Неопалимая купина (1/2)

Проклятая досада привязалась ещё в Сталинграде, в сорок втором. Она показалась Драговичу даже забавной, показалась шуткой от скуки припомнившего давнее сердца. Не удивительно, что Резнов по-прежнему обитал в этом городе, не странно, что Драгович его узнал. Может, снилось похожее? Может… Чем дальше, тем больше Драгович открывал в себе, как оказалось, неугасших воспоминаний: Виктор и собственное позднее разбойничье детство, в котором всё было прекрасно и ничуть не больно, Виктор и теперь разрушенные, но смутно угадываемые окраины и волжские берега. Припоминалась с тревогой и ностальгической нежностью даже та затерянная в историческом центре пивная с камином, где собирались друзья и встречались возлюбленные. И залитые солнцем родные улицы, подруги матери, поездки в деревню и утопающие в снегах городские овраги. И неразрывно со всем этим связанный цвет его, Виктора, волчьих глаз, как выяснилось, не изменившихся, не потускневших, хоть всё в этом выгоревшем мире потускнело и погибло. И его бешеная, но тогда ещё юная и несмелая, пронёсшая мимо и задевшая лишь по касательной страсть — с солью, с перцем, с собачьим сердцем. Какой-то он стал, когда вырос?

Лучше бы с Резновым вовсе не встречаться, раз что-то в душе реагирует на него вредоносным, туманящим образом. Лучше бы, да только поздно. Каждый раз Драгович уверял себя, что ничего к нему не испытывает. Только любопытство и тоску по прошлому — то вина возвращения, вина Волги, тоски, возраста, когда так хорошо заново рассказывать себе юность. Драгович не хотел от Резнова душевной близости — это невозможно, да и не ровня они друг другу. Но ему хотелось, чтобы Резнов… Заметил? Тоже вспомнил? Хотелось узнать, какой тяжёлый след их знакомство оставило в его душе. Не оставило? Может и так, но почему тогда в душе Драговича, должно быть, не менее сильной и ожесточённой, след таки остался? Почему в нём нет этого целительного отталкивающего пренебрежения, какое позволило Резнову забыть? Ответ, наверное, кроется в том, что жизнь Резнова тяжелее. А чем суровее жизнь, тем меньше отвлекаешься на глупости.

Но что-то ему было от Виктора нужно. Что-то недостижимое, чего ни сам Резнов и никто на свете не мог дать или хотя бы объяснить словами. Вместо того, чтобы пойти на контакт, Виктор вёл себя только лишь агрессивно и высокомерно. Это был его способ защиты от памяти, которой он, когда-то оставшись пострадавшей и отвергнутой стороной, из гордости не давал ни шанса. Но Драгович был не из тех, кто позволяет играть на своих чувствах, не из тех, кто переживает и терпит наносимые обиды. Он через это прошёл с Ириной. Вынесенный урок: в любви и привязанности нет ничего хорошего. Ирина умерла, и хоть Драгович никогда бы не пожелал ей смерти, теперь ему казалось, что её гибель была справедливой расплатой за его терзания, за её бесстрашное высокомерие и непростительную холодность к нему, к нему — такому сильному и успешному, такому могущественному и опасному, так честно и искренне предоставившему ей своё сердце. Если любовь чему и научила, так это тому, что лучше уважать себя, чем любить. А необоснованные, собственнические, завистливые и даже, кто бы мог подумать, ревнивые чувства к Резнову — это унизительно. Нелепо.

Одним своим существованием Резнов не давал ему покоя. Драгович чувствовал, что подлая, делающая его бессильным и беззащитным нежность к Ирине, которую он в себе, как казалось, искоренил, снова поднялась со дна души и занялась удушающим медленным чадом. Ему вспоминалась не столько Ирина — Никита давно выжег из памяти её гордое лицо и древнерусскую осанку — но то, что было его самовлюблённости ближе, больнее и важнее. То, что он чувствовал сам в далёкие трудные дни: как он терзался и, зная, что она его не любит и не жалеет, не мог от неё оторваться. Ждал, преследовал, боролся, выдумывал для её жестокости оправдания, да и оправданий было не нужно, он всё ей прощал за черты лица и за изящные пальцы. Будто они для того ей были даны, чтобы он покорялся одному только факту их существования и тихой тоскливой надежде сжать их в своей тигриной лапе. В очередной раз он сдавался ей на милость, а милости от неё не жди. Он и когда она была жива ненавидел за её бессердечие и упёртость — ведь, правда, почему бы ей не отдаться? Чем он плох? Разве мало он сделал? Всем стало бы легче… Он бесился из-за её невыносимого характера и вместе с тем любил всё в ней. Он никогда не смог бы сказать ей вслух ни одного грубого слова и упрёка, ничем её обидеть — не смел и всё тут. Словно стена. Только смерть разлучила их, слава богу, и освободила его.

