Ни слова по-русски (2/2)

В юности Виктор успел поработать тут и там на заводах и фабриках, но нигде не задерживался. Рвущие страну репрессии его нисколько не коснулись. Он был прост, открыт и абсолютно чист в делах и помыслах и всецело принадлежал рабочему большинству. Некоторые знакомые и соседи пропадали, но можно было поверить приговорам и признать, что пропавшие были врагами. Любовь Виктора к родине оставалась ничем не замутнённой. Молодой и горячий, он увлечённо искал себя повсюду, и ему всё позволялось. Он был красив, великодушен и одинок, от жизни ему ничего не требовалось, кроме свободы. Настолько он был неуловим, ловок, как животное дик, самодостаточен и един с окружающей средой, что практически никто из людей не успевал его узнать. И никто не успевал полюбить. Виктору не было охоты даваться кому-то в руки. Едва кто-либо собирался связать его гарантией новой встречи, как Резнов всё рвал и уносился.

Сталинград был для него полный тайн лучший друг. Ещё больше, чем в него, Виктор был влюблён в самого себя, в свою силу, здоровье и право никому не принадлежать. За таким не угонишься… Когда город был исследован, Виктор взялся за окрестности, за близкие деревни, за собак, за лошадей и кур, за шёлковые поля в росе, за заросшие репьём канавы, непролазные лиственные леса, бесконечную степь и за плач кукушки над рекой. Несколько раз он проводил лето в лесах, всё так же счастливый и, как зверь, не знающий о счастье ничего, совершенно довольный своим безграничным одиночеством, в котором не умел грустить и скучать.

Алекс не мог прожить его жизнь по крупицам, но не вернее ли будет не знать о ней ничего, как ничего не знал Освальд о своей любви? Он лишь видел её в долгом сне. Так и Алекс увидел того незабвенного Димку. Алекс и без того был его копией, играл его роль, справляясь даже лучше, чем оригинал. Виктор говорил и об этом. О Дмитрии…

Они встретились здесь, в Сталинграде, на площади у фонтана, в месте, где назначались свидания. В центре массивной круглой чаши фонтана из серого камня стоял низкий круг из мраморных плит, украшенных квадратами бесхитростных узоров. Фонтан был построен ещё до революции. Из центра пускались в противоположные стороны две неспешные струи воды и третья с натугой била вверх, отклоняясь в сторону реки, на запад, куда дул ветер. В солнечные дни небольшой сквер вокруг светился размытой радугой. В сквере росли как придётся кустовые розы, что давали больше шипов, чем цветов. Летом они оплетали чугунные спинки скамеек, что стояли на небольшой аллее. Десяток берёзок и тополей стояли все поодаль друг от друга, раскачивались и жаловались, переговаривались шёлком листвы, чуть более или менее грубым в зависимости от времени года.

Этой уютной площадью в старом центре город напоминал о Царицыне, патриархальном и верноподданном, маленьком кусочке Европы, степным ветром занесённом в волжское сердце дремотной Азии. Сквер для красоты обносила широкая и низкая бетонная ограда с воротами и плачущими статуями на них. Площадь обступали сумрачные каменные доходные дома, ныне кем только ни заселённые. Дворянские гербы на фронтонах кое-где за труднодоступностью сохранились. Некоторые карнизы украшали горшки с цветами. Нижние занимали магазинчики, пивные и булочные. В вечерние часы это место было оживлённым. Площадью заканчивался городской проспект, дальше была река, не Волга, а крохотный, едва дышащий ручеёк, закованный в канал, по которому в обе стороны шла мощённая булыжником набережная. Такой эту площадь Дмитрий увидел в первый раз и такой запомнил. Диме Петренко тогда было тринадцать лет, и он впервые приехал в Сталинград.

