Joy of all who sorrow (2/2)

На минуту оторвавшись от него, Фрэнк отошёл, чтобы поговорить с Хадсоном. Тот признал, что имеет смысл поместить Алекса в обстановку, что прежде была ему привычна. Пусть отдохнёт, придёт в себя. Фрэнк с жаром заверил, что возьмёт на себя заботу о нём и будет следовать расписанию предстоящих Алексу допросов и проверок. Конечно, ни о каком возвращении домой речи не было. Ещё очень далеко было до Анкориджа, а другого дома у них нет. Да и Хадсон хотел всё контролировать и требовал отчёта о каждом шаге. Мэйсона переправили в Вашингтон, Фрэнк устроил его в одной из тех служебных берлог, что являют перевалочную базу и место недолгого отдыха агентов, отправляющихся на задание и возвращающихся с него.

Как позже оказалось, иллюзии мирной жизни было отпущено всего две недели. Но Фрэнк ещё не знал об этом. Ему думалось, ничто им не грозит, впереди у них месяцы, годы для восстановления Алекса, для кропотливой работы над его выздоровлением и возвращением. Как ни был Мэйсон плох, Фрэнк не сомневался, что своим участием и братской нежностью сможет помочь ему, что вместе они преодолеют те травмы и ужасы, что сейчас придавили Алекса невыносимой тяжестью и лишили разума.

Они с Алексом и прежде, бывало, жили вместе, деля безликую служебную берлогу. В ней они только ночевали, а дни занимали подготовка к заданиям, брифинги и тренировки. Фрэнк и сейчас постарался вернуть прежний распорядок. Он осторожно выводил Алекса на пробежки, в столовую, просто погулять по округе и на беседы с психологом. Но больше всего Алекс спал, порой целыми сутками. Фрэнк терпеливо дожидался его пробуждения и бережно кормил нехитрыми самодельными завтраками. Конечно, стоило поговорить, узнать обо всём том, что с Алексом сделали в Советском Союзе, но Фрэнк не знал, что ускользают сквозь пальцы считанные дни. Он собирался осторожно спросить не раньше, чем через месяц. А пока это будет губительно, ведь сейчас Алекс балансировал на грани. Таблетки, уколы и врачи ему не помогали, да и не могли помочь так скоро.

Алекс часто выпадал из реальности. Он застывал, его глаза стекленели. Он часами оцепенело пялился в стену, а потом вдруг начинал беситься, неразборчиво бормотал по-русски, кричал. Его ни на минуту нельзя было оставить одного. Фрэнк был с ним постоянно, хоть Алекс бывал с ним лишь изредка. Куда чаще Алекс разумом отсутствовал, и Вудсу оставалось заботиться хотя бы о его теле, истощённом, израненном и иссиненном — живого места нет. В остальное время Алекс молчал и ни на что вокруг не реагировал. Вечерами Фрэнк укладывал его в кровать и поначалу сам уходил спать в другую комнату. Но не было единой ночи, чтобы Алекс не поднимал крик. Никогда бы Фрэнк не подумал, что окажется в роли сиделки. Но в случае с Алексом он никому бы эту роль не доверил. И потому сам успокаивал его, ловил, упрашивал, вновь и вновь укладывал. Тогда-то, одной дождливой бурной ночью он впервые среди яростного бормотания разобрал повторяющееся имя. Тогда оно ещё ничего не значило, ещё не пугало, не уничтожало, не разбивало сердце. Виктор. Виктор, Виктор, Виктор — Алекс выкрикивал его, когда было больнее всего.

