсутствия предрассудков, которым в душе конечно был подвержен. Предрассудки были успешно развеяны. Джек остался при мнении, что в целом предпочитает женщин, но вместе с тем он мог понять и оценить и другую сторону. А кроме того, он на ярких примерах убедился, что среди мужчин встречаются порой некоторые, наделённые необыкновенной прелестью, отмеченные божественным касанием, той физической и духовной красотой, свободой и силой, под обаяние которых невозможно не подпасть. Невозможно не поддаться, не влюбиться, не признать их превосходство, не пасть ниц, побеждённо и покорённо, пусть и тая в сердце злость и обиду на несправедливость миропорядка, но беспомощно. С такими мужчинами не поборешься, они — неуязвимы. Чувства здесь стоят вне вопросов пола и предпочтений, и каждый рядом с ними — олень на солонце.

Джек с тайной гордостью сознавал, что и сам причислен к этому редкому звёздному племени — будь его воля, он мог бы добиться и привязать к себе кого угодно (за единственным исключением)… Одним словом, отношения с мужчинами не были ему нужны как таковые, но он мог понять природу подобной тяги и мог бы сам ей предаться, мог бы при особых обстоятельствах найти в ней интерес. Учитывая неизменную специфику его отношений с женщинами, можно было предположить, что нужно ему как раз иное — уважение, товарищество и братство, глубокая привязанность и следующее из них постоянство.

Он лишь олень на солонце. Роберт на фотографии казался до щемления в сердце милым. Стоило ли так опасаться? Стоило ли вообще опасаться? Видимо, да. Опасаясь, Джек никогда не оставался с ним наедине. Вечно избегал его, не прикасался, не смотрел в его сторону, потому что знал, вернее, догадывался — стоит ему прикоснуться, взглянуть, и станет слишком, до рези в глазах и щемления в сердце, ясно. Столь очевидно, что придётся что-то с этим делать. Они двое понимают друг друга чересчур хорошо.

Не говоря друг другу ни слова, за семь лет ни разу не дав повода, они существуют на одной волне и потому моментально придут к единому выводу: Роберт любит его так, как никто другой никогда не полюбит. Как вообще очень редко на свете бывает, если вообще бывает. Этой любви безусловно тесно в рамках родственности, в ней бесконечно много страсти, желания и отчаяния… Сильнейше, единственный в жизни раз для обоих. Ни к кому другому Роберт не испытает ничего подобного, и Джек тоже ни от кого другого не получит ничего и отдалённого похожего. Меж тем как Джеку именно такая любовь и нужна, именно её он заслуживает, её хочет, как достойной себе награды, как смысла, как разгадки тайны своей жизни и данной ему кем-то высшим божественной прелести. Именно в её невольном поиске он шмелём мечется по цветочным лугам, зная, что главный цветок уже найден. Ждёт дома. Ландыш и лаванда, пион и мята.

Плохо ли это? Чтобы разобраться, нужно называть вещи своими именами и судить объективно. Стоит Джеку дать малейшее послабление, и придётся-таки делать выводы. А Джек слаб, беззащитен и уязвим как ангел. Если он перед всякой положившей на него глаз девчонкой не может устоять, что же будет, когда на него обрушится всё то, что Роберт пока держит при себе? Джек безусловно не сумеет удержаться, и, несмотря на всю возвышенность, благородство и размеры страсти, всё сведётся ко всё той же возне, что и с девчонками, только ещё более унизительной и нелепой.

Или же нет? Предрассудки развеяны ещё в Гарварде. И Джек любит его иначе, больше, чем всех нелепых девушек вместе взятых. У Джека к нему влечение сильное, неудержимое, вернее, удержимое, сокрытое, если оглушать себя другими влечениями… То, что произошло много лет назад после кинофильма и навсегда связало их, — тот порыв по-прежнему сидит зверком глубоко внутри, готовый вспыхнуть с необоримой силой в любой момент, стоит только прижать Бобби к сердцу и прийти к неутешительному, или же наоборот, более чем утешительному, выводу. Неправильно было бы сказать, что Джеку не нужен никто, кроме него. Верным будет сказать: он нужен больше всех других. Он лучше, он прекраснее, он важнее всех других.

