Посреди родных широт (2/2)

На следующий день переправа была взорвана. К берегу подступили немцы, подвезли артиллерию. Их сдерживали долго и не давали перебраться. Оба берега оказались завалены трупами и изрыты взрывами. Бой продолжался целый день, обе стороны сражались с одинаковым упорством. Но к вечеру стало известно, что враги перешли реку в других местах, перебросили понтонные мосты и, не теряя времени, понеслись на танках и бронетранспортёрах сквозь последние десятки километров до Сталинграда по полям, на которых дороги не требовались.

Никто уже не думал об окружении. Линии фронта практически не было, она извивалась, словно двигающаяся боком змея, и была круто разбросана на многие километры. Там, где немцев сдерживали, они приостанавливались, но в других местах прорывались и не разменивались на то, чтобы окружать отдельные сражающиеся островки. Бои прекращались от времени и разрозненным частям Красной Армии, даже если они были всё ещё боеспособны, не оставалось ничего иного, как отходить на восток, чтобы не остаться в тылу врага, ведь новые сражения рвали небо у них за спиной.

Через пару дней после преодоления Дона немцы подошли вплотную к Сталинграду. Для Дмитрия шестьдесят километров до города растянулись на пять суток. Его часть отступала медленно, тут и там принимая мелкие бои, разваливаясь на глазах и кое-как собираясь заново. Позади, или теперь уже впереди, простиралась огромная равнина, бескрайняя степь, вновь, как в детстве, немыслимо просторная, раскинувшаяся так, что её охватившие весь мир края, закругляясь, загибались кверху краешками. Нельзя было понять, как она искажает пространство и как на самом деле — далеко или близко — лежит Сталинград. Он виделся словно стоящий на холмах лес, но чем ближе к нему отступали, тем вернее можно было рассмотреть мирную городскую дымку, мерцающее сияние и чёрточки улиц.

После пяти лет разлуки встреча Дмитрия с его любимым городом произошла в огне и копоти. Двадцать третьего августа началась масштабная бомбёжка города. Наблюдающие ничего не знали о цифрах и разнообразии сброшенных на город снарядов, количестве самолётов, о потерях, о времени — только видели. И Дмитрий тоже, вместе со своим поредевшим после очередного столкновения с немцами отрядом, шёл, видел и слышал и не мог поверить. Поначалу грохочущие на весь мир звуки запаздывали за вспышками, но вскоре всё слилось в один протяжный свирепый вой: разноголосые сирены, взрывы, свист и тянущий душу из тела гул. С каждым шагом приближения к городу он становился всё громче и всё ощутимее дул удушливый жаркий ветер с северо-востока. В степи сиял ясный, нисколько не задумывающийся о скорой осени день, но на востоке сгустились плотные бурые сумерки. Над городом стояли тучи дыма и пыли, бесчисленные пожары подсвечивали их снизу алым золотом. Небесные потоки уходили далеко вверх, метались и перехлёстывались. Иногда можно было разглядеть, как из красной тяжёлой пелены выныривают точки самолётов. Они оставляли под собой цепочки взрывов. Вспышки света были редкими и короткими, и на их месте вырастало новое, чадящее чёрным дымом пятно. Город словно стал эпицентром невероятной грозы.

Было жутко смотреть на это действо. Степь, о которой вражеские самолёты ненадолго забыли, казалась теперь безопасной. От взгляда на безумный пожар города становилось легче дышать. Земля сотрясалась, отдаваясь далёкими взрывами, и от этого шагалось ровнее. Становилось чуть легче от мысли, что ужас творится там, а не здесь, не под ногами. Даже если бы погибшая пшеница вокруг загорелась, в поле было бы лучше. Но она не загоралась. Она покорялась слишком рано наступающему вечеру и склонялась под ветром, к четвёртому часу ставшему прохладным, вновь от того, что в Сталинграде было слишком жарко.