А что же теперь? Оказывалось, что его любовь брала источник не в Ирине, а в его собственном мятежном сердце, которое склонно, пусть редко, но метко избирать себе предмет недоступный и этот предмет, в том числе за недоступность и жестокость, любить и ненавидеть, бессильно терзаясь от наносимых обид. Глупо. Такого водоворота чувств, как с Ириной, Драгович не испытывал. Сейчас были только досада и раздражение. Резнов даже не привлекал как объект вожделения: по-своему, в своей стихии, красив, да, но мерзок, грубый и грязный мужик, бродячий пёс, только и всего. Но на примере Ирины Драгович знал, что нет в любви ничего приятного. Можно попасться в ловушку и накрепко привязаться к тому, в ком не будет ни на грош хорошего. В плане невыносимого характера Резнов был много хуже Ирины. Как человек он был для Драговича смешон и жалок. Чем дольше Драгович пересекался с ним, тем более его презирал. Но красив, как же красив, пёс! И опасно вооружен — памятью о прогулках по сталинградским оврагам, пусть это оружие не лежало в руках Резнова, а торчало у Никиты вонзённой финкой под рёбрами. И всё же навсегда.

Вновь на примере Ирины Драгович знал, как избавиться от проклятой слабости — устранить проблему. Но так же, как с Ириной, Драгович находил перед собой непробиваемую стену. Хоть Никита и мог наговорить Резнову изощрённых оскорблений, ловко задеть его пёсью честь, унизить или устроить ему какую-нибудь подлянку, но всерьёз навредить, убить — это было невозможно. Рука бы не поднялась. Скрепя сердце и гордость, Драгович пошёл на другой кардинальный шаг — устранился сам. Прихватив с собой верного Кравченко, он перевёлся на другой участок фронта. Стал воевать как раньше. Ни в чём себе не отказывал, наслаждался роскошной жизнью, успехами, победами, любовницами и милостями начальства… Но Ирина, странным образом вернувшаяся, другая, худшая, а всё-таки единственная и незабвенная, была вновь жива, и Драгович, где бы он ни был, не мог выкинуть её из головы. Наваждение. Никите ни до кого на свете не было дела, а до неё было. К ней одной он что-то чувствовал, и будь это хоть сотню раз неразрешимая загадка, его действительно тянуло к ней — к нему, к Резнову. Созданное для тяжёлых следов сердце к ней стремилось и по ней болело, и понапрасну небо ясно.

В конце концов, Драгович снова сдался ей на милость, пусть знал, что милости не жди. Война была закончена. Влияние и авторитет Драговича были огромными. Вернера фон Брауна и его основных ракетчиков русские упустили, а значит Драгович, который курировал поиски Фридриха Штайнера, оказался в выигрыше. Осталось только добраться до немца, с которым удалось заранее наладить контакт — всё это была заслуга Драговича. Высокое руководство не скупилось на награды и финансирование его дел. Для захвата Штайнера было создано специальное секретное подразделение, оснащённое по высшему разряду. Драгович всем единолично командовал и потому мог сам комплектовать состав.

В течение всей войны Драгович издали наблюдал боевой путь Резнова и теперь, зная, что он дошёл победителем до Берлина, даже зауважал его немного. Недаром судьба их связала — он был силён, он был хорош. Драгович так организовал перевод Резнова в Подразделение 45, что тот не мог ни согласиться, ни отказаться — приписали его и сослуживцев, вместе с ним прошедших Берлин. Новая, спустя два с лишним года, встреча была такой же неласковой, как Драгович и ожидал. Резнов, едва его признав, окатил холодом и презрением. Теперь Виктор отчего-то взял в голову глупость, будто в Сталинграде Драгович был оппортунистом. Ладно, чем бы дитя ни тешилось. Рабская психология Резнова, его наивность, дерзость и дурость Драговича сперва веселили. Всё это он мог Виктору простить за то довольство и спокойствие, которые воцарились в душе в его присутствии. Так же было и с Ириной: хоть не было между ними взаимопонимания, хоть она его изводила и в грош ни ставила, Никита был спокоен и счастлив только в те моменты, когда всё-таки был рядом с ней: когда на людях она стеснялась с ним ругаться и позволяла себя провожать, или когда с усталым безразличным видом, словно делая одолжение, принимала от него цветы и подарки, или когда в особо радостные дни ему случайно перепадала её улыбка, приветливое слово и весёлый взгляд. Ему достаточно было просто любоваться ею и знать, что она рядом. На Резнова и смотреть было противно, а всё-таки разливалось по сердцу умиротворение. Самолюбие тешило хотя бы то, что в силу военной иерархии Резнов ему подчинялся и, сколь ни мечи глазами молнии, что Драгович прикажет, то он сделает.