Так что же, называя вещи своими именами? Влечение? Такого же рода, как к девушкам, только куда более глубокое и тяжёлое, затрагивающее не поверхность, но тёмные провалы, в которые сам Джек давно старался не заглядывать? Вещи своими именами не назовёшь. У этой вещи нет имени. Термины, которыми оперируют отношения с девушками: кружение на току, свидание, тисканье, постель — нет, это всё не то. С Робертом всё будет по-другому. Господи, будет ли? Не ужасно ли это предполагать, учитывая его возраст, невинность, беззащитность и доверие, да и сам тот факт, что они родные братья? Что за гнусные инсинуации! Называя вещи своими именами — кровосмешение. А для этого есть универсальное мерило. Отец, если узнает, с ума сойдёт. Значит, плохо…

В сорок третьем, после успешного окончания ускоренной программы офицерской школы и усвоения азов управления военным кораблём (Джек ловко обходился с яхтой, лодками и обычными катерами, так что всё это было интересно и близко его морской душе), перед отправкой на Соломоновы острова, на настоящую войну, Джек приехал на пару дней домой, снова в резиденцию в Хианнис порте, чтобы нафотографироваться вдоволь и со всеми как следует проститься. Пусть это ни у кого не укладывалось в голове, но Джек мог не вернуться, мог погибнуть. Великолепная безбедная жизнь могла оборваться так же быстро и дёшево, как жизнь никому не нужного бродяги.

Годом ранее точно так же прощались с Джо. Он и прежде служил в авиационном подразделении в Пуэрто-Рико, патрулировал Атлантический океан от немецких подлодок, но эта служба была относительно безопасной. Джо хотел реальных сражений и отец устроил ему перевод в Англию, на американскую базу в Девоншир. Все были уверены, что Джо справится отлично и после войны вернётся героем, но всё равно слёз было не осушить. Все рыдали рыдьмя, не от страхов, а от любви, от того, что с Джо придётся надолго расстаться, да ещё от того, что Джо были приятны эти слёзы. Он целый день носил всех женщин по очереди на руках, отец не отлипал от него, всё-таки выдавая своё волнение. Джек смотрел на это со стороны, слегка насупясь. Его на тот момент ничуть не устраивала добытая отцом нудная тыловая должность в управлении военно-морской разведки. Там Джек должен был готовить сводки для штаба, а на деле только скучал, хворал и гонялся за секретаршами.

Прощаясь с Джо, Джек тоже обнял его, с наигранным трудом охватывая широкие плечи. Дружески и чуть смущаясь, заглянул в глаза. Джо не мог этого не сделать — покровительственно усмехнулся, потрепал по голове снисходительно, как рохлю и домоседа. Джек стерпел, но ещё раз дал себе зарок, что тоже пойдёт на настоящую войну… С Джо всё было ясно. С Джо всё было покончено — выписан из тайн и картин. Джек не чувствовал к нему ничего, кроме благодарной семейной привязанности, а то, что было раньше, давнишнее, детское, наивное, преступное — попытка украсть поцелуй, немые кинофильмы с Глорией Свенсон, библейские сюжеты и побег через Красное море ветреной ночью, plus quam perfectum — всё было бережно собрано, аккуратно подписано, засушено с цветами среди страниц и отдано Роберту, тихонько прятавшемуся где-то в креслах террасы. Бобби любил Джо чистой и невинной родственной любовью и очень переживал за него, боялся, что Джо погибнет, и ещё больше боялся сказать об этом и разозлить. На прощание повиснув у Джо на шее, Роберт тоже разрыдался. Наверное единственный в жизни раз Джек испытал укол ревности и ещё раз дал себе зарок.

Со всех сторон только об этом и говорили, да и отец все уши прожужжал. Эту войну нельзя пропустить. Биография боевого офицера поможет в продвижении по любой карьерной лестнице, да и самому потом будет стыдно, что отсиделся, уберёгся, особенно если этим когда-нибудь станут попрекать. Да и Бобби надо подать пример. Ему повоевать не светит — отец его-то уж точно не пустит, да и война наверняка скоро кончится. Джек знал, что Роберт просто не сможет любить его ещё больше, но всё же хотел дать ему и всем остальным домашним ещё один повод. Хотел, в конце концов, стать настоящим мужчиной, завоевать уважение отца и не очень отстать от Джо. В общем, Джек пошёл к своей цели и через год с лишним, на этой же террасе, стоял перед ней.