Никто не замедлял шаг. У потрёпанного батальона, который теперь не составил бы и роты, был приказ от вчерашнего дня — оборонять подступы к городу. Как именно — они должны были узнать на месте. До места лежали спасительные километры. Все шли и с загоняемым поглубже облегчением понимали, что как бы быстро они ни двигались, когда они подойдут к городу, всё закончится, всё выгорит, и они не разделят судьбу тысяч людей, оказавшихся там.

В тот день было два заката. Один, рубиновый и тонкий, изящно завёрнутый в пелерину жёлтых облаков, робко скользил по небу на западе. На него никто не обращал внимания, хоть раньше часто оборачивались, ведь там, на западе, всё время высматривали врагов. Теперь немцы оказались везде, но ещё страшнее и неотвратимее было другое зарево, что жестоко сияло весь вечер, всю ночь и ещё долго-долго. Степь была темна и безлунна, света звёзд не хватало, чтобы рассмотреть что-либо под ногами, а Сталинград, словно экран в кинотеатре, был ярко освещён. Он полыхал красным, словно раскалённые угли в печи, и чуть заметно пульсировал, как безнадёжная рана на теле огромной чёрной кошки. Когда стало совсем темно, батальон остановился. Несмотря на по-прежнему ослепительно-жаркие дни, ночи стали холодными, на пшеницу ложилась тяжёлая роса, а шинели, в которые теперь можно было бы завернуться, побросали ещё в июле. Но в этот вечер насущные дела, такие как борьба с прохладой и устройство, были забыты. Даже о еде никто не вспоминал. Не было обычных унылых разговоров. Отблески пожара на востоке ложились на лица. Освещения огромный сгоревший костёр уже не давал, но всё наполнял души суеверным, благоговейным и трепетным чувством.

В ту ночь Дмитрий не спал, жевал колосья и безотрывно смотрел на восток. Кроме всех старых и новых ран, повреждений, ожогов, стёртых в кровь ног, сбитых о песок пальцев, ему было больно ещё и где-то внутри, от физически ощутимой тоски. Сталинград виделся всем местом их назначения, желанной остановкой, финальной точкой, за которой всё или закончится, или пойдёт лучше. Для Дмитрия Сталинград был особо дорог как детское воспоминание о невероятной поездке, о приключении, о любви или только её обещании — о всём невероятном, радостном и таинственном, что потом оставшуюся жизнь вспоминается… И вот он, Сталинград. Даже если на выгибающихся берегах Волги ничего, кроме руин, не осталось, всё равно, идти больше некуда и некого ждать.

На утро город ещё тлел, как подёрнувшиеся пеплом угли. Будто в костёр бросали бумажки, тут и там загорались яркие огни пожаров. Грохот взрывов теперь уже не сливался в один утробный гул, но стучал, как выстрелы, и отдавался эхом в туманном утре. Самолёты над городом кружили реже. Серый и разорванный на множество полос хвост дыма стелился на юг. Туда же, на юг, брели окончательно растерянные беженцы. Батальон продолжил свой путь и к полудню вошёл в город. Всё было разбомблено, окрашено сажей в чёрное, завалено битым кирпичом, всё разрушено. Но до взятия города немцами было далеко. Враги стояли на северных подступах и, пока ещё не считая потерь, неуверенно ввязывались в уличные бои.

В штабе на развалинах батальон Дмитрия расформировали, потому что от него почти ничего не осталось. Способных держать оружие солдат разбросали по отрядам, которые составляли городские гражданские от мала до велика. В течение ближайших часов их нужно было обучить, как держать оружие, объяснить, кто у них командир, и тем же вечером — на оборону города, в бой, в уличные столкновения, в подвалы и переулки, в канализацию и в лабиринты руин, всё глубже в жестокую войну.

