Ozymandias (2/2)

Оступаясь на своих мыслях как на тонком льду, но без труда припоминая, как обращаться с оружием, Алекс рывком погрузился в войну. Да ещё какую — взрывы, стрельба, крики, грохот и суматоха… Откуда это всё, кто с кем воюет, Алексу было не важно, но инстинкт гнал его драться и он, на мгновение вспомнив о каких-то неведомых старых добрых временах, пошёл за Вудсом. А уж Фрэнк конечно знал, куда бежать, в кого стрелять и что делать. Шум вокруг стоял безумный, полыхали огни, гремели танки и неслись по воздуху мины, сухая земля под ногами форменно ходила ходуном. Вьетнам разваливался. Алекс был рад. Он не сознавал, что делает, но наградой ему была убеждённость, что он такой же, как Вудс, и что ему тоже, как старому боевому коню, сражения нужны как кислород, ему нужны боль и тяжесть, предел возможностей, опасность, то, что нечем дышать, звон в оглушённой голове, размытая картина перед засыпанными раскалённым песком глазами — он четыре года прожил без этого и почему-то ни разу не подумал, что именно опьянение боем, пусть на время, но заслонит творящийся в его голове мучительный беспорядок… Сражение затянуло, Алекс не обращал внимания на заливающую глаза кровь. Он то скакал по ухабам на джипе и палил по танкам из гранатомёта, то взбирался на выжженный холм, поливаемый пулями, словно дождём.

Смутное чувство нереальности происходящего Алекса не покидало. Иногда всё казалось обманом, сном, может быть, похожим на правду, но всё-таки излишне замысловато развивающимся и слишком быстро меняющим различные локации — от леса к пустыне, от сумрачного вечера к распалённому утру… Алекс не успел разобрать, когда всё закончилось. Темнота провала сменилась мглой жаркого вечера, вновь без воздуха, без света и выхода. Всё пропахло ещё не остывшим сражением. Смертью, кровью, гарью, калённым железом и напалмом. Рядом был Вудс. Алекс не сразу это понял, но кое-как узнал его по голосу и потому как он, устав говорить и злиться, налетел, с силой встряхнул, прижал Алекса спиной к чему-то, наверное, к стене окопа. Кажется, это была Кхесань… Кажется, какие-то крики и рёв, но далеко, где война, осветительные ракеты и вспышки. Фрэнк был рядом. Во всей этой грязи, крови и копоти ему было что-то от Алекса нужно.

Мэйсон расслышал наконец его невыносимо банальные слова: «Прости меня», «рад, что ты не злишься», «рад, что ты здесь», «мы справимся», «найдём их». Ну конечно. Алекс подумал о Резнове. Подумал и почувствовал его так, будто он и не исчезал, будто был сейчас здесь. «Ты и меня с ума сведёшь, Алекс». Ну конечно. Алекс нехотя повернул голову и в зыбкой темени встретился с его блестящими отчаянными глазами. Фрэнк хороший, он надёжен, бьётся, бесстрашен и прост. Но какое Алексу до него дело? Мэйсон хотел его оттолкнуть, но стало жалко. Его, затем себя, затем больно — от того, как дорого Алексу было бы что-то подобное, если бы это был Резнов. «Я наверное тоже помешался» — Фрэнк продолжал растеряно бормотать. Ну конечно. Так бессмысленно, так глупо и ненужно, что тошно. Всё рушится. «Когда я тебя вижу… Чёрт, Алекс… Посмотри на меня, ты слышишь?» Ну конечно. «Я рядом, где бы ты ни был. Ты знаешь, я тебя люблю». Откуда только что берётся. Он вывернулся из рук Вудса, оттолкнул и пошёл, шатаясь, куда-то. Разумеется, Фрэнк его догонит. Фрэнк о нём позаботится. Хадсон, кажется, ранен, значит теперь Вудс будет с ним носиться. Надо же где-то спать. Надо что-то есть. Надо решать, куда двигаться дальше.

