До скорых и радостных встреч (1/2)

Дальше летели недели, война шла своим тяжёлым чередом. Сталинград стал для Дмитрия началом земной жизни, и всё последующее отсчитывалось от него. События, люди, города, края и веси, отбиваемые, занимаемые и очищающиеся от врагов, за несметным количеством слились в рябую полосу сродни той, что в сумерках несётся за вагоном по железной дороге. Все одни и те же руины, обломки зданий и пустоши заваленных несчастных улиц, горе, смерть и разруха. Как в древние времена, скорбь и жестокость владели землёй. Боль невыносимая стала выносимой, в том и беда, теперь она не разорвёт на месте, теперь нужно свыкаться, жить и двигаться дальше, таская немыслимую боль за собой. Писались и уничтожались письма, грохотали сражения, погибали товарищи, их место занимали другие, едва ощутимо в жаре, холоде, огне и грязи всё подмявшей под себя войны сменялись времена года. Дмитрий оказался путешественником, который на поездах, машинах и танках, но больше на своих двоих пересёк западную Россию, восточную Европу и дальше, дальше в Германию и на Берлин.

Летом сорок третьего до Дмитрия дошли вести, что его семья, не в полном составе, но немецкую оккупацию перенесла и ныне живёт, поднимаясь заново, там же, где и раньше. Значит, ему было, куда вернуться. Но возвращаться Дмитрий не хотел и уже не стыдился себе в этом признаться. Дело было не в священной мести, о которой вечно твердил Резнов. К жизни на войне Дмитрий привязался, как к счастью единственной работы. Покинуть её равнозначно разрыву связи со всем, что приобрёл, и возвращению к отчерченному прошлому, к основам до отторжения наскучившим. Всё сильнее, банально и эгоистично, хотелось «мир посмотреть». Увидеть больше Берлина, больше Резнова и никогда не возвращаться назад. Но рано или поздно вернуться придётся.

Наверное, можно было бы ускользнуть, вырваться, после конца войны, если не исчезнуть в Европе, так раствориться на востоке, осесть на юге и скрыться на севере. Да и бежать не надо, Дмитрий не прикован к дому цепью, он может вполне официально, освободившись от службы, перебраться в самый далёкий и удивительный из русских городов, а затем отправиться в другие страны… Может ли? Уже на немецкой земле его неожиданным образом нагнало шедшее за ним много месяцев письмо, настолько затёршееся, что строки были едва различимы. И всё-таки родной, пусть потерянный и позабытый тысячи лет назад голос звал его домой, в его деревню. Угадываемые в расплывшихся каракулях имена семьи падали на сердце ледяными каплями. На один вечер уготованная ему тихая жизнь показалась милой и до слёз желанной: работа, перемена месяцев, поля и реки, любимые песни, понятные и близкие люди… Но уже на следующий вечер снова поманили неведомые путешествия. Что же делать? Известно — покориться судьбе. Что толку загадывать, когда каждый бой может оказаться последним.

Как бы жизнь ни сложилась, Дмитрий не представлял её без Резнова. Их отношения за годы укрепились, стали родственными и особенно близкими. Всегда и во всём они были вместе. Не было неловкости и тягости — Резнов смирился и не просил невозможного. Иногда Дмитрий ловил нежную тоску в его глазах, но виновато её отвергал. Резнов его не неволил, и за это тактичное уважение Дмитрий был безмерно благодарен. Он не был бы против, не ревновал бы, если бы Резнов завёл ещё иного друга, но Виктору другого было не надо. Он выпускал пар в драках, отводил страстную силу в кровавых боях, отыгрывался хотя бы тем, что во всём прочем контролировал Дмитрия, управлял им в сражениях и в часы отдыха тоже всегда был рядом. Резнов добывал ему миску каши получше — наравне со своей, подыскивал ему место для сна, сухое и тёплое, рядом с собой. Благодаря Резнову, который ни своего, ни чужого не упускал, Дмитрию доставалось всё самое лучшее. Чем Дмитрий заслужил такую честь? Может, своей ответной полной преданностью и братской любовью.