Дмитрий появился на свет в августе двадцать третьего. Его родиной был маленький хутор в Сталинградском крае, в двадцати километрах от районного центра, в глуши, в бесконечной степи. В хуторе имелась начальная школа, куда кое-как добирались дети из ещё меньших окрестных поселений. Дима был самым старшим из семи детей в семье, поэтому большая часть забот и помощи родителям ложилась на его плечи. Уже в десять лет он, наравне с отцом, стал уважаемым в семье добытчиком и ценным работником, и спуску ему, как и он себе сам, не давали. Всё время работая в хозяйстве, в школу он практически не ходил, искренне считая это пустой тратой времени. Учёбу могут позволить себе младшие, а он, главная опора, обязан помогать выбивающимся из сил в колхозе родителям. Кому есть дело до школы? Толку для Димы всё равно не будет. Он с рождения отдан другому. Каждому своё.

К тяжёлому, изнурительному труду Дима был привычен, не избегал его, а наоборот, стремился к нему, постоянно держа в сознании, как много он ещё должен сделать, чтобы все потом остались сытыми. Его не удручало подобное существование, и он не думал о том, чтобы отдохнуть или выбраться в ближайшее большое село, в котором младшие дети учились в семилетке, а то и, несмотря на расстояния, гоняли в кино и на танцы.

В родном хуторе Димина семья жила, как и все, бедно и дружно. Все работали в животноводческом отделении колхоза, кормились с огородов и богатых рыбой рек, с охоты. На ней Дима научился стрелять из допотопной берданки и довольно метко, лучше отца и братьев. Пока Дима был маленький, он беззаботно вёл простую и естественную жизнь неподалёку от дома, рос среди берёз, не зная обуви, расчёсок, книг и внимания молодых родителей. Вместе с такими же светлоголовыми и загорелыми до бронзы детишками, он больше походил на зверька. Ни о чём не думал, ни от чего не страдал, ни в чём не нуждался и жил на инстинктах. Подставлялся солнцу и всеми силами нагуливал бока, чтоб пережить зиму. Здоровье его было отменным и глаза по-волжски полевыми, зелёными. Как само собой разумеющееся, он ставил интересы семьи выше собственных и во всём слушался родителей.

Когда подрос, он стал работать на износ, из-за чего всегда выглядел старше и крупнее своего возраста. Порой даже слишком сознательный и ответственный, он мысленно осуждал своих легкомысленных сверстников и не тратил, как они, время на бестолковые гулянки и доступные в глуши развлечения. Лучшим отдыхом от труда для него была рыбалка, а если он отправлялся в соседний город, то только по делу. Ему и в голову не приходило праздно шататься или болтать с кем-либо. Дмитрий не страдал от перспективы всю жизнь провести на хуторе. Его голова была занята приземлёнными делами и мелкими проблемами, так что он и не думал, что жизнь может сложиться по-другому, однако он искренне радовался за младших братьев, которые учились в райцентре и год от года становились всё более далёкими и снисходительными к нему.

Самым большим и удивительным событием его однообразной мирной жизни стала поездка в Сталинград. Один дальний родственник их семьи устроился работать на железную дорогу, вот и решили по возможности приплачивать ему и с ним вместе, в купе проводника, отправлять детей, снабжённых вяленой рыбой, мясом и прочими деликатесными домашними продуктами. Продукты, опять же по знакомству, планировалось передать в городе тем, кто ведает их продажей, и за это выручить сколько возможно денег, а на деньги в Сталинграде купить необходимых товаров. В первый раз этим путём отправили Дмитрия, потому что он был самый старший и ответственный. В первый и последний раз, потому что потом отправляли младших детей, которые тоже неплохо справлялись с заданием и занимали в купе меньше места. Дмитрий же всегда был нужен дома. И в Сталинград он снова не рвался. Ему одного раза хватило бы на всю жизнь.

