Ни слова по-русски (1/2)

Побежали друг за другом, как пикетные столбики вдоль дороги, печальные недели путешествия, ветреные, пасмурные, ледяные дни глубокой осени. Болота и леса укрывались синеватым глухим покровом. Белый снег заметал тяжёлые чёрные листья, бурые крыши и унылые заборы. Угрюмые города и злые сёла проносились мимо. Во всей России жизнь была тяжела, груба и неопрятна, почти везде проходила зря, обречённая на страдания и лишения. Старых ждала только смерть. Молодых — только труд и тяжкая юность. Только прокуренные тряские поезда, невыносимо душные и холодные в немилосердных сквозняках. Укачивающий стук колёс, путаница в расписаниях, опоздания, тревожный, изматывающий полусон на деревянных скамьях холодных вокзалов и станций. Суровые, кособокие, укутанные пассажиры без возраста и пола. Казалось, со Второй мировой заброшенные далеко от дома люди всё возвращаются, всё везут раненых и уныло бродят по России среди разорённых гнёзд. Всё это было грустно, но это был Резнов. Добраться до Воркуты хотелось его дорогой, и своим, гражданским, тоскующим человеческим ходом.

По календарным меркам Алекс совсем недавно покинул эти края. По-русски он говорил не очень, но его познаний хватало, чтобы кое-как проложить маршрут, нарочно долгий, внизаный в провинциальную простую жизнь — чтобы не опасаться милиции и проверки документов. Неспособность объясниться в кассах сходила за косноязычие, подтверждающееся дремучим видом: Алекс раздобыл себе одежду попроще, завернулся в тряпьё, валенки и ватники и забыл о бритье и умывании и окончательно слился с окружающей действительностью. Словно и впрямь родился и коротко пожил в медвежьем углу. Изредка замечая себя в стёклах, Алекс убеждался в том облике, который нашёл в нём Резнов. Если бы Дмитрий не умер на войне, то есть, после войны, то вот таким бродягой и мыкался бы по северу. Безмолвный, свирепый и потерянный, он и правда был жив. Иногда в себе, в своей тени и мимолётном отражении, в своих движениях и повадках Алекс словно бы узнавал смутный образ того незабвенного Димки, как образ своего прямого предка.

Спящая земля утопала в снегу всё глубже. Поезда часами стояли среди леса, огромные ели грезили в белом кружеве. На станциях не добыть ни еды, ни воды, а ночи — темнота за окном, были настолько долгими, что холодело сердце. Алекс с горем пополам читал попадающиеся газеты и книги. Слушал разговоры попутчиков, не отрывался от окна, всё воспринимал и ехал, словно во сне. Напитывался одиночеством и горестью, думал о Викторе и потом о себе. Принимал, наконец, свою потерю, переживал, страдал, осознавал, что умер и больше не вернётся тот единственный человек, который был судьбой для него задуман. Которого полюбил, которого пустил в свою душу и всё ему отдал… Благодаря ночи за долготу, тихо плакал, отвернувшись в стене.

Что впереди раскинется, то позади останется. Месяцы, годы. Холод и обломки памяти, и вернётся ли он домой? Или его дом здесь? Алекс жалел и любил чужую родину, чужие станции, ворон и галок, лосей и волков — всех можно увидеть, стоит чуть отойти от вокзала. Леса летели полосами и резкими рябящими вспышками пробегали мимо алые гроздья рябин… К середине декабря Алекс добрался до Воркуты. Как и ожидалось, она была вся в снегу, спала в царстве вьюг, вечной ночи и полярного сияния.

Советскими деньгами Алекс запасся ещё в Америке. В Воркуте нашлась ночлежка для вольных — там можно было ночевать и отогреваться, видеть сны и дожидаться весны. Торопиться некуда. Нужно осмотреться, разработать план, как добраться до лагеря и шахты, где они с Резновым работали. Впрочем, найти её нетрудно. Шахта номер один, «Капитальная», располагалась на окраине города, через реку. Она и сейчас действовала. Устроенный при побеге погром не оборвал работу такого большого предприятия. Там трудились не только заключённые, но и вольные, получающие большую зарплату. Но всё же это режимный объект, и просто так на него не проберёшься.

Алекс неделями бродил вокруг, ловя короткие светлые часы зимних дней, с тоской всматривался в знакомые очертания: копры, вентиляторные и дробильно-сортировочные установки, склады и многочисленные здания. Словно волшебное страшное чудовище, над территорией возвышался огромный роторный экскаватор. Алекс переносил всё на самодельную карту, прикидывал, припоминал, где был их барак, по каким дорогам они ходили и по какой — сбежали.