После Сталинграда Резнов стал командиром отделения. Большего начальство ему не доверяло, потому как к концу почти каждого боя из отделения в живых оставались только сам Резнов, Дмитрий да ещё пара везучих человек. Но зато с немногочисленной группой людей Резнов мог провернуть сложнейшее хитроумное задание, выполнить самоубийственный прорыв или организовать вылазку за языком. Секрет их команды был обыкновенен: слаженность действий, правильный выбор времени, наработанное умение стрелять, отбрасывать гранаты и находить укрытия и, отчасти, удача и победный настрой. Резнов умел красиво и пламенно говорить, верно подобранными словами он поднимал моральный дух бойцов до вершин. Отряды его были небольшими, а потому его короткая и яростная речь воспринималась не как комиссарская агитация, а как дружеский бушующий разговор, на который честное сердце не может не откликнуться. А ещё Резнов постоянно, доводя порой крайности, ставил всем в пример своего Дмитрия. Виктор не скупился на похвалы, для него Дмитрий был самым храбрым, самым метким, сильным и выносливым. Чем Дмитрий заслужил такую честь? Может, тем, что оправдывал высокие звания. Словами дело не ограничивалось. Дмитрию Резнов доверял самые трудные поручения. Никто не мог сравниться с Дмитрием в ловкости, везении и парадоксальной живучести. Он один мог подобраться к вражеским укреплениям и убрать пулемётчика, мог заложить под градом пуль взрывчатку или подбить из гранатомёта танк, а при случае мог и сам влезть в танк и атаковать врага — научился, когда жизнь заставила.

Не реже, чем при послушных слушателях, Резнов и наедине находил слова ободрения, поддержки и ласки. Так хозяин, смотря ей в глаза и держа расплывшуюся в звериной улыбке морду в руках перед своим лицом, в превосходных степенях нахваливает собаку, когда ему нечем заняться. В сердечные минуты, вечерами и ночами, в утреннем сумраке Резнов называл его «Дима», «Димка», и в этом произношении было не меньше трепетной любви, чем в сокровенных взглядах и касаниях. То были не похвалы боевым качествам, а качествам душевным. Порой искренне недоумевая, Дмитрий оказывался самым честным, самым добрым и красивым, самым дорогим — дорогим ему, Виктору, самым близким и любимым другом. Чем Дмитрий заслужил такую честь? Спал с Резновым спина к спине, укрывшись одной шинелью, согревал, делил с ним ночное дыхание и смотрел на всё его глазами.

И на него смотрел. Резнову было уже тридцать. Выглядел он старше, был уверенным, резким и шумным, всеми вокруг помыкал. В образе рачительного хозяина двора он был так харизматичен и убедителен, что нельзя было не разделить его стремлений. Сослуживцы верили в него и подчинялись, но не очень-то любили. Как любить учителя, который уже имеет любимчика и в своём пристрастии совершенно слеп по отношению к другим ученикам? Резнов всегда был подстрижен коротко, так что цвет светлых волос сливался с бледной кожей. Отрубленный указательный палец на левой руке, редкие спалённые ресницы, проявляющиеся только на зимнем солнце жёлтые веснушки, овчинный полушубок, прошедший на его плечах всю Европу — белая овчина и бурый покрой, на ощупь похожий на замшу, которая таинственным образом не рвалась и не пачкалась. Это была далеко не форма, но Резнов, видимо, хотел выделяться среди остальных. Ему за его заслуги многое позволялось. В тайнике сердца Дмитрий хранил прежнего — тонкого и стремительного в день их встречи, в залитой кровью изорванной гимнастёрке и в немецких сапогах. Тот неуловимый иногда снился и грустью отзывался, когда при пробуждении сменялся нынешним, раздобревшим, мощным и чистым, как большая овчарка.