К предстоящему путешествию он подошёл со всей взрослой рачительностью, какая у него была в тринадцать. Он всю дорогу молча просидел в купе, никому не мешая, безотрывно смотря в окно, слушая трубно гудящую печку и лишь раз скромно согласившись на предложенный доброй проводницей чай. Во что тут влюбиться? Мерный стук колёс, преодоление немыслимых расстояний, сменяющиеся за окном картины — чудесно, увлекательно, но это для него. Для него дома остался неперекопанный огород и не заготовленные в нужном объёме на зиму дрова. Требующая ремонта крыша на сарае и молодая рыжая корова Малютка, которая случайно досталась ему нежизнеспособным телёнком и которую он сам всеми правдами и неправдами выходил и вырастил, и теперь эта коровка признаёт только его, а потому в его отсутствие наверняка начнёт дурить и захворает… И ещё бесчисленное множество забот, которые всегда занимали вихрастую русую голову.

Дмитрий думал о них даже когда заехал невероятно далеко от дома. Мимо бежала степь, уже чужая, неуловимо отличающаяся по оттенку и бархату от своей. Дмитрий чувствовал, что и она не для него. Если бы он её не увидел, то не обеднел бы. Однако, вот, увидел, и не обогатился, и ничего нового в душе не прибавилось. Ничто не задрожало по-новому, не полюбило, никаких путешествий — вот его удел… Так ему казалось, хоть было ему тринадцать. Он видел на стекле своё отражение и невольно думал о том, что собственной внешности не знает и не узнает себя, если поставят перед ним в ряд десяток простых круглолицых мальчишек и одно зеркало. Он ехал и ехал, задрёмывал и невидимо смахивал с ресниц невесть отчего набегающие слёзы, и поезд ласково шептал ему, что путь никогда не закончится, а потому и возвращаться не придётся.

Вечером над степью, раскинувшейся так, что её охватившие весь мир края, закругляясь, загибались кверху краешками, разгорелся огромный, рубиново-алый, каким бывает только в сентябре, небесный костёр. Рваные грозовые облака разметались по горизонту, как скирды подожжённого сена. Сияющие царапающие искры летели во все стороны: и на зарёванное стекло окна поезда, и в заслезившиеся глаза, и в захолодевшую душу. В миг отчаянного полёта вслед за погибающим солнцем Дмитрий понял, что его отсутствие желания покинуть родину это лишь неосознанная защита от безысходности, что он и правда никогда её не покинет. Ему хотелось бы последовать за солнцем. Каждому хотелось бы, особенно ребёнку, связанному сотней домашних обязательств… Но его связи вросли в него, словно металлические обручи, врезавшиеся в кору сосны, на ствол которой были одеты, когда она была хрупкой веточкой. На него обручи одеты в день рождения. Они так глубоко, что стали основанием, на котором держится вся жизнь. Держится даже тогда, когда за стеклом простирается бессонная тёмная ночь, в которой мутные звёзды сияют, как волчьи огоньки.

Дмитрий стушевался в новом городе, на гомонящем и активно копошащемся утреннем вокзале в Сталинграде, в толпе растерялся. Но родственник, взяв за руку, вывел его, подсказал направление и назначил вечерний час отправления, к которому нужно вернуться. Дмитрий быстро разобрался с делами. Переживал, что продешевил, но спорить ни с кем не стал. Опустевший за плечами рюкзак радовал больше выгоды. Вооружённый огромным списком, Дмитрий, отправился на поиски магазинов. С этим он тоже справился, хоть каждый раз выкатывался на улицу оглушённым, смятённым, испуганным и с болезненно колотящимся сердцем.

