Посреди родных широт (1/2)

На поезд Дмитрий не опоздал и благополучно вернулся домой. Странное, томительное и возвышенное чувство чужого города не оставляло его долго, но под сменой природных покровов оно постепенно затихло. Размеренная домашняя жизнь снова захватила мысли. Снова бесчисленные заботы, дела и весенние, летние, осенние нелёгкие хлопоты. В следующий раз в Сталинград отправили не Дмитрия. Он надеялся, но спорить не стал. Дома было много дел. Любовь к Сталинграду растаяла. Через месяцы от неё осталась только вечерняя грусть, через годы — красивое смутное воспоминание, как у других воспоминание о дружбе.

А дальше годы полетели быстрее. Дмитрий рос и здоровел, к восемнадцати годам он стал уважаемым в колхозе человеком. Ему поручали ответственные задания, награждали грамотами, выделяли, ценили и эксплуатировали как проклятого. Он не был против. Младшие братья и сёстры удирали кто куда — в ближайшие города и в Сталинград, а Дмитрий оставался. У него были дом, дела и охота. Работа вешалась на него со всех сторон, но иногда он умудрялся отвоевать себе день или два, взять ружьё и собаку и уйти подальше. Пусть не так далеко, как хотелось бы. Пусть не навсегда, но чем дальше от дома, тем вернее привычные, одинаковые, скучные мысли всё о тех же делах, об урожаях и родственниках, о хворающей корове Малютке сменялись другими мыслями, далёкими и размытыми — об иной жизни, будто чужой, трогательно и печально пролетевшей стрелой в знакомых пейзажах.

На деревенских посиделках Дмитрий вслушивался в бесхитростные слова милых песен. Простые и бесконечно много в себе содержащие, целые истории раскрывались за короткими строчками и неизменно бередили сердце. Шелестели листья и прибивали землю дожди, скрипел под валенками снег, на охоте Дмитрий повторял себе песни и порой много до боли, до слёз много в них находил родного и близкого, но относящегося не к себе, а к умершим, к бабушкам и дедушкам, чьи жизни промелькнули так быстро, так грустно и бессмысленно и ничего не оставили. Об их юности и любви Дмитрий думал как о своих. И о своей жизни тоже думал, что она — лишь случайность, не больше, чем промельк золотого листа по ветру, и кажется она красивой только в минуты задумчивости и солнечной осени. Никому она не нужна и ни к чему не обязывает, и есть она, нет ли — никакой разницы. Так же, как жизнь любого животного или цветка — накрыло снегом в степи, и как будто ничего и не было. Но зачем тогда эта грусть? И к чему сердцу в песнях грезятся расставания и дороги?

На их хуторе никому не было дела до творящихся в большой стране событий. Где-то далеко началась война и молодых на неё забрали. Было бы горестно и тяжко, если бы повестка не была единственным событием, билетом на единственный поезд, что заберёт и увезёт далеко от дома. Летом сорок первого Дмитрию исполнилось восемнадцать. Ему повестка пришла одному из первых. Все конечно же плакали, но ничего не поделаешь. Его в любом случае забрали бы на службу.

Во многих домах пошли печальные шумные проводы. Дмитрию было жаль бросать хозяйство, но стоило задуматься о том, куда он уходит, и хозяйство — двор и хлев, Малютка и куры — всё обращалось в ничто, в старую одежду, которую он сменит на новую нарядную форму. Всегда занятый работой, Дмитрий не успел завести себе девушки. Впрочем, он и не спешил и не питал надежд, не поддавался и без того едва ли слышимым зовам природы. То, что за этим последует — семья и дети, было лишь следующим звеном в цепи бесконечного труда и жизненной кабалы, которую, как Дмитрию казалось, он разгадал. Расторгнуть цепь можно только лишь смертью. И Дмитрий только лишь ждал её, не торопя и не терзаясь. На войне он умрёт скорее и проще — без долгой старости, без немощи и печальных песен. Это было слабым утешением, но всё-таки с ним было не так горько уходить.