Фрэнку казалось, будут ещё сотни таких ночей — когда он сидел на полу у двери в комнате Алекса и прислушивался к его беспокойному дыханию — и потому Вудс не ценил их, как единственные. Потому сам задрёмывал вместо того, чтобы, ещё не чувствуя за собой вины, ещё не ведая ни о каком Викторе, крепко обнять Мэйсона, прижаться губами к его загривку и, глубоко вдыхая, с облегчением ощутить, что прежний, когда-то знакомый, родной и бесконечно милый человеческий запах возвращается. Может, это был не столько запах Алекса, сколько аромат и воплощение их общей жизни… До какого бы то ни было возвращения на службу было ещё дальше, чем до Анкориджа, но обстоятельства неумолимы. Хадсон даже при желании не мог рассказать, в чём дело. У Фрэнка не было допуска. Одним утром Хадсон пришёл и увёл Мэйсона. Но хотя бы сказал, что скоро вернёт. Алекса действительно возвратили уже через день. Сам Мэйсон туго соображал, пришлось Хадсону приоткрыть завесу тайны — лишь после того, как и Фрэнка утвердили в качестве исполнителя для следующего задания.

Миссия была очень важная, крайне опасная, немыслимая. Диверсия на советском космодроме и устранение влиятельного русского генерала — Никиты Драговича. Фрэнк уже слыхал это имя. Влиятельная шишка, Драгович ворочал большими делами на международном уровне, но сам оставался в тени. Военные вторжения, подрыв деятельности Соединённых Штатов, диверсии и шпионаж — Драгович был замешан во многим. Хадсон рассказал ещё одну дикую историю. Что было с Алексом в плену? Удалось частично выяснить: Мэйсона отправили в далёкий северный город за полярным кругом, в Воркуту, в советский исправительный лагерь. По данным разведки, этот лагерь был связан с деятельностью Драговича. Там проводились какие-то секретные испытания и эксперименты. И в этом месте Алекса подвергли пыткам, а может и неким экспериментам. Позже Алекс непонятным образом освободился и вернулся в Америку. Мэйсон не сразу рассказал об этом — просто потому, что был невменяем, но вскоре стало ясно, что Алекс лично видел этого самого Драговича.

Вторая часть истории: на советском космодроме Байконур будет в назначенный день происходить подозрительный запуск неизвестной ракеты. Этот проект тоже связан с деятельностью генерала Драговича. Сам Драгович будет присутствовать — такие данные поставляет разведка. Это редкая возможность выследить и устранить Драговича, а для ЦРУ это первостепенно. Так решили на самом верху, так высоко, что Вудс шею свернёт, если будет заглядывать. На той же непостижимой высоте решили, что на задание отправят Мэйсона. И Вудса тоже отправят — чтобы он, кроме прочего, присмотрел за Алексом. Также в команду войдёт ещё несколько агентов — всё люди Фрэнку знакомые. Вопроса о том, хочет ли Вудс отправиться на это задание, как всегда не стоит. Он отправляется через пять дней. И за эти дни ему лучше бы привести своего приятеля Мэйсона в чувства. Так сказал Хадсон.

Фрэнк догадывался, куда возили Алекса — в Пентагон, на некую проверку или на встречу с кем-то из правительства. Как ни удивительно, Мэйсон их устроил и его утвердили. Что ещё удивительнее, после этой короткой поездки Алекс заметно пришёл в себя. Его взгляд наполнился осмысленностью, в нём словно активизировались скрытые до этого силы, напряжение и решимость. Он был воодушевлён предстоящей миссией и рвался в бой. В предыдущие дни Алекс не говорил об этом, но теперь вдруг открылось, что это правда про Драговича. Фрэнк аккуратно спросил об этом имени, и Мэйсон стал яростно его повторять вместе с другими именами: Драгович, Кравченко, Штайнер должны умереть, он ненавидит их, он убьёт их… Всё это было странно и очень нехорошо. Самоубийственное задание, на которое отправляют больного, нагромождение необъяснимых совпадений, спешка, недосказанность, секретность. Едва ли выйдет толк.