Большой город действовал расхолаживающе. Сам на себя ворча, Дмитрий купил мороженое и отправился праздно шататься, как он сам это называл, когда видел в райцентре гуляющую молодёжь. Но тут без этого не обойтись. Тут поездка показалась бы не окупившейся, если бы он с провинциальной придирчивостью не осмотрел широких улиц, площадей, фонтанов, уличных оркестров и огромных зданий. Всё было красиво, интересно и ново. Дмитрий совершенно не разбирался в архитектуре и чувства стиля не имел, но останавливался, смотрел и не мог наглядеться. Он старался впитать в себя побольше ощущений, потому как знал, что он здесь единственный раз, и это, должно быть, высшая точка существования, максимально удалённая от дома. Очаровывала иллюзия, будто он мог бы всегда жить здесь, мог бы бросить деревню, уехать… Но этому не суждено статься. Бульвары сияли листвой, такой же нежно-рыжей, как вечно худые бока коровы Малютки. Дмитрий вспоминал о ней, как об утешении, а сам вертел головой и болтался по городу, не забывая на каждом перекрёстке оглядываться, дабы запомнить маршрут и путь возвращения.

Но сам себе он не мог не признаться, что нарочно петляет по улицам в нелепой надежде заблудиться и остаться здесь. При всей сознательности и ответственности, не отвечал же он за то, что одна из тысяч городских машин, прекрасных, смешных и удивительных, не собьёт его, и тогда он останется. Или одна из улиц проглотит его, словно сом, и он останется. Или один из домов впустит его в себя и не выпустит. Он останется и путешествие будет длиться… Сентябрьский день был дивный. Солнечный и яркий, в ветре незнакомых, стальных и горьких запахов, он клонился к вечеру. Пора было возвращаться. У Дмитрия не было часов, он вообще мерил время не ими, а собственными ощущениями, которые, даже если бы он сам в глубине души хотел быть обманутым, не подвели бы его.

Дмитрий решил, что дойдёт до конца улицы и повернёт назад. Но в конце улицы нашлась площадь и сквер, который так и звал зайти и присесть на скамейку, посмотреть на фонтан и на золотисто-жёлтые тонкие деревья, что кажутся такими изящными и печальными в городе. Следовало уже поспешить на вокзал, но Дмитрий в поезде услышал чужой разговор и с детской наивности поверил в него: в фонтаны чужих городов следует кидать монетки, чтобы когда-нибудь вернуться. Глупо. Тут каждая копейка на счету и заработана тяжким трудом. Но, беспокоясь о времени всё сильнее, Дмитрий выудил эту копейку из кармана и направился к фонтану. Подойдя, он заметил сидящего на краю чаши парня.

В сквере почти никого не было, только одна женщина с коляской. Обступившим площадь зданиям не было дела до маленького гостя. А этот парень сидел, закинув ногу на стенку фонтана, и смотрел пристально, прямо на Дмитрия. Диму его внимание смутило. От полного событиями дня, от кутерьмы удивительных картин, людей и звуков голова и так шла кругом. Дмитрий устал и, хоть город по-прежнему манил и зачаровывал, уже с надеждой думал о том, как забьётся в щель купе и уснёт. Но это внимание, этот откровенный, полный интереса и дружелюбия, напрашивающийся на знакомство хитрый взгляд Дмитрия радовал. Было бы жаль, если бы парень отвернулся и не проследил, как полетит монетка в поблёскивающую воду.

Проследив движение, парень фыркнул и улыбнулся. Всё в нём было идеально, особенно глаза. Пусть это был навет золотого вечера, но Дмитрий сразу решил, что ни у кого в родном хуторе нет таких глаз, полных смысла и силы характера, таких светлых и в то же время ярких — как полевые цветы на солнце, как небо в мае и бирюза рассвета. Парень был уже взрослым, лет за двадцать, но явно не из тех, кто взрослеет рано — Дмитрий уже умел определять — скорее, из тех, что взрослеют нехотя и на своём третьем десятке всё ещё бездельничают и считаются детьми. У себя дома Дмитрий бы такого не одобрил. Но тут он был очарован и сам не понимал, чем.