Дальше полетели путешествия. Дмитрия отправили в учебную роту сначала под одним южным кубанским городом, затем под другим. Только и видно было, как сотни километров мелькают под грохотом вагонных колёс. Дмитрий сказал на призывном пункте, что хорошо стреляет — его определили в снайперскую школу, но там он через месяц не сдал нормативов и отсеялся. Его перевели в формирующийся учебный батальон воздушно-десантного полка, но там через какое-то время выяснилось, что он недостаточно грамотен. Дмитрий на учёбе как мог, не переходя границ нарушений, отлынивал и слыл лодырем. Воодушевляющие речи его не трогали и пропаганда проходила мимо. Покинув дом, он будто впал в спячку. Будто задремал у холодного, дрожащего окна и лишь сквозь дрёму и ресницы наблюдал, как сменяются пейзажи и казармы.

В итоге его определили в пехотный полк, который до лета сорок второго года оставался в резерве. Как и все солдаты, Дмитрий занимался подготовкой. Он научился маршировать, обращаться с оружием, кидать гранаты, рыть окопы и бегать на дальние расстояния. Долгое время его рота была занята постройкой оборонительных сооружений. В эти трудные месяцы солдат плохо кормили и нещадно использовали. За первую свою военную зиму Дмитрий исхудал и ослаб. Жизнь в деревне казалась ему теперь привольной, а здесь были тюрьма и каторга. Словно откатившись назад, Дмитрий стал выглядеть как мальчишка, бестолковый и пугливый, неловкий, робкий, вечно сонный и знающий что впереди: голод, холод, скука, бездействие и несчастная смерть.

Впрочем, жизнь была не так уж плоха. Дмитрий приучился быть со своими товарищами одним целым, вместе и дружно спать, есть и работать. Все сильно утомлялись, все были молоды и растеряны, и поэтому не было ни времени, ни сил на разногласия. Дмитрий стал интересоваться новостями с фронта. Всему, что писалось и говорилось, он верил, послушно радовался победам, переживал за оборону Москвы и ненавидел неведомых фашистских захватчиков. Он ещё не проснулся, но уже поддался верному воспитанию. Ему без конца об этом твердили, и он принял на веру, что готов умереть за родину. Но эти слова были чем-то возвышенным и далёким. Здесь же, на земле, пределом стремлений была пайка побольше и сон подольше, письмо домой и письмо из дома.

Безумная война грохотала где-то далеко, погибали миллионы соотечественников, но тоже в необозримой дали. Здесь же, в тылу, как ни в чём ни бывало каталось по лугам звёздное лето. Дома наступал новый посевной сезон, рождались телята и зацветали растения — мама руками грамотных дочерей тщательно писала обо всём каждый месяц. Домашние дела делались без Дмитрия, но он будто бы ещё присутствовал в семейном кругу.

В июле сорок второго Дмитрий оказался в бескрайней степи под Сталинградом. Его роту, как и тысячи других, отправили сдерживать немецкое наступление. В первом же бою погибла треть переполошённого личного состава от удара авиации, ещё треть — от последующей атаки. Дмитрий своего первого боя почти не увидел. Всё вокруг застилало поднятое своими и чужими танками огромное облако пыли. Дмитрий опрометчиво высовывался из окопа, который до этого полдня рыл, и стрелял в сторону врага, пока были патроны. Кроме оглушающего грохота и дрожи земли, ничто его не коснулось. Боевое крещение прошло успешно.

Ту немецкую атаку удалось отбить — отвоевать полдня для того, чтоб собрать с убитых патроны и оружие, поднять на носилки раненых и отступить. Отступление оказалось бесконечным. Люди шли, шли и шли, пока не умирали. Брести по раскалённой солнцем степи, раскинувшейся до края неба, было тягостно, особенно в условиях всюду следующей за людьми грязи, невытравимой усталости и острой нехватки воды и продовольствия. Летнее солнце палило неумолимо от зари до зари. Даже ночью не становилось прохладнее — жар поднимался от пропечённого дёрна. Но ночью всё-таки становилось полегче. Можно было отвоевать у сна десяток минут и посмотреть в мутноватое озеро звёзд, складывающихся в Млечный путь. Небо уже не накрывало родную землю куполом, летело не над ней, а совершенно вне её, в космосе, не касающемся планеты, чужом и неизвестном. Никак было умом не охватить, как это он, далёкий, лежит на ладони так близко.