В сентябре Подразделение 45, добравшись до Мурманска, во всём составе погрузилось на отправляющиеся в арктическое плавание два ледокола. Драгович не выпускал Резнова из виду. На большой земле это было незаметно, но на ограниченном пространстве корабля сразу бросилось в глаза. Сразу задело. Сразу разозлило. Обвинить в этом можно было только своё дотошное сердце. Сердиться можно только на себя. И всё-таки. Рядом с Резновым постоянно крутился солдат по имени Дмитрий Петренко. Они оба друг возле друга кружили, как пара тетеревов на току. Постоянные разговоры, улыбки, потасовки, шутки — ни с кем другим Резнов так не миндальничал. К остальным бойцам он, как толковый командир, был строг и взыскателен. И только имя своего «Димки» он произносил к месту и ни к месту, вечно его нахваливал, ни днём ни ночью с ним не расставался, а стоило им встать где-то рядом, вешался на его плечо.

Драгович припомнил, что ещё в Сталинграде Резнов таскал за собой по развалинам какого-то охламона, возможно, именно этого. Драговича это раздражало с каждым днём всё сильнее. Сам бы он к Резнову никогда не пошёл, и, не будь на корабле Петренко, это не изменилось бы. И всё-таки хотелось Дмитрия сбросить за борт. О физической близости с Резновым думать было смешно и тошно. А если это и виделось в смутной теории, всё должно было быть наоборот — это Резнов должен унижаться и надеяться, он должен выпрашивать, ходить следом и не отводить глаз… Но его прекрасные волчьи глаза были заняты. И вызывающе откровенной близости со своим приятелем он не скрывал.

Стыдно было испытывать ревность, стыдно перед самим собой. Драгович никому её не показывал, но чувствовал, как она грызёт под воротом свитера, тихо и подло. Что поделать? Избавиться от Дмитрия. Почему бы и нет? Помнится, Драгович сурово отпугивал от Ирины её кавалеров, а когда она надумала выйти за кого-то замуж, первой мыслью было стереть ублюдка в порошок. И плевать на то, какой Петренко человек. Плевать, виноват ли он в чём-либо, справедливо ли это. В жизни вообще справедливости нет и тем более нет её в любви. Каждый сам центр своего мироздания, в скверных случаях центр смещается на любимого человека, а все остальные вокруг — пыль. Они ничего не стоят. И этот Дмитрий для Драговича значил не больше надоедливой мухи. Его смертью можно наказать Резнова — никакой другой пользы от Петренко нет. Так и вышло. И даже от Резнова удалось излечиться, ведь теперь его ненависть возросла до вселенских размеров — мосты были сожжены, как и сталинградские овраги.

А Штайнер, даром что нацист, оказался мягок, чуток и восприимчив к перевоспитанию, он, стоило к нему присмотреться, оказался вполне симпатичен. Он покорно, заискивающе и ласково пошёл на контакт. Впрочем, дело не в нём, а в самом Драговиче и в его сокрытом, закопанном в мёрзлую землю таланте. Видимо, есть в нём что-то от отца или от матери, от соли, перца и волчьего сердца, от волжской ли земли, или от дальних звёзд — что-то магическое, раз все они: Резнов когда-то, Кравченко всю жизнь, Штайнер — по воле и неволе, да и могло бы их быть много больше, только Никита круто оборонялся и не раскрывал своих сокровищ, никого к себе не пускал — они псы у его ног, так или иначе, поражены, покорены. Приятно было обращать к себе эту тайную лесть… А Фридрих был мил. Совсем как птичка в руках, лёгкий подарок судьбы. Драговичу не было до него дела, но возвращаться к нему, шутить с ним, гулять по северной природе, заниматься интересной наукой — закрутилась по весне какая-то смутная нежность, слагающая, неделю за неделей, радость отговорившей жизни и знакомый пейзаж с тёмной далью горизонта и тропинкой по багряному летнему лугу.