В Сталинграде Дмитрий чуть отмылся от проевшей кожу насквозь грязи, впервые за много недель побрился, получил новую форму, одну ночь выспался и один раз досыта наелся. Эта короткая передышка придала ему сил, но не вернула ясности сознания. Дмитрий по-прежнему плохо слышал и туго соображал, не понимал обращённых к нему команд, так что от него многого не требовали. В отличие от большинства своих сослуживцев он на полевое повышение не шёл и не желал никем руководить. Понукаемый и подталкиваемый, он просто полз, куда велят, стрелял, куда стреляли другие и, ко всеобщему и к собственному удивлению, не умирал. Ни пули, ни взрывы не могли до него добраться.

В минуты отдыха он оглядывался по сторонам и пытался узнать, найти те улицы, по которым ходил во время своей незабвенной поездки. Слепое сердце во что бы то ни стало желало возвращения в детскую мечту, воплощения смутного сна души, хоть Дмитрий и не мог себе ответить, зачем ему это. Главным ориентиром можно было счесть вокзал, но где он? Дмитрий города не узнавал, тем более что нечего было узнать. Но изредка его настигали вспышки радости, мгновенные надежды, когда в просвете искалеченной улицы ему чудились контуры когда-то виденной перспективы. Вечная память, истончившаяся от времени, но ещё волнующая, а что ещё у него было? Всё прежнее отобрали враги, и теперь его родина здесь — его земля и вотчина, которую он любит. Как будто наивная детская прихоть исполнилась. Он хотел тогда остаться в Сталинграде, и вот, остался. Возвращаться домой не придётся. Одна из улиц проглотит его, словно сом, и он останется. Один из полуразрушенных домов впустит его в себя и не выпустит. Он умрёт и останется, и никто его в этом не упрекнёт.

В редкие часы отдыха Дмитрий взглядывал на страшные разрушения вокруг и думал о своих местах — о той площади, о фонтане, о том парне, и ему казалось, что эти смутные и зыбкие до пленительности образы и сейчас существует в реальности, прежние и целые, нетронутые войной. С окраины город облепляли овраги, что пропарывали покров частных одноэтажных домишек с небольшими участками. Северная часть города была большой деревней, и центр из неё не просматривался. Величественные же улицы с высокими домами, площадями, набережными и скверами чудились чем-то волшебным, нездешним и совершенно нетленным — ещё не близко, ещё на расстоянии недель боёв, но уже и не далеко. Туда, в центр города, Дмитрию хотелось, и к нему Дмитрий с каждым тяжёлым днём приближался.

За пополнением для своей роты в один из последних дней августа пришёл сержант Далетский. Ему предоставили три десятка имеющих опыт бойцов. Дмитрий был в их числе. Все прежние командиры были для него на одно лицо. Дмитрий не знакомился с ними, не привыкал, не приноравливался. Все умирали быстро, уступая место следующему. Но Далетский должен был вести людей в центр, туда, где, судя по картам, располагался вокзал и окрестные улицы, встречающиеся с маленькой городской рекой. Лицо Далетского тоже не получалось выделить из тысяч виденных в степи и закрепить в памяти, но всё же он стал Дмитрию чем-то близок. Хотя бы потому, что был рядом долго — больше одного дня. И уже к вечеру первого дня Дмитрий стал узнавать его молодой и чистый голос, его красивую фамилию и его милую доброту.

Это был первый для Дмитрия добрый, отзывчивый и приветливый командир. Среди всех смятённых, измученных, потерявших человеческий облик и озлобившихся, Далетский был удивительно чутким и внимательным. Вернее, он был обыкновенным, простым, но на фоне творящегося безумия его душевное тепло и покровительство к солдатам воспринимались словно чудо. Он заботился не только о себе и своём деле, не о лично им полученном приказе, но обо всех вокруг. Он не угрожал непокорным расправой и не говорил злого, но всем старался помочь и утешить. Он сам был молод и беспомощен в этой мясорубке, и всё же он один из первых вернулся к тому настоящему, дружескому образу, который все потеряли и к которому теперь тянулись. Далетский был выше званием и имел сотню друзей, но Дмитрий захотел стать его другом тоже. Это было просто. Подойти, протянуть руку, заготовленным словом коротко представиться и неумело, позабыто скривить губы в ответ на его добрую улыбку. А дальше нужно было пойти за ним и умереть.