К концу весны, когда снег растаял, Алекс был во всеоружии. Проникать на вражескую территорию и оставаться незамеченным — в этом он был мастер. Он изучил расписания, людей и машины, что подходили к шахте. В нужный час смешавшись с толпой, он проник внутрь, преодолел проходные и ловко миновал посты охраны. Он ничем не отличался от обыкновенного работника, угрюмого, завёрнутого во всевозможное тряпьё и спешащего к своему делу. Всё было ему знакомо, и он знал, как пробраться, где свернуть, где спрятаться. Он не боялся поимки. Алекс нашёл то, на что хотел взглянуть: те места, застенки, в которых провёл два с лишним года. Здесь ходил каждый день по проулкам, мимо зданий, заборов и крыш, в каждой из которых был Резнов — его лицо и голос слышались в морозном воздухе. Куча шпал, на которых они сидели, двери столовой, у которых выстаивали очередь, их барак, ныне пустующий, ворота, ведущие к спуску в их шахту… Всё напоминало о Резнове, но самого его здесь больше не было. Он сбежал.

Летом, отмахиваясь от мошкары, Алекс, как мог, повторил путь их побега. От тех ворот, сквозь которые им удалось пробиться, через мелкий ручей, по дороге, где они мчали на мотоциклах за поездом. Пешком на это ушёл целый день — бесконечный, сверкающий, почти тёплый. Алекс нашёл то место, где они расстались, тот сарайчик, покосившийся, совсем разваленный, со следами от пуль, возле которого видел машину Резнова в последний раз. Здесь Виктор погиб? На этом клочке земли его кровь впиталась незримыми корнями и расцвела хрупкими венчиками купальниц и лютиков. Погибших при бунте заключённых не хоронили, а просто вывозили в поле, где их заметал снег, а весна, цветы и болота надёжно прятали их. Спрятали и Виктора, навсегда унесли к древним тайнам. Кости ещё не сгнили и даже не истлела одежда, но цветы уж проросли сквозь его сердце и пальцы.

Алекс прощался с каждой белой пушицей, как будто с ним. Тундра сияла невероятным многообразием красок — зелёных, красных, жёлтых и розовых, всех драгоценностей от серебра до золота. Пёстрый ковёр голубых, фиолетовых, синих затмевал небо, живое от сотен перелётных птиц. Нежнейшая бирюза разливалась повсюду, лишь смутно повторяя оттенок его глаз. Во всей окружающей красоте Алекс видел только его образ.

Снова бесснежной ранней осенью Алекс уехал из Воркуты. Никто его поймал, не узнал, и сам он себе казался призраком, ни с кем не знакомым, никому не известным и очень лёгким. Вновь долгое путешествие на поезде, возвращение в привычные края смешанных лесов. Станции чаще и небо темней, разброс фабричных труб, многоэтажные корпуса, чёрный город бросался под откос в мерцании огней. Алекс отправился в Ленинград. Резнов родился в этом городе и прожил свои первые годы. Резнов рассказывал обо всём понемногу, говорил и название улицы и приметы: широкий проспект упирался в канал, первый двор по правой стороне. Ничего там нельзя было найти, и всё же Алекс хотел взглянуть, рассказать себе эту историю. Чужую жизнь не проживёшь и не повторишь дословно, но Алекс хотел максимально с ней слиться.

Одет он теперь был чуть лучше, чем в Воркуте, но также неприметно. Единственный истрёпанный рюкзак, тощая шинель и холод в сердце — таким вышел в ночную зиму, накрывшую площадь изглоданного ветрами города. Ориентировался по карте. Найдя нужную улицу, двинулся пешком и сам для себя незаметно растворился в метели. Надолго ли? Навсегда ли.

В доисторическом тысяча девятьсот тринадцатом Ленинград был Санкт-Петербургом. Огромный, чудесный город, но Виктор не успел его осмотреть. Алекс тоже не стал. Главный город Резнова ждал впереди, а здесь было только полусонное, туманное и забытое раннее детство, зародившееся в отвесной глубине весны. Последняя весна в тихом мире, дальше только война и век непрестанных потрясений. В девятьсот тринадцатом та Россия подступала к краю пропасти. Виктор родился в небогатой и бездомной русской семье, из каких не получаются счастливые. Отец — из первого поколения, не безысходностью, голодом и лишениями, а просто счастливой случайностью перебравшегося в столицу из сельской глуши, прошитой бурыми реками и лесными болотами, раскинувшимися от Новгорода до Пскова.