Дмитрий чувствовал себя псом, преданным и умным, изучившим все привычки хозяина до последней, но всё же псом, а не человеком, равным человеку. Резнов был слишком эгоистичен и самолюбив, хоть и полон любви к Дмитрию, но думал он только о себе. Он был жесток к врагам и неколебим, твёрд и постоянен, что-то неподвижное, что-то волчье и злое в нём порой заставляло Дмитрия огорчаться. Порой накатывали сомнения: тот ли Резнов человек, тот ли друг, с которым должно провести всю жизнь? Может, не возникло бы подобных крамольных размышлений, если бы не появился «тот» человек. Тот самый, что заменит и прошлое, и Далетского, и Резнова, и когда-нибудь тоже низвергнется с пьедестала…

Начиналась весна сорок пятого. Затяжной март и снег с попранных теплолюбивых европейских земель ещё не сходил. Запевали ручьи, пробивались в древесной смерти веток бурые почки. Ежегодное возрождение шло с поправкой на жестокую войну и неудержимо рвущуюся вперёд Красную армию, которая, больше не горюя о разрушениях, ведь разрушения причинялись теперь не родине, сметала всё на своём пути. Немецкие городки, ещё заранее разбомбленные авиацией, превращались в руины, переходы между ними перемалывались танками в месиво. Немецкие люди гибли тысячами. Всё было как Резнов обещал и хотел: горела их земля и страдал их народ. Дмитрий был покорен его ненависти, но вместе с первыми задатками и вестниками весны победы, в их подразделении появился Алексей Чернов. Первая встреча была быстрой — кивок и всё, а последнее душевное объятие не разомкнулось.

Чернов был невероятно сильным физически и выше ростом большинства бойцов. Вместе с тем он был ловок, сметлив и быстр. В бою он не уступал даже Дмитрию. Впрочем, это «даже» было лишь культивируемой Резновым легендой. Чернову было около сорока — почти старик по молодецким меркам. До войны он был школьным учителем в далёком сибирском городе. Воевал относительно недавно. То ли его мобилизовали поздно, то ли он провёл большую часть войны в тылах, где образованные люди умеют зацепиться и отправляются на передовую лишь по причине проступков. Так или иначе, подобная репутация чести между бойцов Чернову не делала. Резнов так и вовсе его невзлюбил, а со временем его отношение переросло в презрение, граничащее с ненавистью.

Чернов был одним из немногих, кто не слушал Резнова, затаив дыхание. Он не был подвластен грубому обаянию Виктора и его подавляющему влиянию не поддавался. Складывалось ощущение, что Чернов — по-настоящему зрелый человек и живёт сообразно своим, давно и прочно сложившимся принципам. Возможно поэтому он оставался рядовым — у него, как и у Резнова когда-то, не получалось слепо подчиняться приказам. Но нынешний Резнов оставил в Сталинграде склонность к бродяжничеству и свободе и теперь приказам подчинялся именно что слепо и неколебимо. Этого же Виктор требовал от подчинённых и в итоге имел доверие и уважение начальства. Чернов же не проявлял откровенного неповиновения, но всегда сам оценивал правильность действий. Это обособляло его от тех, кто приучен был не думать, это же губило его в глазах большинства и это же портило ему карьеру. Но карьера была ему не нужна. Звания и награды обходили его стороной, хоть он, скорее всего, служил и воевал гораздо дольше, чем о нём высокомерно считали. Об этом говорил его опыт и способность в любой ситуации сохранять хладнокровие, в любом бою выживать, порой давая в этом фору самому Резнову. Виктор тоже ходил по лезвию ножа, не падая, через огонь и воду, но всё же бывал иногда ранен и нуждался в перевязках.