Пепельно-жёлтая Луна светила ярко как днём. Ночью мирно пахло полынью и откуда-то таинственным образом налетал свежий ветер, легко, словно вскрик, рассказывающий о детстве, о лошадях и светящих в тумане кострах. Но ночью следовало не думать, а отдыхать, нажевавшись незрелых колосьев и до крови исколов рот, крепко спать, спать и просыпаться от приглушённого грохота бомб, рвущихся необозримо далеко. Казалось, далеко, но было видно, как там, позади, на западе, за краем земли, вспыхивают осветительные ракеты… А потом снова вскакивало неугомонное солнце и пытка духотой начиналась заново. Раскалившийся воздух, куда ни глянь, мерцал и струился, звуки в нём раздавались до рези отчётливо.

Дмитрий родился и вырос в похожей местности, так что от условий страдал чуть меньше тех, кому непривычны были плавящая сухую землю жара и пыль. Дмитрия больше мучили непрекращающиеся стоны раненых, которых несли с собой, покуда те не умирали, принося всем облегчение. И ещё мучили, надрывали сердце издалека мелькающие белыми платками колонны беженцев, которые отступали наравне с армейскими частями. Отступающих к Сталинграду людей было огромное количество. Измождённые женщины, хмурые старики и насупленные дети упрямо брели, хромали, волочились, кое-как ехали на подводах, тащили за собой свой страдающий скот и постепенно оставляли вещи. Оставленного скарба вдоль дорог набирались целые валы. За каждой вещью стояла какой-то человек, история и ценность — не зря же её взяли. До слёз грустно было видеть свалившийся набок громоздкий, потемневший от лет комод или тумбочку, составлявшую богатство и реликвию несчастной крестьянской семьи.

Дмитрий знал, что его родной хутор располагается сотней километров севернее, в глухих местах, куда немцам соваться не зачем. Может, они не тронут его, хотя бы потому, что не найдут… И всё же тревожно, волнительно было вглядываться в каждую бредущую колонну. Стягивал душу страх узнать среди людей своих, знакомых — таких же измождённых, потерянных. Возможно, его родные так же уныло бредут по раскалённым до состояния ада дорогам и тащат, может быть, за собой на привязи рыжую корову Малютку. Избалованная любовью и заботой, она и нескольких суток такого пути не выдержит… Лошади тоже не выдержат. Лягут у дороги и прикроют остекленевшие, искусанные слепнями глаза длинными ресницами. Техника не выдержит, перегорит и заглохнет. И только человек живучее всех.

Часто их рота получала пополнения из выловленных на дорогах отступающих или сама вливалась в состав другого, более организованного боевого соединения. В таком случае их отправляли в очередную оставленную жителями степную деревню. Там располагался временный штаб, в котором тихие, усталые и злые командиры задачей снова и снова ставили одно — окопаться и замедлить немецкое наступление. Солдат перед боем кормили, снабжали, чем придётся, и давали возможность отдохнуть. Можно было наконец сбыть с рук и отправить на машинах и подводах в санчасть раненных и заняться делом — рытьём окопов и приведением собственной амуниции в порядок. Можно было узнать последние новости: как и где отступают и что захвачено. Писем из дома нечего и ждать. Предстоял новый бой, неотвратимый и уже знакомый, но каждый раз жуткий, хоть страх и бессилие стали лишь поправкой на время, необходимое, чтобы прийти в себя. Сражения приходилось ждать как казни и постоянно прислушиваться, не летят ли вражеские бомбардировщики. Их сытое тарахтение значило, что на голову посыплются бомбы, от которых нет спасения, кроме слепой удачи.

Пыльная земля вновь заходит ходуном, как при землетрясении. Повезёт — не засыплет землёй в окопе, не заденет волной взрыва и не разорвёт осколками. Душу затопит задыхающееся счастье, что остался жив на этот раз. Оно прижмёт к земле едва не тяжелее ран и заставит дышать пылью и отчаянно благодарить неведомое. Это только начало. Дальше пойдут танки, которые будут палить издалека и оставаться неуязвимыми против танковых ружей. С обеих сторон зачастят пулемёты, перемелют всё в щепу и кровавую грязь, гром выстрелов сольётся в непрекращающийся грохот, и он будет продолжаться, покуда всё не потонет в смертном облаке. Останешься жив — увидишь, что победили свои. В ином, более вероятном случае не увидишь ничего или попадёшь в окружение, а это и есть смерть, точно такая же, как смерть насущная, ведь неизвестно, что по ту сторону, но известно точно, что оттуда никто не возвращался… Даже если удавалось сдержать вражеские атаки, подбить танки и оставить чужие тела лежать в поле, всё равно после этого приходилось отступать, неся на носилках новых раненных и оставляя позади больше, чем имели прежде. Так продолжалось всё лето, а казалось, тысячу лет.

