Joy of all who sorrow (1/2)

Алекс вернулся осенью шестьдесят пятого. Чёртов Хадсон сообщил Фрэнку об этом только через месяц, видимо, тогда, когда все другие способы привести Мэйсона в нормальное состояние были испробованы. Фрэнк был рад и взволнован услышать о возвращении Алекса. Рад, взволнован, зол и немного напуган. Сюда же примешивалось лёгкое чувство стыда, вины, тягостной благодарности и то таинственное, беспокойное, что теперь каждый раз просыпалось внутри от мысли об Алексе: болезненная тревога, нежность, беспомощность, подавляемые желания, сожаления и снова стыд.

Это было уже второе исчезновение Мэйсона. В первый раз, когда он, пожертвовав собой, попал в плен на Кубе, Фрэнк не смирился с его смертью. В глубине души он верил, что Алекс жив. Не так-то просто убить таких, как они. Они всё преодолеют и из любой адской заварушки выберутся… Но всё же Алекс остался на Кубе. Фрэнк переживал. Потеря друга не то что бы подкосила его, но от жизни будто отняли половину всего светлого и хорошего. Да, рана не смертельная. Для Вудса нет такой раны, которая была бы смертельной. Он мог бы спокойно жить дальше. Так же отправлялся бы на задания, срабатывался с другими коллегами и топил одиночество в горячке боя. Он понимал, что сможет и даже должен шагнуть вперёд и жить дальше, и потому, прежде тем отпустить память о лучшем друге, старался тщательно ею упиться.

Он ездил на Аляску, в Анкоридж. Дважды. Адрес был ему известен. Алекс родился и вырос не в Анкоридже, большом и многолюдном городе, а в маленьком, сонном, занесённом снегами медвежьем Фэрбанксе. После того, как Алекс покинул дом, его родители переехали в город покрупнее. Иногда, когда приходилось к слову, Алекс в скупых выражениях рассказывал о родине — в чудесные минуты отдыха у костра, на задании, или в Америке, по возвращении, в не менее чудесные минуты, часы и вечера сидения где-нибудь в баре или тесной дружеской компании сослуживцев. Алекс как-то упоминал, что его отец на войне с Японией участвовал в битве за атолл Макин и был награждён орденом Пурпурного сердца. Алекс раз рассказывал, как ходил с отцом на лосей и гризли, как, будучи десятилетним, потерялся на лыжной охоте и, испуганный волчьим воем, ночевал на дереве. Ещё он говорил о своей бесконечно доброй матери, о милых сёстрах — обе младше Алекса, Марион — замужем и с двумя детьми, и Дот, ставшая врачом. Алекс говорил о родных без особой нежности, но Фрэнк заслушивался. Чужое детство, хоть и в снегах Аляски, пусть с гризли и волками, но зато с любящей семьёй и настоящим домом, казалось ему сказкой. А собственное казалось бедным и пустым, как смятая пачка из-под чипсов.

Вудсу нельзя было отказать в показной чёртствости, во внутренней стойкости и в силе воли, но порой и у него случались минуты печали и меланхолии. Тянуло изредка пожалеть себя, погоревать, что к нему жизнь была не щедра, а только лишь равнодушна. Фрэнк родился в Филадельфии, в бандитском пригороде, на бедной окраине. Семью вполне можно было назвать неблагополучной. Отец пил, курил траву, находил работу где-то на складах и заправках, через неделю терял работу и снова пил, попадал в неприятности и оказывался в участке за мелкие правонарушения. Фрэнка и двух его старших братьев он воспитывал тумаками, бранью и своим гадостным примером. Матери Фрэнк не помнил. Её место занимала пёстрая череда сменяющихся неопрятных и скверных женщин, которых отец приводил в дом и затем с шумом вышвыривал. Хозяйством заниматься было некому, и Фрэнк и его братья росли, как придётся, как дикий виноград на старой кирпичной стене. Ходили в обносках, сами заботились о своём пропитании, дрались, хулиганили и понятия не имели о смене постельного белья, расчёсках и нравоучительных книгах. И всё-таки выросли здоровыми, сильными и способными к жизни.