Чернова же пули совсем не брали. Он ничего не боялся и вёл себя как боец, прошедший через годы тренировок. Дмитрию приходилось увязывать это со стереотипным представлением о том, как поведёт себя учитель на войне. Всю жизнь он возился с детишками и учил их, что нельзя причинять вред другим людям. Сам Дмитрий уже и не помнил, как изредка ходил в сельскую школу, и тем более не помнил, какими были учителя. Но если они были такими, как Чернов… В перерывах между устным счётом и чистописанием, он учил бы детей, что нельзя причинять вред другим людям. Учил бы хорошему, доброму и светлому. На свете есть много стран и каждая по-своему прекрасна. Люди всех народов имеют право на жизнь, а жизнь удивительна и вовсе незачем тратить её на убийства и ненависть… Как видящий мир подобным образом человек, строгий и справедливый, являющий собой пример для подражания, будет вести себя, когда придёт время столкнуться с бесчинствами чужого народа и когда придёт время побеждать?

Он погибнет, сломается? Может быть. Но Чернов являл собой другой пример — он сохранил свои праведность и благочестие в пучине тьмы и бед. Среди несправедливостей и ужасов он вёл себя как рыцарь. Как рыцарь не по отношению к сослуживцам, которые подобного не оценили бы и не одобрили, но по отношению к врагам, которые тоже, безусловно, не заслужили такого отношения и, будь сильнее они, рыцарства не проявили бы. Он был рыцарем для себя и для тех, кто смотрел на него. И Дмитрий смотрел. Чернов вёл себя как честный солдат. Его облик составляла подчёркнутая простота и непритязательность. За плечами он таскал драный рюкзак из мешковины. Его форма была поношенной, грязной и прохудившейся. Он обматывал голову тёмным платком, что делали обычно только зимой, дабы не замёрзнуть. Солдаты насмешливо болтали о Чернове, что он боится простуд, бережёт тонкий слух и заглушает грохот выстрелов. А может, он отморозил уши или был обожжён. Дмитрию казалось, что он разгадал эту тайну. Внутри, по складу своей души и характера, Чернов не был таким же простым и немудреным, как окружающие его солдаты. В нём не было житейской крестьянской грубости. Он был чуток и деликатен по своей природе и был умён, поэтому понимал: если будет проявлять душевное благородство ещё и внешне, ему этого не простят. Он станет изгоем, его окрестят чистоплюем и интеллигентом, а быть таковым невозможно, когда выглядишь, как записной бродяга из дикой страны далеко на востоке.

Ему нужно выглядеть похожим на простого солдата, чтобы под этой неприхотливой оболочкой сохранить истину, которой он поделится с учениками. Но аудитории он был лишён, потому как Резнов на корню пресекал его попытки агитации. Те не успевали выйти за пределы озвученных мыслей, но даже в таком обрывочном варианте имели действие. Дмитрий мог судить по себе. Он слышал, как Чернов коротко и спокойно высказывал своё мнение, и сам чувствовал, как внутри тянет отозваться и откликнуться на привлекательность такого образа мыслей, на гуманность его взгляда на жизнь. Это было сложнее, чем примитивная ярость и грубость, и это было приятно, потому Дмитрий, внутренне соглашаясь с Черновым, чувствовал, что поступает вернее, чем если бы соглашался с Резновым, всё строящим на агрессии и враждебности.

Сперва Дмитрий был от Чернова так же далёк, как от любого другого человека, кроме Резнова. Из этой дали Дмитрий чувствовал, что его несёт, словно песчинку к сердцу океана. Чернов был противоположен Резнову. Ореол спокойствия и великодушия разливался вокруг него. Он не был добрым, как когда-то бедный Далетский, в нём не находилось нежности и безобидности, но он был мудрым, настоящим и большим, и в этом его доброта казалась природным следствием ума. Когда человек душевно здоров, он с уважением относится к окружающему миру. Даже к такому миру, который, в силу своей молодости и дикости, не желает почтения.

Казалось, Чернов знает всё о жизни и благоразумно это скрывает, кутает в драный платок, чтобы не выдать внешним видом, который при благоприятных условиях наверняка соответствует духовному наполнению. Чернов не считал немцев тварями, достойными только смерти, желательно как можно более кровавой и мучительной. Кровожадное отношение к врагам неестественно само по себе, но оно естественным и логичным путём образовалось по причине зверств, которые враги в своё время чинили. Так к ним относился Резнов и все солдаты, слушающие Резнова и находящие в душах легкодоступный отклик на его гневные слова. У Резнова были причины для злости, он видел много ужасных вещей, которые принесли с собой нацисты. Это ожесточило бы даже самого доброго человека.