Тьма рассеивалась и снова сгущалась. Восемь, девять, десять дней во Вьетнаме. Алекс смутно определял это по всё так же записываемым на защищённую одеждой кожу датам. Почти всегда Алекс видел Вудса. Фрэнк был рядом, стерёг, словно пёс дорогого хозяина. Порой приходя в себя, Алекс замечал его тревожные сочувственные взгляды, бережные прикосновения, его преданность и потребность защищать, держать катастрофическую ситуацию под контролем, во что бы то ни стало. Жаль было его упорного благородства, но каждый раз, когда Алекс взглядывал на него… Особенно здесь, в антураже Вьетнама — на всю эту грязь, магическим образом превращавшую Вудса в волшебную сущность языческих верований, в здешнего земноводного хищника, великолепного, тёмного и мокрого, горящего в жаре чешуи и бездумной смертельной радости. Алекс думал о Резнове. Воссоздавал в памяти его воркутинский образ, испытывал укол злой любви, желания и страха и всё. Фрэнк терял всякое значение. Алекс чувствовал, что близок к истерике, ко сну, к провалу и падал в него.

И выскакивая из черноты, снова видел освещённую огнями пожаров ночь, адский гул и скрежет. Кажется, это был Хюэ. Кажется, Алекс сошёл бы с ума (если бы это не случилось уже сотню раз) от мучительного предчувствия. Чего? Алекс едва помнил, как, задыхаясь от жары и распылённой во влажном воздухе отравы, последнюю ночь метался. Чьи-то руки его ловили, прижимали к горячей земле, верёвки жгли кожу под покровом умоляющих и сердитых слов. Но Алекс слышал цифры. Они раскраивали сознание, порождали галлюцинации, толкали к припадкам. Разум захлёстывала смертельная паника, которая снова заканчивалась обмороком и провалом.

А тот снова прерывался освещённой заревом ночью. Горящим древним городом. Вертолётом, гулом и сухим ветром. Были, кажется, первые дни февраля. Испещрившие кожу размытые даты обгоняли друг друга, перекрывали и путались. Было безумно жарко. И ещё сильнее, чем невыносимая жара, неизвестность и вонь пожарищ, Алекса захватывало чувство опасности, в этот раз такое явное, что едва получалось держаться на ногах. Что-то должно было случиться. Теперь уже точно. Терзающие Алекса несколько месяцев ощущения нарастали, последнее острейшее напряжение сил должно было закончиться взрывом.

Между тем, несколькими днями ранее на связь с американской разведкой вышел русский перебежчик, у которого имелись данные на Драговича. Это было дело высшей важности, спешности и секретности, поэтому переговоры с перебежчиком передали в юрисдикцию морпехов — в руки Хадсона, в первую очередь курирующего это дело, и исполнителей — специально для этого отведённых агентов ЦРУ. Алекса невозможно было к этому не подпустить, он ещё до того, как его посвятили в детали, рвался с цепи. Как только он узнал о перебежчике, то обрадовался, всей душой загорелся и преисполнился уверенности, что с этим-то перебежчиком и связано то важнейшее событие, что сводит его с ума. Драгович, Кравченко, Штайнер должны умереть, и вот, наконец, ведущая к ним нить… С перебежчиком нужно было встретиться и забрать его и досье. Ждать или передавать документы через третьи руки было слишком рискованно в условиях войны и постоянно меняющейся расстановки сил. Перебежчика прятали на американской базе в Хюэ. Туда был срочно выслан отряд. Неожиданное начало вражеского наступления и неминуемый захват города операцию не отменяли.

Мэйсон кидался в бой как бешеный, не видя перед собой ничего, кроме зова конечной цели. Он не слышал криков товарищей и не замечал ранений, пламени и разлетающихся от выстрелов вьетконговцев. Частью сознания Алекс понимал, что ведёт себя неразумно — выскакивает прямо в гущу врагов и стреляет, пока те палят по нему. Вудс и Боумен едва за ним поспевали и каким-то чудом умудрялись его прикрывать, а он сам едва соображал. В голове кое-как держался план теперь захваченного врагами комплекса — убежище, где держат перебежчика, находилось внизу, в северном крыле. Но Алексу и не нужно было знать, где оно, его и так тянуло, словно мощнейшим магнитом. Хоть и логично было предположить, что вьетконговцы уже нашли и убили перебежчика — лишь потому, что они убивали всех без разбору, но Алекс шёл бы к нему даже если бы ему самому прострелили голову. Чем ближе, тем отчётливее в ушах звучали цифры. Он рвался вперёд, товарищи отстали, он остался один…

Сначала у Алекса ещё были сомнения и множество причин не доверять своим слуху и зрению. Пусть смутно, но он отдавал себе отчёт в том, что подвержен галлюцинациям. Но ведь раньше Резнов не приходил к нему с такой ясностью? Но, с другой стороны, может и приходил, да только Алекс не помнит? Нет, нет, не может этого быть. То, что Алекс знал о своих видениях, ни в какое сравнение не шло с тем, что происходило сейчас.