Несколько раз Дмитрий бывал ранен и оглушён, но каждый раз несерьёзно. Он переносил всё на ногах и отказывался от отправки в санчасть, потому что эта волокита грозила ещё большей суетой и неразберихой. В роте он хотя бы был на своём месте и знал, что ему делать, а главное, знал, что будет накормлен. Дмитрий привык бросать бутылки с зажигательной смесью во вражеские танки, стрелять в фигурки людей вдалеке и видеть, что попал. Он прорыл десятком сломавшихся сапёрных лопаток километры окопов, пронёс на носилках немыслимое количество людей. За лето он выбелел и выгорел, до основания костей прогрелся, ещё больше исхудал и высох. В этой источенной хрупкости он приобрёл другую, выносливую и гибкую, сколько угодно гнущуюся, но не ломающуюся силу — не от хорошего питания и здоровой физической работы, но от тупого упорства, жажды и невероятной живучести.

Все однообразные, тяжёлые впечатления сливались в один бесконечный унылый день. Но порой невероятные события выделялись из общего плана. В августе Дмитрий видел пожар. Под вечер горело во весь запад от севера до юга огромное пшеничное поле. Его подожгли, чтобы замедлить дышащих в спину немцев. Откуда-то налетел дующий в сторону врага спаситель ветер, и нагруженное почти спелой пшеницей поле полыхало как безумное. Драконовые всполохи огня взмётывались, отрывались от земли и взлетали до темнеющего неба. Ползущие с запада фиолетовые тени окрашивались багрянцем и светились по-библейски, хоть никто таких книг давно не читал. Кроваво-алый закат был раздут пожаром втрое. Словно дьявол в кругу приспешников, красное солнце ярилось в кольце бурых низких туч. Огромное, плотно сидящее на горизонте светило пробивало лучами дым и напоминало жуткого зверя, который рычал и трубил — то визжал в ветре огонь, жестоко пожирающий пшеницу. Вся степь лежала в пожаре, как свирепое от бури море. На него небо кидало сеть сумерек и тащило искорёженный улов — одуревших и обожжённых людей и животных, в смертном ужасе бегущих и в бессилии ползущих от ужасного огня.

Но при том на востоке небо было почти обычным. Искрясь и полыхая с одного края, на другом оно мирно засыпало в привычной льдистой синеве. Бредя, из последних сил перебирая сбитыми в кровь ногами, Дмитрий слезящимися глазами вглядывался в восток, а потом оборачивался назад. Позади был ад, но если отрешиться от опасности — а на смерть было уже наплевать — эта величественная и грозная картина напоминала ему давнишнюю, забытую и найденную на глубине: его поездка в Сталинград. Тогда закат был скромнее, но и Дмитрий был совсем мал. А теперь ему девятнадцать, и роковое сияние судьбы гонит вновь вперёд, к неумолимой участи. Снова в Сталинград, закат выворачивает ему душу наизнанку, повторяет старую истину. Кажется, что ноги идут слишком медленно, кажется, они вязнут в пыльном пшеничном месиве и не поспевают за рассудком, который летит, не зная отчего и к чему, но куда бы я ни шёл, я возвращаюсь, по пути извилистому и долгому, прямому и верному — к тебе… Окончательно обессилев, Дмитрий упал и заснул.

Проснувшись на утро, встал и побрёл дальше. Мир туманился глухотой, красной рябью в глазах, головокружением и не позволяющей ничего съесть тошнотой, уживающейся в желудке с неотступным мучительным голодом. Голова нестерпимо болела от того, что его снова и снова оглушало взрывами сыплющихся с неба снарядов. Дмитрий не успевал отойти от одной контузии, как подвергался другой — ему не везло или, наоборот, везло непозволительно часто. Его засыпало землëй в окопах и швыряло ударной волной, но осколки, если и попадали в него, то входили неглубоко. Вместо слов Дмитрий мог только реветь и заикаться, но он оставался в строю. Он был одним из немногих из своей роты, кто ни разу не покидал позиций, не был отправлен в санчасть или тыл. Он и его меняющиеся сослуживцы за пятящимся на восток тылом только следовали, беспеременно выполняя приказ прикрывать отступающих.