Но отказываться, спорить и кому-то что-то доказывать бессмысленно. Фрэнк знал правила игры и давно принял их: если он станет не нужен, если он станет опасен, им пожертвуют. Одна, или две, или сотня человеческих жизней ничего не значат для правительства, когда на карту поставлена национальная безопасность, чья-то высокая воля или чья-то дорогая война. Пусть он ценный полевой агент, пусть он многое знает и может, но один неосторожный шаг — впрочем, можно и без шага. В любой момент за него могут решить, что его следует устранить, или он может оказаться пешкой и разменной монетой для достижения иных целей. Он ничего не сможет с этим поделать. Такова его жизнь. Такова их с Алексом работа. И если их посылают на смертельное задание, задача Фрэнка — выполнить, что от него требуется. И хорошо, если от него требуется уберечь Алекса. На это он более чем согласен.

Миссия на Байконуре была сущим безумием, но пусть бы она была ещё безумнее. Главное, Алекс вернулся в строй, включился в работу и стал хоть чуть-чуть похож на себя прежнего. Он был всё таким же изнурённым и хворым, он теперь он хотя бы слышал, когда к нему обращались, и понимал, что происходит вокруг. Они шли в бой вместе, как на заре их дружбы. Фрэнк, как и прежде, не отводил от него глаз, постоянно с ним разговаривал, подталкивал, указывал, что делать и куда двигаться, и Алекс с восхитительной послушностью всё выполнял. Он не был беспомощным и не забыл, как стрелять и драться, опасность и выстрелы взбодрили его, и какое-то время он действовал наравне с товарищами. Ещё одно невероятное безумие: их миссия прошла успешно. Их отряд сорвал запуск ракеты. Убедиться в смерти генерала Драговича не удалось — они взорвали его машину, но был генерал там? Их теснили враги, в подземных лабораториях они подверглись действию какого-то газа, всех рвало, они едва отстреливались, а Алекс под конец совсем валился с ног и бредил. К счастью, эвакуация пришла вовремя и Фрэнку удалось и самому спастись, и Алекса дотащить. Весь отряд вернулся в целости, как ни удивительно, и ещё через сутки они оказались дома, в Вашингтоне, в своей берлоге.

Фрэнк никогда не ждал, что получит за свою работу награду, даже если работой было перевернуть мир вверх тормашками. Медаль, публичное чествование, повышение в звании — этого было ему не нужно. Но награждён он оказался сверх меры. Так ему показалось в первый момент, когда он увидел, что произошло с Алексом. Алекс был ранен на Байконуре. По возвращении домой Фрэнк сопроводил его в служебную больницу. Там его за пару дней зашили и подлатали. Скрутивший его жестокий приступ безумия миновал. Алекса чем-то обкололи, он проспал сутки мёртвым сном и очнулся обновлённым. Доктора, психологи и даже Хадсон — все были удивлены. Не стоило радоваться выздоровлению, улучшение могло быть лишь временным, но перемены были на лицо. Мэйсон пришёл в себя. Физически он ещё не окреп, выглядел всё таким же несчастным и потрёпанным, но говорить и действовать стал совсем как нормальный. Исчезли провалы и оцепенения, он реагировал и на обычные физические раздражители, проверяемые врачами, и на обращённые к нему слова. Движения снова обрели стремительность, выражение лица стало собранным, даже глаза заблестели. Правда, Алекс о своём пребывании в Воркуте ничего нового рассказал. Но Хадсон отчего-то отстал от него. Тогда Фрэнк не понимал, почему, лишь недоумевал и не знал, радоваться или опасаться. Хадсон вдруг отменил все проверки, допросы и беседы с психологом. Мэйсону была предоставлена почти полная свобода.