Сейчас, на этом маленьком катерке, стремительно уплывающем из разрушенного Хюэ, Алекс мог как следует рассмотреть Резнова, появившегося так неожиданно, да, неожиданно, но ведь все эти предчувствия, беспокойства и безумства и могли быть его предвестниками? Резнов мог быть их причиной, однако вместе с тем мог стать их следствием — перенапряжённый мозг мог его реконструировать… Но Алекс готов был поверить, что сроднился с Резновым душой так сильно и гвоздём вогнал его в своё сердце так глубоко, что действительно мог интуитивно, каким-то животным чутьём предвидеть его возвращение, ощущать возрастающую с ним близость и потому всеми силами стремиться к нему навстречу.

В первый момент Алекс так опешил, что не в состоянии был осознать, что произошло: выбив дверь, он ворвался в какое-то помещение, из прикрытия на него прыгнул вьетконговец и чуть было не вонзил в шею нож. Но нож оказался в спине у врага — Виктор убил его. Виктор! Он подал Алексу руку, поднял, хлопнул по плечу. На его лице не отразилось удивления, ни даже улыбки, лишь блеснули волчьи глаза, лишь: «Мэйсон?» «Рад встрече, друг». Виктор сразу заговорил о деле, о Драговиче, будто они с Алексом расстались только что. Никаких объяснений и излишних приветствий, но в условиях спешки и суматохи боя иначе никак, всё верно: армия Северного Вьетнама вот-вот захватит город, необходимо прорываться и убираться отсюда… У Алекса земля уходила из-под ног и дрожали руки, но усилием воли он заставил себя сосредоточиться. Теперь он уже не мог позволить себе роскошь ничего не соображать и вести себя как сумасшедший. Он так боялся, что Резнов растворится в воздухе, что старался вовсе не смотреть на него — если обман, так пусть исчезнет сразу, не вводя в заблуждение, не дразня обещаниями. Резнов и не давал себя разглядеть, он не стоял на месте и нёсся вперёд, но его голос — это был действительно его голос — Алекс слышал всё время.

Сильнее всего на свете Мэйсон хотел поверить этой поразительной иллюзии, но разве можно? Резнов был живой, целый, невредимый и абсолютно достоверный. Воркутинского лета цвет светлых глаз был реальным, точь-в-точь его — таким, какой воображению не воссоздать. Выглядел он спокойным и уверенным, несколько помолодевшим, хотя такое впечатление, скорее, производил порядок в его внешности: новая американская форма идеально сидела на мощной и стройной фигуре, короткая стрижка, открытое и оттого ставшее более чётким и характерным лицо и золотой загар — всё это очень ему шло и в глазах Алекса делало его просто неотразимым. Движения Резнова были резкими и сильными, в них, да ещё в бандитской сутулости, лишь чуть-чуть ощущалась прежняя лагерная повадка, привычная к холоду, осторожная, рефлекторно сжимающая тело в комок, вечно крадущаяся. Резнов стал больше, ярче и выше. Алекс припомнил, сколько ему теперь лет — пятьдесят четыре. Именно таким и должен быть в этом возрасте мужчина: с сединой и морщинами, но несравненно внушительный и стремительный как нож. Ещё не понимая в полной мере, что это значит, ещё не дойдя до этого в мыслях, Алекс уже чувствовал, как снова тает, от одного только его магического присутствия.