Отец Виктора, Антон Резнов был музыкантом-самоучкой. Он играл на всём, что попадалось, хорошо пел, бродил по свету и рассказывал попутчикам истории. Он был из тех покинувших дом деревенских безродных детей, которых приехавшие на лето богатые господа, умиляясь природным талантом, подпускают к крыльцу. Послушают, натешатся простой игрушкой и вскоре заскучают. Но господа в те времена были благородны и тех, кого приручили, не бросали обратно в грязь. Так господа походя решили устроить Антону судьбу и подтолкнули его на самостоятельную большую дорогу, которая богатым, беспечным и знатным кажется единственно верной и лучшей для каждого, независимо от происхождения. Антона совсем молодым, но по-крестьянски живучим, наивным и хитрым, отправили в Петербург, где пристроили играть в ресторанный оркестр. Там он неплохо освоил скрипку и обзавёлся собственной пронзительной программой.

Там же он познакомился с Ольгой, девушкой, происходящей из бесчисленных, обедневших к двадцатому веку дворян. Изыскано воспитанная в бедности и строгом постоянстве, всегда печальная, задумчивая, холодная бесприданница, она ненавидела проклятый труд, но была на него обречена. Она читала современных поэтов, любила Петербург и достоевское прошлое своей семьи. Она ничего не имела, но и, так же не имея желаний, ни в чём не нуждалась и едва ли замечала детали низменной трудной жизни. Чуть более жизнеспособные родственники тянули её, пока не выросла, а когда она осталась одна, неумолимое течение судьбы повлекло её на дно кабаков и ресторанов на Сенной, где она, почти не осознавая этого, становилась содержанкой то одного, то другого. Ещё пара лет, и она бы совсем пропала, но волна прибила её к зыбкому крестьянскому берегу. Антон бесхитростно восхитился ею, бескорыстно полюбил, обнял камышом и рогозом, чтобы отныне и присно беречь и лелеять.

Она Антона слегка презирала, но деваться было некуда. Он был небогат, но не беспомощен. Он не очень твёрдо держался на ногах в этом мире, но по своей рабоче-крестьянской природе умел зацепиться. В свете происходящих в России событий, из ресторанов и варьете Антон перебрался на вокзалы и площади, где игрались марши и песни для уезжающих. «Прощание славянки», «На сопках Маньчжурии» и особенно красиво для трепетных, обессиленных патриотизмом и горестным предчувствием сердец Антону удавался вальс «Берёзка».

Пусть он казался Ольге невоспитанным, смешным и нелепым, но и она видела, какой он честный и добрый, и будущее, как ни крути, за ним. Та же «Берёзка» кружилась на пластинках в предместьях Петербурга, облепивших деревянными домиками туманные леса у Финского залива. Ценой напряжения всех своих скудных финансов, Антон исполнил желание Ольги и снял там для неё дачу, а потом и место в курорте, когда вскоре после скромного венчания она забеременела. Ветер, жалуясь и плача, раскачивал сосны и бил в окна, а Ольга целыми днями читала и дремала, укрывшись, грустила по бесполезной молодости, по Левитану и Чехову. В белёсых осенних сумерках гуляла в одиночку, вечерами беседовала с соседками за чаем. Печальное счастье продлилось недолго. Набоковский расклад, стрела, летящая вечно, стрела, попавшая в цель, — умерла в родах.

Ребёнка Антон пристроил к знакомым, а сам взялся горевать. Потом мотался с военным оркестром по западным фронтам. Виктор, тогда ещё только Витя, тихонько ютился в дровяном углу в чужом доме. Под окнами стреляли и строили баррикады, снаружи бушевали революции, войны, мятежи и восстания, Петроград погибал от голода, холода и войны, но в подвале у печки жизнь теплилась. Вите нужно было совсем немного. На гнилой картошке и муке он рос хилым, но умирать не собирался. Покровский остров запомнился украдкой и вечным временем года, не меняющимся в детской памяти: сизой метелью в сумерках и вытоптанным снегом во дворе в полдень.

Один конец улицы упирался в перила Мойки, другой — в глубокую даль проспекта, где за зимним туманом топтали мостовую лошади. Витя далеко от дома не ходил. Лишь делал круг по двору высоких и глухих оштукатуренных стен и возвращался на чёрную крутую лестницу обветшалого особняка, на вымазанную сажей кухню, на веранду, широкое переплетение окон которой кое-где было разбито и заставлено фанерой. Ящик со старыми игрушками, оставшимися от господ, давно покинувших дом в Коломне, отсыревшие книги и только два цветных карандаша, чтобы рисовать на форзацах. Бесцельное задумчивое хождение туда и обратно, одевания, раздевания, раскладывание вещей по местам и долгое бездумное стояние в лестничном пролёте занимало весь день. Дни пролетали быстро. Нечего любить и не о чем помнить. И всё же много лет спустя, закрывая глаза на безумной войне, он мог увидеть наизусть, до тоскливой оскомины изученный унылый вид из окна на пустой двор и на помпезную, но тоже обветшалую арку, ведущую на проспект. Сентиментальная нежность не трогала сердце. После Виктор нашёл для себя другую родину.