Но вскоре стало ясно, с Алексом что-то не так. В явном улучшении крылась другая непонятная болезненность. Он снова стал похож на хищника, но раньше в нём не было бесшумной злости, которая ощущалась, словно электричество, разрядами и искорками пробегающее по его жёсткой шерсти. Безошибочное чутьё говорило Фрэнку об опасности, но он не мог угадать, откуда она придёт. Вудс старался вести себя как прежде, также заботился об Алексе, но в те две ночи, что они провели в одной квартире после Байконура, Алекс в опеке не нуждался. Кошмаров у него не было. В течение двух дней он, словно в деловом ожидании новой миссии, отправлялся в тир и тренажёрный зал. Он пребывал не в лучшей форме, но меткость его стрельбы была на высоте. Из уважения Фрэнк не стал ходить за ним хвостом и тоже предоставил ему свободу, сам же занялся своими незначительными делами. Но сердце было не на месте. В растревоженной душе, словно не решаясь, не спешила зажечься надежда на восстановление нормальной жизни. Что-то заставляло Фрэнка беспокоиться, что-то давило, будто предчувствие грядущей беды… Но он уже запутался в своих предчувствиях, запутался в Алексе — лучше ему или нет, нужна ему забота или он хочет быть один, и чего он вообще хочет, куда он рвётся…

Затем произошёл один из двух странных эпизодов, что перевернули Фрэнку душу, а вместе с ней и всю дальнейшую жизнь. Они пересеклись на выходе из их берлоги: Алекс уходил, а Фрэнк возвращался. Алекс был таким же напряжённым, яростно готовым к чему-то: лихорадочный блеск глаз и бледность лица, лёгкая дрожь и что-то чужое, нездешнее — впору было подумать, что он принёс из России, словно из преисподней, демона, спрятавшегося между рёбер. Фрэнк поймал его взгляд и почуял недоброе… Но не успел он сформулировать вопрос, как оказался схвачен, окогчён. Алекс внезапно метнулся к нему, дёрнул за руку и крепко обнял. Словно отзываясь на его порыв, по телу Фрэнка прошла игольчатая волна мурашек. Его самого тряхнуло и опалило счастьем, жалостью, испугом и отторжением. Алекс привалил его к стене, весь прижался, забормотал, да ещё как: Фрэнк чувствовал властительную близость его лица, горячее касание сухих губ к своему оглохшему от внутреннего грохота крови уху.

Мэйсон что-то неразборчиво бормотал. Наконец-то. То были слова благодарности и нечаянно прорвавшейся жалобы. Фрэнк был рад, что Алексу лучше, что Алекс понимает, что происходит, понимает, что находится в надёжных руках. Да, да, конечно, Фрэнк сделает всё ради него, пройдёт по краю пропасти и умрёт ради него. Потому что они друзья. Алекс должен это знать. Словами этого не объяснишь, да и горло жестоко сдавило, и потому Фрэнк, высказываясь ясно, ещё крепче сжал его и даже оторвал от пола.

Объятие длилось и длилось. Фрэнк ослабил хватку, а Алекс не отцеплялся. Сквозь слои одежды ощущалось торопливое, жадное и голодное, как у тигрёнка, биение его сердца. Это было прекрасно и искренне, но становилось некомфортно. Ругая себя за испытываемое неуместное смущение, Фрэнк слегка двинулся, высвобождаясь из оплётших рук. С разочарованным вздохом Алекс отпустил, но не отстранился. Испытывая неловкость, Фрэнк хотел потрепать его по щеке. Но она была колючей, серой, изрезанной таинственными ветрами востока. Получилось только беспомощно погладить. Алекс подался за ладонью, доверчиво ластясь, как пёс, подставляясь под неё как можно дольше.

Фрэнк окончательно смутился. Ещё не дав происходящему названия, он уже чувствовал, что неумолимо краснеет и задыхается. Что-то безумное происходило, неправильное, немыслимое, невозможное… Резкий переход от ярости к нежнейшему, как у котёнка, порыву. Наклон головы и взгляд, вдруг ставший виноватым. Никогда бы Фрэнк не подумал, что Алекс умеет стрелять глазами, но это было оно. Он сперва уронил опалённые ресницы, а затем быстро глянул, грустно и просяще. Взмах ресниц — и короткий обман распался, взгляд стал лукавым, вызывающим и ясным, но вместе с тем таким же уязвимым, стыдящимся, умоляющим… Светлая, с рыжинкой и снежной просинью, зелень его печальных глаз была словно создана для этого: для откровенного, сдающегося и нападающего взгляда, в котором всё было ясно написано даже для не умеющего читать сентиментальные романы, даже для слепого, даже для невинного. Алекс смотрел на него со страстью и лаской, с надеждой и страхом быть отвергнутым.