Поскольку за каждый кусок еды и клочок имущества приходилось конкурировать, с братьями Фрэнк не ладил. Он хотел бы иметь в их лице союзников и покровителей, но эти мечты жестоко разбивались раз за разом. Он вечно был слабее и меньше их, и оттого они с ним не считались и награждали его только затрещинами и издёвками. Все друг другу мешали, всем было тесно и неудобно. Отец тоже чуть что начинал кричать и драться. Старший сын, Джейк, как подрос, стал давать ему сдачи. Этому со временем научились и два других брата. Джейк вообще во всём был отцовской копией и со временем стал точно так же пить, бестолково болтаться по округе, бедокурить и водить в дом уличных девок. При том на основе духовной общности и идентичных интересов у него с отцом установились по-своему близкие отношения. Они без конца сварились, но и любили друг друга, скорее не как навязанные случаем родственники, а как нашедшие и избравшие друг друга друзья.

Средний сын, Энтони, отличался от них, но тут была другая беда. Энтони вовсе не был чувствительным, на тот момент он не следил за своей внешностью и ни имел ни с кем предосудительных отношений. Он так же дрался и бродяжничал, но была у него какая-то история — Фрэнк по малолетству уже не помнил, в чём суть, да и никто не помнил, однако и отец, и Джейк всегда зло подтрунивали над ним и отпускали в его сторону грязные гомофобные шутки. Фрэнк в детстве тоже, послушно хохоча, их повторял, радуясь поводу поиздеваться над вредным братом хотя бы так. Энтони реагировал остро, затеивалась очередная склока и мордобой. В конце концов, Энтони, кое-как закончив школу, сбежал из дома в неизвестном направлении и долго не давал о себе знать.

Фрэнк плохо учился в школе. Он был способным, легко схватывал материал, но не учил уроков — его никто не заставлял, да и места у него для этого не было. Всё время он проводил на улице, где развлекался и бедокурил, и там же учился быть сильным, смелым и неуязвимым, учился рассчитывать только на себя и находить выход из любой ситуации. Защищаясь от враждебного мира оскаленными клыками и колючками, он всегда был готов дать сдачи кому угодно, ничего не боялся, никого не уважал и сызмальства усвоил, что никому нельзя показывать своей слабости — этим воспользуются и окончательно задавят. Приятелей у него было много, но друзей — ни одного. Его презирали за бедность и вместе с тем побаивались за отчаянность. Он же ни с кем не сближался, никому не доверял и не раскрывал своих обид и горестей, ни перед кем не снимал удалой брони веселья и озорства. Но всё же он никогда не был жесток и глух к тому, что ему говорили. Ему повезло. Один из хороших, неравнодушных учителей взялся за него и в нужный момент втолковал, какое будущее его ждёт, если он не возьмётся за ум.

Фрэнк и в десять лет понимал, насколько ниже других он поставлен и как пагубна среда, в которой он обитает. Чуткое, горячее и отзывчивое сердце было спрятано надёжно, но всё же оно билось. Никогда этого не испытав, он в глубине души тосковал по материнской нежности, по заботе и теплу. Школьные приятели порой звали его на дни рождения и другие многолюдные праздники. Мельком Фрэнк видел чужие дома, уютные и чистые, красивых мам и добрых отцов, дружных сестёр и братьев, залюбленных собак, кошек и цветы на окнах. Прекрасные картины благополучной повседневности царапнули сердце и навсегда поселили в нём несбыточную мечту: жить в чистоте и покое, жить праведно, жить мирно, оберегая ближних. Любящие родители, порядочность, воспитание, хорошие манеры — Фрэнк знал, что этого лишён с рождения и не пытался дотянуться, но всё же душой он тайно льнул к идеалу. Тот неравнодушный учитель обрисовал его нерадужные перспективы и предложил единственный для Фрэнка вариант. Колледж он не потянет, а значит, ему стоит пойти в армию. Главное, вырваться из растлевающей среды, выправиться, и он непременно станет человеком.