На его лице тоже лежали полосы копоти и грязи, царапины и синяки, а волосы были тоже выжжены. Но он улыбнулся и пожал протянутую ладонь, и это — настоящая улыбка и пожатая рука показались Дмитрию такими непривычными, что он почувствовал себя ребёнком, которого впервые принял всерьёз восхитительный взрослый. Это было чудесно, а Далетский — тоже Дмитрий — уже спрашивал его о предыдущих местах сражений и, поняв, что у Дмитрия проблемы с речью, тут же стал рассказывал сам. Их военные судьбы были схожи. Об отошедшей мирной жизни судить не приходилось.

Далетский был из Воронежа, до войны он поступил в военное училище, которое ему без лишней спешки позволили закончить, чтобы сразу после отправить на войну. Он оказался в Сталинграде. Он знал, как сражаться, а не только отступать, и готов был стоять насмерть. Но Далетский был добрым. Дмитрий чувствовал это в каждом его слове, хотя слова были обыкновенными. Но что-то в голосе, во взгляде, в величии души… Дмитрий старался держаться к нему поближе и, хоть знал, что это невозможно, в какой-то иной жизни хотел быть как он. А в жизни этой, под пепельным небом, хотел заслужить и почувствовать его одобрение и доверие, его отеческую командирскую ласку к хорошему бойцу.

Всё-таки это большая радость — иметь славного и доброго командира, за которым искренне хочется следовать и хочется подчиняться, которого уважаешь и любишь. Война для Дмитрия только начиналась. То, что было до: отступление, всё проклятое душное лето, раненые, погибшие, вереницы беженцев, да и вся собственная жизнь от смутного детства до мобилизации — всё оказалось дорогой на фронт. Только здесь, на фронте, Дмитрий встретил настоящих товарищей и друзей, и Далетский был первым из них. Дмитрий поверил, что этот человек, в отличие от прежних, не пробежит мимо тенью, не умрёт в ближайшие дни. А даже если умрёт, то оживёт внутри помнящего и там останется. Дмитрий пошёл с ним рядом, словно верный пёс, почтительно отставая на два шага и внимательно поглядывая по сторонам в поисках возможной опасности, отвести которую от командира будет счастьем.

Обходя завалы и воронки, они крались по обугленным широким улицам. Постепенно из пригородов они входили в настоящий, в старый, в исторический царский город полуразрушенных особняков. Всюду в воздухе крутился пепел, пахло дымом, залитым дождями пожаром и горелой резиной. Этот запах насквозь проел одежду и кожу. Небо плотно заволакивали низкие тучи, скупо роняющие безжизненный свет. Но город не вымер. На пепелищах копошились измученные, выпачканные копотью люди, не перестающие обречённо ворошить завалы. Все встречные волокли по земле разнообразные кутули. У чудом уцелевших колонок выстраивались очереди, наученные при появлении самолётов бросаться врассыпную. С некоторых улиц раздавался гул турбин и тарахтение моторов. На пустырях и в уцелевших скверах высились холмики могил. Стёкол в окнах нигде не было, как и не было зелени или хоть какого-то яркого пятна. Всё было облеплено мрачной серостью.

С севера слышались выстрелы и завывания миномётов. С продвижением в центр эти звуки становились всё отчётливее, а людей на улицах всё меньше. Дмитрий рассеянно слушал Далетского, который говорил о по-прежнему работающих заводах и объектах, которые нельзя сдавать врагу. Когда речь зашла о вокзале, Дмитрий вспомнил, что ему нужно именно туда, ведь там всё началось… На вокзале Дмитрий побывал. К счастью для себя, до того немыслимого дня семнадцатого сентября, когда вокзал четыре раза переходил из рук в руки от русских к немцам и обратно. Но и до того момента вокзал был настолько разрушен обстрелами и бомбёжками, что узнать ничего было нельзя. Лишь перрон, с которого Дмитрий сошёл и на который забрался много лет назад.