Складывалось впечатление, что Чернов ужасов войны не видел, а потому, не кипя желанием отомстить, оставался отстранённо холоден. По крайней мере, так это понимал Резнов. Виктор злился и спорил. Он быстро перестал пытаться перетянуть Чернова на свою сторону и внушить ему правильные ценности. Поняв, что вразумление бесполезно, Виктор стал нападать на Чернова, ругать и цепляться к нему по всякому поводу. Дмитрий был героем, а Чернов стал антигероем, примером для порицания и объектом унизительных шуток. Несправедливые обвинения в трусости и нерасторопности, бесконечные придирки, и мелкие злокозненности, безобидные по отдельности, но тяжёлые при накоплении: если кому-то можно было ехать на броне, а кому-то идти пешком, то по указу Виктора, пешком шёл Чернов. Ему последнему доставались еда и письма, его отправляли в неудобные караулы. Резнов сделал так, что все были против него. Но Чернов оставался приветливым и находчивым человеком, способным поддержать разговор. Всех остальных Резнов затмевал и затыкал, а так как долго он молчать не мог, то приходилось ему, высказав традиционные похвалы Дмитрию, приниматься спорить с Черновым. На стороне Резнова было общее одобрение, оправданная ярость и много злых бессмертных сил. На стороне Чернова были разумные доводы, умиротворение и непробиваемость.

Во время одного такого разговора состав их потрёпанного подразделения, получив вечернее продовольствие, сидел на тёплых от пожаров остатках захваченного немецкого города и отдыхал. Невдалеке, прячась в ранних сумерках, на руинах бесшумно сновало несколько потерявших человеческий облик людей. У всех на виду Чернов подошёл к ним, сказал несколько фраз по-немецки, отдал им свой хлеб и поделился водой. Когда он вернулся, солдаты взглянули на него с сочувствием, поэтому Резнов принялся его бранить и завязался спор, который не раз уже ходил по кругу: «Думаешь, паразиты угощали хлебом детей в Сталинграде? Они угощали их только автоматными очередями». «Это не значит, что я должен поступать также, сержант…» Но в этот раз Резнов свернул в непривычном направлении и решил рассказать о причине своей личной ненависти. Он сказал, что его отец был музыкантом в Сталинграде и во времена оккупации хоть немного радовал сердца людей музыкой, пока нацисты не перерезали ему горло во сне.

История была короткой и не такой красочной, как другие истории Резнова, поэтому могла показаться неправдоподобной. Возможно, в скомканности крылось доказательство, что история реальна, по крайней мере, в той степени, в какой Резнов её знает и хранит в сердце. Действительно, его голос непривычно сорвался, он нервничал. Но Чернову не хватило ума деликатно промолчать. Он сделал то, что заставило Резнова его возненавидеть. Чернов смерил его долгим пристальным взглядом, покачал головой и опустил лицо, а когда Резнов возмущённо спросил, чему он ухмыляется, Чернов тихо и вкрадчиво, но так, что все это слышали, высказал свои сомнения на счёт того, что неким нацистам потребовалось перерезать во сне беспомощному старику горло. Если бы он им мешал, они бы мигом его застрелили и не пачкали руки и не тратили время, а если бы он им сильно мешал, они бы повесили его на глазах у любителей музыки. Поэтому, как Чернов заключил, историю о перерезанном во сне горле Резнов, придумал с целью унизить врагов. А это лицемерно и наивно, ведь сам факт того, что по вине немцев погиб отец Резнова — в чём Чернов не сомневается, поскольку даже если отец и не погиб, то и без него погибли миллионы подобных ему, ни в чём не повинных мирных граждан — является преступлением, пусть и не таким красочным, как перерезанное во сне горло.