Так оно и вышло. Пришлось приложить небольшое усилие, чтобы переступить через себя, отказаться от свободы, которая была не так уж дорога, и раз навсегда принять суровые правила. Фрэнк не был изнежен, армейские стеснённые условия были лучше чем то, что он оставил позади, и он не пожалел о своём выборе. В армии Фрэнк почти сразу попал на Корейскую войну и досыта нахлебался. Он несколько лет прослужил в Корпусе морской пехоты, затем его завербовали для работы в ЦРУ: тайные операции, военные вмешательства, шпионаж и разведка на государственном уровне. Такая разбойничья жизнь его устраивала. Он был обеспечен всем необходимым, был избавлен он мелких мирских проблем и сложностей. Не нужно иметь дом и семью, платить счета и быть частью общества. Можно не переживать о будущем, ведь при такой работе будущее едва ли обозримо. Вудс не был склонен к жестокости и убийствам, но напряжённость, действия на пределе возможностей, смертельная опасность, а главное, чувство, что он нужен, что он важен и необходим — всё это находило отклик в его душе. Он проходил различные обучения и в свободное время занимался самообразованием. Всё, что могла ему предоставить служба, он с благодарностью брал. Он постоянно изучал новое, самосовершенствовался, тренировался и был рад чувствовать себя мощной, хитроумной, непробиваемой и непотопляемой машиной. Ему даже нравилось не принадлежать себе. Не иметь своих мыслей, не переживать, не страдать. Любовь, семья, машина, собака, домик в пригороде, нарядная кухня и барбекю по воскресеньям — он питал к обывательскому существованию затаенную нежность, ласковое и сакраментальное уважение, но это были понятия крайне далёкие от него. Сам он был оружием, которое защищает мирную жизнь хороших людей. И не очень хороших тоже.

Детские травмы были в своё время проработаны у штатного психолога. Фрэнк научился смотреть на всё объективно, в том числе и на себя, на своё прошлое. У него было не слишком счастливое детство, но ведь и это было детство, его личное неразменное сокровище. «Ни на что не променял бы» — не та формулировка, но поменять невозможно, а значит нужно принять то, что было. Так самому будет легче дышаться. Его дом, ветхий, грязный и шумный, но и это был дом. Туда, в свою нечистую берлогу, в общую с братом комнату, на свою продавленную лежанку когда-то было славно возвращаться непогодным осенним вечером. У него была неполноценная и ненормальная семья, но ведь и это была семья. Могло бы не быть и этого. Отец пил, братья были грубы, но всё же эти несовершенные люди были рядом, когда Фрэнк рос, всё же кормили, воспитывали и сделали таким, каков он сейчас. Это его прошлое, другого не обрести. Бывало, на заданиях, в горящих джунглях, при ранениях, в окопах, под обстрелами, на краю гибели — жизнь была кошмаром, и тогда несчастливое детство на бедной окраине казалось раем, тихой покинутой гаванью.

И отца Фрэнк вспоминал в тяжёлые минуты, и братьев, и свой ветхий дом, свою бедную улицу, места, по которым гонял на старом велосипеде, и школу, где проводил весёлые дни с приятелями, которые, хоть и были богаче и благополучнее, но зато не так свободны как он. Он был благодарен за хорошее, а плохое щедро прощал, потому что стал сильным и мудрым. Правда, новые посещения родных мест приносили мало удовольствия. Отец всё так же бесчинствовал, брат Джейк сидел в тюрьме за разбой. Ветхий дом совсем запустел. Фрэнк редко туда ездил, но иногда подкидывал престарелому, совсем опустившемуся отцу деньги, хоть знал, что пойдут они на выпивку. В своё время не составило труда узнать предсказуемую правду о матери: она была отцу под стать, с кем-то сбежала, когда Фрэнк был совсем мал, и через несколько лет погибла под колёсами грузовика в другом городе. Из этой печальной истины Фрэнк, хоть и с трудом и внутренним противоречием, но постарался вынести причину, чтобы быть благодарным: отец его не бросил и так или иначе поднял на ноги.