Дмитрию не были свойственны командирские и организационные качества. Из-за вечных усталости, боли и тоски ему не было дела до других. Ему самому спокойнее и проще быть ведомым, так же как изначально привычнее было являться эксплуатируемым, нежели эксплуататором. Он ничего не загадывал наперёд, ни к чему не стремился и просто выполнял приказы, шёл, куда велят, при этом, сам не зная, зачем, старался пожить подольше. Тяжёлым дням на смену рано или поздно приходил день чуть полегче, час отдыха, час рассвета или заката, ужин или хотя бы кружка кипятка — ради этого жить стоило. В опустевшей, всегда гудящей голове засела осколком мысль, что он мог бы не жить сейчас. Мог умереть уже тысячи раз, и ничего бы больше не было, а значит сейчас он живёт зря. За случайным образом сохранённую жизнь можно не цепляться. Всё равно она не продлится долго.

В те тяжёлые времена инициативные и решительные бойцы, заброшенные в чужой полк в ранге простых солдат, уже через несколько дней могли стать командирами. Предыдущие командиры погибали, и тот, кто храбростью, удачей и умом заслужил авторитет в бою, должен был занять их место. Дмитрий ничьё место не занимал, никому не был обязан и ничего не боялся потерять. После каждого сражения боевая численность резко уменьшалась, а затем снова разрасталась благодаря приведённым из Сталинграда бестолковым пополнениям из новобранцев и детей. Они были одеты в гражданскую одежду и стрелять толком не умели, да и не смогли бы, потому что от непривычки были смертельно измотаны тяжёлыми переходами.

Переходы были долгими, опасности без числа, авианалёты, эхо взрывов, далёких и уже близких. Вьющаяся лентой под ногами бурая полоса мятой пшеницы. Дмитрий плёлся, опустив голову. Дни и ночи слились в одно. Стоило закрыть глаза, скрывая их от солнца, и разум погружался в розовую дымку, она переходила в красный, сгущалась из бурого в чёрный. Разлепить непослушными пальцами склеившиеся от липкой пыли, крови и пота веки — и вокруг темнота. Так на ходу проспал несколько часов, и всё шёл и шёл. На миг в сознание врывалось болезненно яркое сновидение, всё о том же — утоптанная земля под ногами и жаркое ощущение гниющей, расползающейся прямо на теле одежды. Ещё через мгновение очнёшься — и нет этого, и вокруг ночная прохлада.

Казалось, лишь несколько часов занял отход до Дона. На долгий, полный ругани и тревог унылый августовский день растянулась переправа. Ежечасно налетали вражеские самолёты, но к ним навстречу наконец неслись наши. Почти без перерыва в небе грохотали сражения. В Дону удалось искупаться, почиститься и напиться воды до звенящего опьянения. По течению шли нескончаемой вереницей трупы людей и животных, но выбирать не приходилось. Вместе с разбухшими телами, в воде крутились кверху брюхом оглушённые взрывами рыбы. Дмитрий успел выловить парочку. Готовить не было ни сил, ни возможности, но что за наслаждением было зубами содрать слой чешуи и вцепиться в мясо с хребта.

С обоих песчаных берегов Дон заполоняли люди. На западном берегу слонялись и, если были не в силах преодолеть реку вплавь, обречённо ожидали смерти среди побросанного кучами оружия и скарба, потерявшие свои части, отставшие и дезертировавшие солдаты. Обозлённые, едва держащиеся на ногах от усталости патрули пропускали не всех и чуть что открывали огонь. Там же, на приговорённом пологом западном берегу, стайками купались, ныряли и смеялись бесчисленные дети. На спуске копошились толпы белоголовых беженцев, всё ещё нагруженных телегами и поклажей, — их пропускали медленно, так как приоритет был у воинских частей, которые переходили Дон и тут же оставались на крутом восточном берегу, чтобы строить новую линию обороны. Дмитрий был среди них. Он имел в запасе несколько часов, чтобы отдохнуть, покурить и, наглядевшись на гомонящих крестьян, снова с отрешённой горечью задуматься о своих родных. Вестей от них он не получал давно — нечего было и думать получить, ведь его родной хутор находился на территории, с конца июля занятой врагами.