А эта, отысканная Алексом в глубине Ленинграда, не более чем кладбище. Особняк на английском проспекте частично разрушен в войну и стоит пустым и мёртвым. Обугленный остов веранды, выбитые окна и острые края кирпичей, обледенелый заброшенный двор, не освещенный фонарями…

В двадцатом году отец Виктора всё же вернулся с войн, живым и почти и не раненным. Потрясения, опасности и смерти исцелили его от любви, и он стал прежним, деловитым и ловким, торопливо и упрямо цепляющимся за жизнь. Он забрал Виктора и увёз в Царицын, где уже нашёл место, службу и новую жену, на этот раз из своей безошибочной среды. Так и Алекс, даже не переночевав в Ленинграде, следуя за вереницей тусклых фонарей, отправился через город на другой вокзал.

Билет, ожидание под гулкими сводами и снова поезд и летящие навстречу леса, забинтованные снегопадом. Провинциальная Россия становилась южной. Вновь долгая дорога, пересыпанная пересадками и дрёмой на солнечных перронах. Алекс теперь не горевал, а смотрел в окно с интересом, внимательно. Жизнь была как чья-то описанная в хорошей песне неожиданная встреча с любимым и чужим, далёким, принадлежащим другим людям и другим городам, с кем встретиться можно только случайно, только в поездах, самолётах и воспоминаниях о тех краях, в которые не суждено вернуться. Мимо мелькали населённые пункты, приближался Сталинград, теперь уже Волгоград. Об этом дивном городе Виктор много рассказывал. Не только потому, что Сталинградская битва вместила в себя сотни подвигов, но и потому, что в этом городе Резнов провёл молодость.

Город до сих пор нёс тяжёлое бремя прошедшей войны. Некоторые здания стояли в руинах, а многие стены держали отверстия от пуль. Но скорбного запустения не чувствовалось. Город был жив. Такое впечатление давало солнечное морозное утро. Зима довольно улыбалась, заснеженная Волга пряталась в сине-золотом сиянии. Зима была теперь не убийцей, а другом. Иногда можно было почувствовать, как пригревает солнце. В Воркуте условия были куда более суровыми, так что Алекса здешняя погода не беспокоила.

Резнов тоже в первый раз приехал сюда в декабре. В двадцать первом году, под конец Гражданской. Его отец смог устроиться работать на завод и играть на своей скрипке стал реже, только для себя и на соседских праздниках. Он женился на овдовевшей в войну женщине и переехал к ней на окраину города. Виктор тоже переехал, только мало там жил. Мачеха была славной женщиной, но Виктор в свои восемь был уже вполне самостоятельным.

Его жизнь началась только теперь. Он стал хорошо питаться и много двигаться и быстро окреп. Он открыл глаза и узнал о себе, что он волчонок, бродяга. В доме отца всегда накормят и уложат спать, но ничто не сравнится с вольным воздухом. В школу он ходил пару раз в неделю, все остальные дни занимали путешествия и приключения. Ему было трудно заводить друзей, но на улицах и во дворах он нагрёб знакомых и приятелей, как яблок в осеннем саду. В мальчишеской среде он завоёвывал авторитет своей отчаянностью, бесстрашием и жаркой жаждой справедливости во всём, которая, однако, легко сочеталась с весёлой хулиганистостью. Ею Виктор стал знаменит и со временем нашёл немало поклонников.

Все его проделки были безопасными и никому не приносили настоящему вреда. Защитить маленького и помочь слабому, но и спрыгнуть в реку с моста, прокатиться на крыше трамвая, пробраться на закрытую территорию завода или влезть в окно общего врага, пусть живёт тот на последнем этаже, и устроить знатную каверзу. Подсунуть учительнице дохлую, а то и живую мышь, обрызгать водой директора школы и уйти незамеченным, строгого милиционера ослепить тайно пущенным солнечным зайчиком — Виктор мог всё. А когда его вычисляли и приходили к его отцу, Виктора там не оказывалось. Он бедокурил уже на другом конце города. В каждом районе, на каждой улице, в каждом доме он кого-нибудь знал. В лицо и по имени, с кем мог перекинуться приветствиями и парой весёлых слов. Виктор облазил все дворы, все ходы и закоулки, весь город был его вотчиной.