Благодаря своим служебным связям, Фрэнк разыскал в Нью-Йорке и своего второго брата, Энтони. Фрэнк встретился с ним и, к своему разочарованию, увидел, что Энтони и впрямь оказался геем, причём, на взгляд Фрэнка, самого омерзительного пошиба: нигде не работал, спал со всеми подряд, наряжался в женщину и воинственно отстаивал свой бесполезный и порочный образ жизни. Фрэнк вырос в гомофобной среде, с чётким пониманием позорности, низости и смехотворности подобного. В армии закрепили это мнение. Геи были объектом унизительных насмешек и брезгливости. Конечно, в кругу товарищей отпустить сальную шутку было порой забавно, но сам Фрэнк старался держаться подальше от этой мерзости. Ему был противен сам факт, и он невольно вспоминал о брате-извращенце. Однако с женщинами у Фрэнка дела тоже не ладились — он просто не умел с ними общаться, не знал их и сам был далёк от понятий свиданий и романтики. Его потребности сводились к редким визитам к проституткам — и то противно и стыдно. Любовь, нежность и искренность — всему этому не было места в его злой судьбе. Фрэнк постарался свести к минимуму контакты с семьёй, но всё же не отказывался от них, и за это платил нетрудную дань: снабжал деньгами отца и вытаскивал из неприятностей братьев. Такие досадные факты, как брат-уголовник и отец-пьяница не могли испортить Фрэнку репутацию. За годы службы он зарекомендовал себя как идеальный полевой агент, один из лучших во всём управлении.

В пятьдесят восьмом в жизни Фрэнка появился Алекс. Вудсу было двадцать восемь, Алексу — двадцать пять. Сперва казалось, они не заметили друг друга, просто оказались в одном подразделении и постепенно, среди общих разговоров познакомились, сблизились и подружились. Лишь потом, годы спустя, в первый и во второй, а потом и в третий раз потеряв Мэйсона, Фрэнк всё чаще и точнее припоминал, что был-таки первый раз, первый взгляд и первая встреча, незабываемая, хоть и забылась. Может, потом во снах пришло и приходило вновь и вновь с точностью, заставило запомнить: в осенний тёплый день он появился из рыжего солнечного света, похожий на охотника и хищника одновременно. Переливчатый шёлк драгоценной шкуры, мужественное, но чем-то неуловимо беззащитное и мягкое лицо и зорко блеснувшие, зеленоватые рысьи глаза… Сердце у Фрэнка кольнуло восторгом и отчаянием. Сердце пропустило удар, вспомнила тебя душа моя. А может, этого не было.

Может, лишь через неделю, через месяц, через год это стало заметным, стало свершившимся фактом: Алекс затронул что-то внутри, чем-то привлёк, навсегда приманил к себе взгляд и внимание. С первого дня или нет, но Фрэнк осторожно, исподволь, от себя самого тайно приглядывался к нему. Алекс ему нравился. Фрэнк тогда был крайне далёк от оценивания мужской красоты, но если бы взялся судить, то, оглянувшись на прошедшее с любовью, нашёл бы Алекса красивым. Разрез глаз, расположение бровей, линии носа и губ, ресницы, родинки, морщинки и старые царапины — когда находишь любимого, нагромождение генетических случайностей обращается совершенством. Могло бы быть по-другому, но другого уже не надо. Общепринятые понятия правильности и обыкновенности были Мэйсону присущи. Он был симпатичным, и оттого милее казалась его щенячья серьёзность, сосредоточенность и насупленность. Вместе с тем у них Фрэнком было много общего: телосложение, рост, цвет кожи, повадки и привычки. А влечёт всегда к похожему и лишь немного отличному. У Фрэнка были темнее глаза и волосы, он был выше, массивнее, старше, опытнее, грубее — во всём немного превосходил свою улучшенную копию и оттого питал к ней ещё большую, покровительственную и родственную нежность.