Но Резнов всё ещё что-то значил. Драгович приложил некоторые усилия к тому, чтобы его изловили, осудили и поместили в воркутинский лагерь. До сих пор приятно и спокойно было ощущать его близость. Приятно было издали за ним наблюдать и ограничивать его жизнь. Участвовать в ней Драгович не собирался, но она ему принадлежала. Захоти он, и Резнова расстреляли бы. Но пусть лучше живёт, раз уж выпала ему честь повстречаться в детстве и, спустя года, ненадолго воскресить мучения молодости.

***</p>

Когда Резнов впервые увидел американца, тот напомнил ему Дмитрия. Дима никогда не был таким жалким, сломленным и несчастным, даже в тот день, когда судьба свела их в Сталинграде у фонтана. Но общее было — рост, телосложение, каштановая масть волос, черты лица, зелёноватая болотная муть стекленеющих глаз. Оборванный бродяга, без остановки бормочущий, шатающийся, едва держащийся на ногах, безумный… Что угодно могло напомнить о Дмитрии. Резнов и так вспоминал о нём слишком часто. Прошло семнадцать лет с его смерти, но картина ужасной гибели мучила до сих пор: яд разъел глаза, обжёг кожу и по ней поползли чёрные змейки, за минуту была уничтожена его молодость и красота, беспомощно стукнув в стекло, он упал. Невыносимая потеря, которую пришлось вынести, чтобы вечно тащить за собой. Дима умер. Закатилось ясное солнышко. Впереди ждала длинная ночь. Впереди ждала долгая старость.

Каждый раз от воспоминания Резнова грызла боль, хотелось сжимать зубы и рычать. Он злился, он ненавидел и негодовал, винил проклятых Драговича, Кравченко. Штайнера… Несправедливость расправы мучила его. Жаль было Диму, всегда такого сильного и смелого, такого хорошего и честного, истинного героя, пролившего за родину много крови, всей душой готового жить дальше на её благо, но ничего, кроме войны, так и не увидевшего.

Помнится, незадолго до конца войны их дружба омрачилась на краткий миг. В Берлине он связался с Черновым. Этот пёс заморочил Димке голову, понятное дело, двадцать два — ещё ребёнок, слишком добрый, слишком доверчивый. Чернов был хорошим бойцом, и жаль его тоже, но всё же он умер — и Бог с ним, а Димка снова достался Резнову. Вернулся к нему в руки ещё лучше, чем был. Резнов помнил его среди боёв, среди суровых зим и душных месяцев лета, в лесах и на руинах городов. Но вот шутка памяти, точнее всего он помнил Диму на корабле. На том ледоколе, что вёз их в Арктику. На протяжении всей войны Резнов относился к Диме как к младшему товарищу, полностью зависящему, управляемому и ведомому. Но после возвращения из госпиталя, после пакостного, но, к счастью, недолгого сближения с Черновым, Дмитрий изменился — в лучшую сторону. Вырос.

Резнов не видел его несколько месяцев, очень по нему скучал. Победа не столь сладка, если без него, и всё без него скучно, безрадостно и одиноко, а сговорчивые товарищи или запуганные немки ничуть не интересны. Нет, никого Резнову не было нужно, кроме него. Как ни был Дима слаб, но вскоре после их знакомства, ещё в Сталинграде, он дал Резнову понять, что любовной близости между ними быть не может. Виктор готов был смириться с этим. Смириться, как затаивается всякий упрямый любовник, не получающий желаемого: внешне не проявляя нетерпения, надеется и годами коварно ждёт подходящего случая, заветного часа, конца войны, возвращения на родину, милого дома, чистых мирных комнат с мягкими постелями и счастливого стечения обстоятельств, когда предмет его страсти сдастся и покорится ему. Даже если этого не произойдёт, всё равно Виктор хотел провести свою жизнь рядом с ним. А напугать его, отвратить от себя настойчивостью — так просто. Да и потом, Дима был прав, на войне, среди грязи и лишений, не до этих глупостей. Но он и не прав, ведь кроме войны, ничего у них не было.