А может, всё это лишь показалось? Может, и Алексу показалось. Чёрте что. Он явно стушевался, отвернулся и быстро ушёл, ничего не сказав. Фрэнк долго топтался на месте, пыхтя и соображая, что это было. Это истина прорвалась сквозь извечную броню холодного равнодушия? Неужели глубоко внутри Алекс… Влюблён в него? Смешно судить на основе такой мелочи. Вся прежняя жизнь говорит об обратном. Вот именно, что прежняя. А теперешний Алекс ему неизвестен и полон секретов и демонов. Может, Мэйсон просто придуривается, шутит, разыгрывает друга? Но до шуток ли ему сейчас… Как Вудс ни пытался оградиться, на ум лез старший брат, погибающий на злых улицах Нью-Йорка. Этот гадостный образ перекрывал всё и путал, не давал здраво размышлять. К Алексу эта мерзость не должна была иметь никакого касательства…

Фрэнк пребывал в смятении. Не зная, куда себя деть, он напился и крепко уснул, а на следующий день с болезненного пробуждения забегал, как безумный, выдумывая дела, лишь бы занять голову. Ему дважды звонил Хадсон, спрашивал, куда подевался Алекс, но сказать в ответ было нечего. Фрэнк и известие о выстрелах в Далласе пропустил мимо ушей. До него только с третьего раза дошло: в Кеннеди стреляли, президента убили… На следующий день объявился Мэйсон. Где он пропадал, что делал? Дома он не ночевал, удрал от Хадсона, пропал с радаров.

Фрэнк конечно не стал бы его допрашивать. Какие могут быть допросы. Едва Фрэнк увидел его, и сердце бессильно ухнуло вниз, в бурный океан раскаяния. Но за какие грехи? В чём-то Фрэнк чувствовал себя ужасно виноватым. Быть может, за это самое мгновение, когда Вудс, увидев Алекса, вдруг поймал себя, словно невольного вора, и осознал, что, старательно не думая о произошедшем объятии, только им и жил. Только его и жаждал снова. Обнять Алекса, прижать к себе — Вудс всё бы за это отдал. Почему? Несчастный подлый образ брата-извращенца снова полез на глаза, но у Фрэнка ещё были честность и самоотверженность, чтобы от него отмахнуться. Он не такой. Фрэнк не станет под дружбой коварно прятать вожделение, даже если оно естественно, даже если оно присуще ему… Но едва допустив эту мерзкую догадку, Вудс тут же обжёгся об неё, как о страшное унижение.

Но Алекс сам полез ему в руки. Фрэнк встретил его словами о Кеннеди. О чём ещё говорить в такие горестные дни? Алекс обеспокоенно забормотал о возможной связи между убийством президента и их заданием на советском космодроме. Алекс переживал, что его могут в чём-то заподозрить. Фрэнк высказал уверенность, что Мэйсону ничего не грозит. Пока он это говорил, Алекс подобрался к нему вплотную. С неприличного расстояния стал настойчиво заглядывать в глаза, уже как будто не с робкой просьбой, а с ласковым требованием. Но чего? Фрэнк готов был сквозь землю провалиться.