Фрэнк уловил в нём прекрасный задел на будущее, обещание дружбы и крепкой на всю жизнь связи. К Алексу его потянуло, но это вовсе не значило, что он кинется, сломя голову. Их сближение происходило постепенно и естественно, со случайными пересечениями — разговорами только на третий раз и на пятый раз взаимными приветственными ухмылками. Выманить у Алекса улыбку было очень непросто. Он был неразговорчивым и строгим вплоть до нелюдимости, почти угрюмым, но и это Вудсу в нём нравилось. Алекс не нуждался в этой дружбе и не делал ответных жестов, и всё же чем-то он Фрэнка приворожил. За пару лет совместной службы они через многое вместе прошли, но через столько же Фрэнк мог пройти с другим товарищем. Но никто другой не вызывал у Вудса подобных чувств. Что такого было в Алексе замечательного? До задания на Кубе Фрэнк не мог бы ответить с уверенностью. Но и до того, как Алекс пожертвовал собой, Фрэнк знал, что этот человек ему дороже и ближе всех. Может, по прихоти воображения или по зоркости сердца и безошибочного чутья, Алекс показался сосредоточием, вершиной того благополучного, чистого и светлого, недоступного и хрупкого мещанского мирка, о котором Фрэнк когда-то в детстве мечтал. Так ли уж счастлива была жизнь Алекса? Фрэнк не знал, но, видимо, хотел в это верить и сам подпитывал свою иллюзию короткими обмолвками Алекса о гризли, об Аляске, об отце на атолле Макин и об умницах-сёстрах.

С самому себе смешным восторгом Фрэнк ловил порой на своей одежде его самый лучший и приятный человеческий запах или снимал со своего плеча его волосок. С Алексом ему хотелось быть рядом, хотелось проводить время вместе, дурачиться и воевать тоже вместе. На заданиях хотелось оберегать его. Мэйсон не нуждался в опеке, и всё же Фрэнк находил необъяснимое удовольствие в том, чтобы присматривать за ним и заботиться в мелочах: самому обрабатывать его мелкие раны, проверять его амуницию, подсказывать, что делать дальше. Алекс справился бы сам с любыми трудностями, но он с молчаливой благодарностью, впрочем, может, лишь с безразличием, принимал эти знаки внимания. Поначалу чистосердечно не находя в этом ничего предосудительного, Фрэнк трепал его по голове и спине, похлопывал, приобнимал, толкался. Всё это было обыкновенным мальчишеским братством, принесённым из детства. В детстве у Фрэнка не было настоящего друга, а теперь, вот, нашёлся. Алекс такие жесты принимал благосклонно, дарил иногда улыбкой, фыркал и бодался в ответ, и этим его взаимность ограничивалась. Именно такое, сдержанное, холодноватое и горделивое поведение было Вудсу по душе. Фрэнк бы не позволил, чтобы было иначе — чтобы с ним так возились и нарушали его личное пространство, когда он этого не хочет.