Резнов не был таким в Воркуте. А ведь будь он галлюцинацией, то был бы прежним, таким, каким Алекс его помнил — обросшим волком в цепях и лагерных лохмотьях. Мэйсон любил его именно таким, так зачем подсознанию его менять и так искусно подгонять под нынешние реалии? Теперь Резнов был ещё лучше прежнего. Многим он походил на Вудса, говорил на исковерканном английском и казался одной с американцами крови. Видимо, жизнь за последние четыре года не слабо его помотала и многому научила. Не в силах поверить, но уже веря, Алекс поглядывал на него и, лишь бы иллюзия не развеялась, не решался задавать конкретных вопросов. Даже если Резнов ему кажется, всё равно это он, действительно он, его злое и гордое прекрасное лицо, его погрубевший голос, его поджарое, как у пумы, тело, изменившееся, но именно так оно и должно было измениться за прошедшие года, если бы он провёл их не в лагере, а в безостановочном беге по миру.

Что если он и правда выжил тогда в Воркуте? Достаточно предположить только это. Всё остальное не так уж невероятно. Русское вмешательство в войну во Вьетнаме очевидно, так почему бы и Виктору здесь не оказаться? То, что именно он оказался советским перебежчиком, даже логично. Он разочаровался в своём правительстве, у него зуб на Драговича — наверное Резнов тоже выслеживал его, и не безрезультатно. Вполне предсказуемо, что Виктор, понимая, что не справится в одиночку — ведь за Драговичем вся Россия, перешёл к американцам. Резнов мог не знать, что судьба сведёт его именно с Мэйсоном. Это тоже последовательно. Та любовь, что была у них в лагере, для Резнова является лишь данью обстоятельствам и пережитком прошлого, поэтому теперь он так… Так относится к Алексу — как к союзнику и старому другу, перешедшему в разряд посторонних.

Да, глупо было бы спустя столько лет бросаться друг другу на шею. Алекс броситься хотел, но понимал, что проявит навязчивость и этим Резнова смутит и покоробит, да и не нужно этого, никогда в их отношениях особых нежностей не было. Да и потом, будь Резнов плодом воображения, он бы наверняка сделал то, чего Алекс от него хочет. Во всяком, случае, был бы более внимателен и ласков… Но он ведёт себя именно так, как вёл бы настоящий. К настоящему так просто не подступишься. К настоящему не станешь приставать с расспросами. На настоящего не решишься пялиться в открытую. И настоящий, предав свою страну и став перебежчиком, конечно будет подчёркивать свою независимость и смелость в отношении к новым руководителям.

Алекс любил его, да, всей душой. И то, как искренне, глубоко и нежно дышало этим истинным, радостно проснувшимся чувством сердце, было ещё одним серьёзным аргументом в пользу реальности Резнова. Иногда мельком он мерещился и раньше. Раньше чего только ни мерещилось… Но даже если Алекс поддавался иллюзиям, в нём не возникало такой восторженной, буквально окрыляющей веры, такого чувства счастья, удовлетворения и спокойствия — именно это Алекс испытывал, когда жил с ним в Воркуте, и испытывал сейчас, когда смотрел на него. Больше ничего не болело и не тревожило, всё было прекрасно и ничто не ранило.

Алекс хотел к нему прикоснуться, поговорить, как следует. В душе поднималось и всё остальное — хотелось Виктора крепко-крепко обнять, поблагодарить, наконец, за всё и отныне и впредь жить на ступенях дворцов, где он обитает. Хотелось отдаться ему, полностью с ним слиться. Виктор заключал в себе всё самое дорогое и светлое. Резнов был рядом, и Алекс всем существом тянулся к нему, это было естественно, неодолимо и закономерно. Четыре года, подумать только, четыре года Алекс этого ждал, хоть уверен был, что ждать нечего. Пусть даже он ждал этой долгой и стремительной галлюцинации, пусть! Она выглядит и ощущается такой настоящей, что дикостью будет ей не поддаться.

Резнов стоял, опершись о бортик катера. Алекс оглянулся на Вудса и Боумена. Те расположились в противоположной части, где Боумен наспех обрабатывал обожжённое взрывом плечо Фрэнка. Алекс подумал, что, может быть, стоит у них осведомиться, видят ли они Резнова, но сначала решил сам его увидеть. Он повернул голову и снова почувствовал слабость в коленях и протяжное теснение в сердце. Как бы он этой встречи безумно и счастливо ждал, если бы позволил себе такую надежду.