Смотреть на Алекса было почти больно, потому что сейчас, в этот неловкий момент, он, несмотря на болезненность своего внешнего вида, а может и благодаря ей, казался как никогда уязвимым и трогательным. Вудс чертыхнулся мысленно, но не смог избавиться от этого слова. Красота. Его, Фрэнка, милая и смешная тайна, его собственная, сокровенная, им найденная и принятая на дно души красота: в зеленоватых глазах Алекса, в его опьяняющей человеческой близости, в аккуратном и ладном полукруге ушной раковины, в обветренных, изрезанных губах, в прошивших виски проблесках ранней седины. Его решительный взгляд под схмуром мягких бровей, его упрямый рот, манера причёсывать волосы, убирая их назад, — всё было Фрэнку дорого. Но сейчас ценность сокровища ещё более возросла. Фрэнк любил его, об этом кричало колотящееся в горле сердце. Любил как друга, конечно. И как друга хотел погладить по голове, обнять, поблагодарить и обогатиться коротким и целомудренным братским поцелуем…

Что за дурные мысли лезут в голову! Фрэнк униженно отвёл глаза и снова почувствовал, как предательски загорается кожа. Тот, прежний Алекс, холодный и неприступный, строго воспитанный на Аляске, тот который был его другом до Кубы, — тот бы и близко к себе не подпустил с подобными глупостями. А этот, вернувшийся из русского плена, нездоров, ненормален, сломлен. Должно быть, эта странность поведения — последствие пыток. Чёрт побери, у Алекса просто-напросто давно не было секса, вот он и лезет к первому попавшемуся! И как же Фрэнк подло поступает, что вместо поддержки и помощи поддаётся сомнительным грязным фантазиям, как будто и сам тоже рехнулся… Но Алекс был близко. Тепло его дыхания невыносимо чувственно касалось кожи. Столь же ощутимо было неотрывное, пронзительное касание его глаз, которыми он отправлял Фрэнка то ли на костёр, то ли в оледенелую степь.

Алекс сказал, что поедет домой, в Анкоридж. Борясь с желанием отойти, а то и отскочить, Фрэнк ответил, что это отличная идея. Алекс затеял какую-то возню — прижимался, теснил, обнимал. Фрэнк отступал, но отступать было некуда. Алекс буквально повис на нём, и при всех возможных допущениях это беспомощное объятие уже никак нельзя было записать в разряд товарищеских. Это было — из того, нью-йорского, пропащего разряда. Фрэнк ещё пытался делать вид, что всё в порядке, но Алекс поцеловал его. Уж точно не братским благородным поцелуем, а нежным и лёгким, девчоночьим, лепестковым, пастельно-розовым — в душе колыхнулась смутная память о школьных годах, счастливых, как бы там ни было…

И тут в голове произошёл взрыв. Тревога. Ураган. Нельзя отрицать очевидного и нельзя дать непоправимому произойти! Это отвратительно и неправильно. Фрэнк должен защитить от проклятой ошибки себя, должен защитить Алекса… Но сделанного не воротишь. Вудс оттолкнул его, вырвался и закружился по комнате, словно ужаленный. Было до головокружения неловко, стыдно, ужасно! Что теперь с их дружбой? Её нет. Она разрушена. Можно ли ещё свести всё в шутку, забыть, выкинуть из головы? Да, но от горького осадка разочарования уже не избавиться. Что же Алекс натворил, зачем он всё испортил! И как Фрэнк его не уберёг, как допустил до этого… Как теперь смотреть друг другу в глаза, как спать в одной комнате и успокаивать среди ночных кошмаров? Над каждым прикосновением будет висеть подлая тень порока и вины… И откуда эта дрянь взялась! С чего Алекс вдруг удумал, ведь никогда подобного не было.

Фрэнк резко остановился, ещё горше ругая себя. Конечно, подобного не было раньше. Но плен, Воркута, пытки — Алекс изменился после пережитого. Кем он теперь стал, что ему теперь нужно? Неужели его там испоганили, превратили в… Нет! А даже если и так! Какие бы номера он ни откалывал, Фрэнк должен защитить его, утешить, а не усугублять, не ранить своим явным возмущением. Алекс нуждается в поддержке и понимании, кроме Фрэнка, у него никого нет, и если лучший друг его оттолкнёт и осудит, что же ему останется? Но было поздно. Алекса уже не было в комнате. Он исчез. Ещё на два года.