С другой стороны, порой размышляя о природе своей привязанности, Фрэнк находил ещё одно объяснение. Всё-таки ему было уже немало лет. Работа занимала силы и помыслы, но сама природа подталкивала его к приятным, в какой-то мере родительским хлопотам, к попечению и уходу за дорогим существом, к служению прекрасной цели, может даже к ухаживанию, тогда ещё совершенно невинному. Впрочем, иногда Фрэнк ловил себя, да и сослуживцы не без осторожности подтрунивали, что Фрэнк вокруг своего друга явно увивается. Вудс добродушно отшучивался, но ему на ум тут же приходил вызывающий отвращение образ непутёвого брата, погрязшего в пороке и потерявшего человеческий облик. Фрэнк вздыхал, сердился, но тут же убеждал себя, что его нежность к Алексу — дружеская, платоническая и она никогда не перейдёт границ благоразумия, во-первых, потому что сам Фрэнк этого не сделает и ни за что не испортит столь дорогой ему дружбы. Во-вторых, Алекс неприступен и горд, он никому не позволит себя унизить.

Но вот в их жизни случился апрель шестьдесят первого и самое на тот момент важное и ответственное задание в их послужном списке — убийство Кастро. Позже Фрэнк тысячи раз спрашивал себя, почему он не спрыгнул с того проклятого самолёта на секунду раньше, чем спрыгнул Алекс. Как так вышло, что Мэйсон пожертвовал собой, хотя вся их дружба строилась на противоположном… Алекс оказался в лапах врага. Вудс приложил, какие мог, усилия к его розыску, но след обрывался в Советском Союзе. Фрэнк не верил в смерть друга, но ничего нельзя было сделать. Конечно, Вудс мог бы дезертировать, пробраться в Россию и лично обыскивать её степи и тундры километр за километром, но глупость такой жертвы была бы оскорблением тому подвигу, который совершил Мэйсон. Фрэнк обязан был отплатить ему тем, что разумно пользуется даром: живёт, работает и помнит… Через несколько месяцев, когда боль и горечь чуть улеглись, Вудс поехал в Анкоридж. Адрес был ему известен.

Он знал, что Алекс рос не в этом доме, но всё же дома родителей хватило сполна, чтобы убедиться в верности сентиментальных иллюзий. Это был именно тот прекрасный дом из грёз: вычищенный до блеска, скромный, светлый и опрятный, как храм. Это были именно те идеальные родители идеального сына с идеальным детством, прямым и совершенным результатом которого стал Алекс. Идеальное детство в понимании Фрэнка не означало избалованности вседозволенности. Наоборот, идеальный отец Алекса был сух, суров, взыскателен и справедлив: герой войны, воплощённое мужество и аскетичность, благородство со стальной сединой и ледяным голубым взглядом. Не удивительно, что Алекс — его копия. Услышав о том, что Алекс попал в плен к русским, отец только нахмурился. Его лицо дрогнуло и он отвернулся. Через несколько секунд он обронил, что был к этому готов. А если бы не был готов, не отправил бы сына на военную службу. Он даже не спросил о подробностях. Лишь о том, честно ли Алекс исполнил свой долг, в чём Фрэнк искренне его заверил.

Мать Алекса беззвучно плакала в платок. Не переставая плакать, она, робко выспрашивая душераздирающие детали подвига, напоила Фрэнка изумительным чаем с домашним печеньем на чудесной, прямо-таки волшебной в своём порядке и изобилии кухне. Пусть Алекс не рос здесь, но Фрэнк будто наяву видел его, маленького, но уже серьёзного и благоразумного. Сладкого ему не полагалось, и даже когда мама или сёстры его угощали, он с потаенным вздохом не брал. Он затемно поднимался, ходил на пробежку по снегу, нырял в прорубь, затем отправлялся в школу, сидел за уроками, читал указанные книги, а в другие дни отец брал его на охоту. Алекс много тренировался и ездил на соревнования по стрельбе — каждый год, до тех пор, пока не выиграл. Но смешной детский кубок и медальку вовсе незачем выставлять на каминную полку в строгом доме, где для гордости требуются более веские причины.