До поисков ли было? Уличные бои развернулись во всю калечащую силу. Свои и чужие погибали сотнями за каждый двор, за каждый дом, за стену и угол. Смерть стала чем-то настолько обыденным, что перестал быть невыносимым вездесущий запах разложения и сон урывками под грохот выстрелов. Привычным стало вражеское оружие — его даже чаще, чем своё, удавалось перезаряжать. Привычным стал поначалу коробивший приказ — пленных не брать. Далёкие и неизвестные немцы оказывались на расстоянии протянутой руки и умирали быстро.

Сентябрь входил в свои права. Его шаги можно было расслышать в ударяющих ночами холодах и в маслянистом мелком дожде, моросящем целыми сутками и размывающему сажу в вязкую грязь. В сером небе шли и высоко, и низко бесчисленные бомбардировщики, которых теперь можно было не опасаться, ведь враг был близок как никогда, и немцы не стали бы сбрасывать бомбы на своих же. Сотни и тысячи самолётов летели всё время на юг, словно заменили перелётных птиц. Из птиц же остались только вороны, чёрные и мокрые, очень громкие и явно обезумевшие от происходящего вокруг. Тоже оглушённые и отравленные, они мельтешили прямо под ногами, ничего не боялись и скакали по трупам и по живым прямо под пулями.

Дмитрию казалось, что он стал другом сержанта Далетского. Пусть не близким, но приятно было кому-то принадлежать. Далетский не отправлял Дмитрия на очевидную смерть, не гонял опасными тропами и норами в тыл за водой и продовольствием и вообще берёг. Не обещал наград и не хвалил, но порой отправлял отдохнуть, а после поручал сложные задания. Провести разведку, обойти врага с тыла или отбить со взводом занятый немцами дом. Дмитрий по-прежнему с неохотой соглашался возглавлять боевые группы, но приходилось. Его опыт превосходил опыт всех тех, кто прибывал на городскую передовую и на следующий же день гиб, потому что не знал каких-то жизненно важных мелочей. Дмитрий знал их все.

Он чувствовал себя жителем этого города, родившимся здесь в начале сентября и здесь же за бесконечные две недели выросшим, узнавшим и полюбившим свои родные милые руины. Кроме Далетского, Дмитрий не привязывался к мимолётным товарищам и ни о чьей смерти не жалел. Надеялся только на себя и на город, на то, что новый, открывшийся за углом распадок улицы окажется тем самым и приведёт его, но к чему? Город не подводил целых семнадцать сентябрьских дней. Осколками кирпича защищал от ран, стенами закрывал от пуль и рикошета, канализационными чёрными проходами позволял перемещаться, словно призраку, и заниматься своим делом.

Дмитрий убивал без страха и без ненависти, даже в рукопашной. Поверженный враг превращался в тряпичную куклу. За две свои геройские безвестные недели Дмитрий стал легендой в глазах новичков. Им восхищались, но с ним вместе идти не рвались. Он неизменно возвращался живым и почти не раненым, когда все остальные погибали. Он никому не был дорог. Только Далетский Дмитрия защищал и жалел. Но тоже сторонился. Далетский спешил сказать ему несколько приличествующих добрых слов, лично принести миску с сомнительной кашей, почтительно похлопать по плечу и уйти. Дмитрий радовался его секундной близости, но при том чувствовал себя самодостаточным, одиноким, сильными и свободным. Выросшим, может быть. И это было именно то, чего он от жизни в тайне хотел? Покинуть дом и идти своей дорогой, длинной и извилистой. Уж не счастлив ли он? Нет, до этого было ещё несколько дней.