Полыхающий раскалённый город оставался позади. Дым и горящий пепельный туман стелились над рекой, так что берегов было не видно. Но наставал рассветный час. Тучи перекрывали солнце, оно поднялось уже высоко и, смешавшись с огнями, окрасило не только небо, но и землю в размытые жёлто-красные тона с оттенком бурого золота. Больше света не падало сверху, а отражалось от мутного древнего зеркала воды. В этих волшебных красках лицо Резнова казалось чем-то инопланетным. Алекс встретился с его глазами. Сейчас они были светло-серыми. А кожа и брови — рыжими. А полоски, складывающие веки, прочертились мягким агатом. Взгляд Резнова был нахмуренным и нетерпеливым. Он снова отвёл его к прячущемуся в дымке берегу, но Алекс счёл возможным подойти. С каждым положенным шагом он видел всё больше и всё беспечнее падал в веру, что это правда. Что эта орлиная бойцовская красота есть только для него. Никто другой её не увидит и не решится её оценить, а значит всё наслаждение ею даровано и поручено ему одному.

Дыхания не хватало. Воздух казался пряным. Алекс видел всё даже слишком реально, как при обострении чувств и увеличенной контрастности. Его лицо: широко расставленные глаза, прямые и изломанные линии, все черты крупные и грубые, но в общем случайном и счастливом сочетании они создают картину замечательную, как сами сибирские вёсны. В его волосах Алекс заметил много больше седины, чем было в Воркуте. Но это вовсе не казалось признаком немощи, а наоборот, отдавало серой жёсткой сталью, в то время как раньше его нежная пёсья рыжеватость придавала Виктору бархатность рысëнка. Глаза больше не метали боевые молнии, а остановились на полу палубы. Видно было, что Резнов боковым зрением замечает, как Алекс к нему подбирается. Вряд ли это могло Виктора смутить, и всё-таки он, может быть специально ради Алекса, притих. Выражение его глаз стало таким, какое, как Мэйсон с радостью припомнил, бывало у него в Воркуте: так смотрит волк на своего собрата волка, на своего родственника и друга, одновременно и конкурента, и сотоварища в естественном отборе. Здесь нет агрессии, но волк для злобы создан, и потому подавляемая враждебность выглядит чуть виновато, исподлобья, покорно и робко, будто: «ты уж прости, что я такой опасный». Но друг друга мы не тронем. Это Алекс видел в нём. Да, правда, правда! Ну разве может ему подобное мерещиться? Он видел в Резнове то самое, что его спасло. Виктор и сейчас обречён Мэйсона оберегать и успокаивать. Взял на себя ответственность, так значит навсегда.

Кажется, Алекса душила любовь, а не джунгли. Он отрешённо подумал, что если это сделает, то иллюзия, будь это игра воображения, точно пропадёт. Он потеряет великолепный подарок, но попробовать стоит… Алекс нерешительно сократил оставшееся пространство. Хотел обнять, но не вышло. Просто упал вперёд, прижался, ткнулся лицом в его плечо. С тихим щенячьим всхлипом вдохнул. И с тоской подумал, что не способна человеческая память, по крайней мере, та её часть, что служит осознанным желаниям, воспроизвести запах, даже тот, что был тысячу раз знаком. Лишь сейчас Алекс чувствовал, как хорошо, буквально до боли, этот родной запах помнит. Может, раньше в нём было много лагерного севера. Теперь в нём были мангровые леса Вьетнама. Но глубинная человеческая основа, мужская, тяжёлая и военная, была прежней, неназываемой словами и именно его, Виктора.

Как же сильно Алекс любил этот запах. Так же сильно, как его самого. Настоящего. Неподдельного. Заставляющего таять, отдающегося биением под кожей, вытягивающего душу как ниточку и нежно режущего сердце тем неповторимым русским мотивом, что Алекс слышал, когда в прошлый раз с ним простился. На севере. На железной дороге. Тебе, но не мне. Хоть это он помнил. Это не галлюцинация. И как жаль, что и тот звук, и этот запах не забрать себе. Стоит только перестать их ловить, и они сотрутся. Так и есть. Любимое неуловимо. Алекс лежал, как агнец под ножом, который жёг ему шею. Рука Резнова, горячая и тяжёлая, гладила его по голове.