То, что угадывалось в лице Алекса милого и беспомощного, шло от матери — её уязвимый и нежный разлёт бровей и каряя прозелень глаз, не больше. Она была счастлива увидеть и обнять лучшего друга своего сына, а Фрэнк — счастлив услышать, что Алекс в своих редких письмах упоминал о нём. Отец с угрюмым видом ушёл пройтись по метели, и мать была рада показать гостю альбом детских фотографий Алекса. В худеньком и чуть болезненном мальчике Фрэнк без труда узнавал его, благодаря отцовскому воспитанию выправившегося, окрепшего, ставшего большим и сильным. Тут же были фото его сестёр, красавиц и умниц. Фрэнк не успел себя одёрнуть, как возникла смешная мысль — если жениться, то на такой. В итоге он, утешая мать Алекса, сам растрогался чуть не до слёз, чего никогда не бывало, и под вечер ушёл от них с облегчением на душе, но вместе и с только растравленным страданием. Алекс теперь стал ещё прекраснее, ещё лучше, и оттого ещё больнее, обиднее, несправедливо до невыносимости было его потерять… И каково же было, когда через два года Алекс вернулся.

В шестьдесят третьем Фрэнк тоже узнал об этом не сразу, а лишь тогда, когда Алекса уже подвергли многочисленным допросам, проверкам и опытам. Мэйсона отдали в лапы проклятого всеведущего Хадсона. Джейсон Хадсон одинаково хорошо справлялся и с полевой работой, и с кабинетной. Чёрт знает, сколько государственных секретов и тайных планов вмещала его башка. Фрэнк прежде пару раз сталкивался с ним по службе и сразу невзлюбил. Безошибочное чутьё подсказало: этот парень будет твоим союзником, а через день, когда ему отдадут другой приказ, станет врагом и обманет, использует, убьёт без сожалений. Фрэнк не был наивен и понимал, что именно так в ЦРУ дела и делаются, но всё же разделял людей на «своих» — друзей и товарищей, которым он мог доверять вне зависимости от поступающих приказов, и «чужих» — к которым не стоит поворачиваться спиной. Хадсон был из последних. Но, по крайней мере, можно быть уверенным, если Хадсону поручили присматривать за Мэйсоном и курировать его возвращение в строй, он сделает именно это и Алексу не навредит. Хадсон знал об их дружбе, но тогда не счёл, что присутствие Вудса необходимо. Но у Фрэнка были свои каналы и знакомые в разных отделах разведки и контрразведки. Он узнал, что Алекс вернулся — будто так и надо, прибыл на корабле из советского Мурманска. Проклиная всё свете и бросив прочие дела, Фрэнк выяснил, где Алекса держат и кто заведует следствием. Фрэнк нашёл способ связаться с Хадсоном и потребовал встречи с Алексом.

Фрэнк ликовал и благодарил небеса. Его друг вырвался из плена и вернулся, всё теперь будет хорошо, всё будет отлично, как прежде… Реальность быстро его осадила. В допустимых выражениях, без грамма лишней информации, Хадсон объяснил, в чём дело. К Алексу имелась масса вопросов, на которые тот не отвечал. Как Мэйсона провёл два года в России, как сбежал и кто ему помог? История, которую Алекс путано рассказывал, не выдерживала критики. Не специально ли его отпустили? Может, он завербован? Алекс явно чего-то недоговаривал, скрывал. Или что-то скрывалось в нём. Не вызывало сомнения, что он подвергся психологическому воздействию, и насколько глубоко повреждена его психика, только предстояло выяснить. Что он рассказал под советскими пытками, и были ли это только пытки, а не хитроумные методы покопаться у него в мозгах?

Неприятно было всё это слышать, но Фрэнк, отпустив на раздумья лишь десяток секунд, твёрдо решил: что бы там ни было, он от Алекса не отступится. Фрэнк не предаст его, не бросит в беде и останется с ним, на его стороне до конца. Даже если русские замучили Мэйсона и сломали, свели с ума и запихали в его голову какую-то дрянь, даже если его неким образом завербовали — тогда тем более. Чтобы с Алексом ни сделали, он остался самим собой — бесстрашным мальчиком на снегу, сыном идеальных родителей из Анкориджа, любимым другом. Если весь мир ополчится против него, Фрэнк будет драться за него. А если окажется, что Алекс введён в заблуждение врагом — тогда тем более. Рядом должен быть друг, который не усомнится, который вернет его на правильную сторону и прикроет в случае опасности, защитит, вразумит и спасёт, как подобает отплатив ему за его жертву… Фрэнк понимал, что опереди он Алекса тогда, на Кубе, хоть на секунду, и он сам оказался бы на его месте. Мог бы сам быть сведённым с ума, запутавшимся, загнанным в угол. Вырвавшись из ада, он вернулся домой, а тут его встречают подозрениями, допросами, враждебностью и новыми пыткам. Нет, не будет больше пыток, пока у Алекса есть друг! Пока они оба есть друг у друга.

Фрэнк заверил Хадсона, что будет действовать согласно его указаниям и приложит со своей стороны все усилия, чтобы докопаться до правды. Это действительно могло сработать. Единственным близким другом Алекса был Фрэнк, а значит, в его присутствии Мэйсон скорее придёт в себя и разговорится. И вот, наконец, наступила долгожданная, вернее, нежданная благословенная минута. Фрэнк увидел его. Увидел и взвыл мысленно, а затем и сквозь плотно сжатые губы. Что с ним сделали! Невооружённым глазом было видно, что его и впрямь пытали физически и морально. Должно быть, много били. В плену он плохо питался, болел, страдал, выживал в крайне тяжёлых условиях. Это было написано на его измученном, осунувшемся и потерявшем краски лице. Наверняка Алекса уже не раз тщательно отмывали, и всё равно он был каким-то грязным и потрёпанным, словно затасканная, пропитавшаяся уличным ветром вещь, которой, как её ни чисти, не вернуть свежего магазинного лоска. Погасшие глаза, унылое и злое выражение, посеревшая кожа, а главное, что-то сломленное в позе, в болезненном, затравленном напряжении, накрепко сковавшем его исхудавшую фигуру. Ни следа прежних украшений: уверенности в себе, смелости и самодостаточного спокойствия, гордой осанки, мощи и тяжёлой львиной грации плавных движений. Казалось, даже волосы его потускнели. Прошло два с половиной года, а Алекс постарел лет на десять… Фрэнк поспешил себя уверить, что это ерунда, что стоит Мэйсону отъесться, подлечиться и отдохнуть как следует, пожить пару месяцев в комфортных условиях, и он станет прежним… Кого он обманывал. Прекрасного друга уже не вернёшь. Но и этот, разбитый и искорёженный, был Фрэнку безмерно дорог.

Все эти мысли промелькнули в голове и улетучились. Вудс бросился к Алексу, налетел на него и сгрёб в объятья. Пахло от него тоже иначе — чуже, постороннее, как от больной собаки. И его сжавшееся тело тоже показалось незнакомым. На мгновение Фрэнка кольнула зловещая мысль, что это не Алекс, а лазутчик, взявший его личину… Но нет, быть не может. В ЦРУ не дураки сидят. А ещё через секунду пришло спасение. Алекс, сначала замерший, словно запуганный пёс от громкого звука, вдруг очнулся. Он вспомнил друга, он узнал! Мэйсон на удивление крепко обнял в ответ, заскулил, задёргался, и Фрэнк с удовольствием отметил, что в этом измождённом теле осталось ещё много сил. На жизнь хватит. А если не хватит, Фрэнк поделится своими. Не сдержавшись, Фрэнк принялся трепать его и радостно болтать, вываливая на него потоки слов и новостей. Алекс, видимо, половину не слышал и пребывал в прострации, но всё же он смотрел на Фрэнка, узнавая, бессильно скалился и кивал.