Парень одет был просто, но как-то неуловимо шикарно, словно его одежда была тщательно скроена, чтобы подчеркнуть всё, что есть хорошего в его ладной, стройной и стремительной фигуре. Короткие светлые волосы, резко очерченные, немного грубоватые, но от этого только точнее запоминающиеся черты лица, красивого, волчьего, и мужское изящество, какое тоже не встретишь дома, ведь там оно будет признаком слабости, недоедания и бедности. Здесь же это признак полёта и крыла, серебрящегося на ветру.

Прекрасный Сталинград, чудесный день, приятная усталость, тоска от предстоящего возвращения домой и тоска по дому, желание скорей вернуться, борющееся с мечтой остаться, волшебный волчий образ — в сумме всё это дало душевное смятение. Оно пришло впервые, перевернуло сердце и открыло, что никакой Дмитрий не взрослый, а наоборот слишком маленький, ничего ещё не испытавший и ничего не знающий о самом главном в жизни человека — о других людях, к которым можно и нужно испытывать чувства, большие, противоречивые и необъяснимые, жаром и льдом отзывающиеся внутри. Невероятно и сложно.

И просто — встретить кого-то особенного и впервые сначала времён посмотреть на него не как на мельком пробегающее мимо поточное событие, а как на разворачивающийся впереди, неизведанный и удивительный мир, в который так и тянет окунуться. Дмитрию показалось, что он теперь ко всем будет это чувствовать. Всеми будет восхищаться и узнать каждого будет великим, благоговейным подарком судьбы. Но просветление продлилось только в течение одного вечера и не повторилось больше.

— Меня зовут Виктор. Тебя? — он скинул ногу со стены и она свесилась в фонтан, коснувшись подошвой воды. Зачем-то он решил представиться и подался вперёд, будто сидел на лошади. Голос у него был немного скрипучий, но красивый, как и всё о нём. Дмитрий в ответ пробормотал бессвязное, смутился и опустил глаза. Почему до боли загораются щёки, он не знал. Было стыдно, хорошо и ярко.

Виктор совершил какое-то движение. Дмитрий едва успел поднять лицо, чтобы увидеть, как тот ловко наклонился и чуть зачерпнул ладонью воды, а затем с элегантностью рябины на ветру выпрямился и вскинул руку. Дмитрий невольно захлопнул глаза, когда почувствовал, что на его лицо, преодолев по воздуху и небесам расстояние в два метра, попало несколько холодных капель из фонтана. Попал маленький холод, в полёте заключивший в себя тысячи солнечных отражений, и солнце настоящее, тепло толкающее в спину мягкими лапами. Ветер донёс запах стали, погибающих осенних цветов и свободы в прекрасном городе. Вот возможность, а может и право не возвращаться, просто сбежать. И где-то впереди — человек, которого Дмитрий вдруг захотел узнать до основания, дойти в нём до самой сути и следовать за ним, куда бы он ни пошёл. Куда бы он ни пошёл, это место будет лучшим. Где ты живёшь? Мой дом на ступенях дворца, где вы живёте! Величайший талант, на который способна душа — уж не это ли называют «полюбить» искренне и глубоко, но кого?

Когда Дмитрий открыл глаза, парня, назвавшегося Виктором, не было. Ничего удивительного. Это был сон. Дмитрий тут же развернулся и побежал, понёсся, топая, фыркая, не обращая внимания на мотающийся на плечах рюкзак, без труда вспоминая и нарочно путая повороты, которые делал прежде. Оказалось, он ушёл от вокзала совсем недалеко. Оказалось, бежать это великое счастье, радость, рвущая горло, когда падающее в распадок новой улицы солнце слепит глаза и городская пыль ложится на язык как сахарная пудра. Кажется, что ноги бегут слишком медленно, кажется, что они вязнут в сером разогретом камне, как в болоте, и не поспевают за рассудком, который летит, не зная отчего и к чему, лишь бы только преодолевать расстояния, лишь бы только верить, что любой сделанный шаг приблизит открывшуюся истину: куда бы я ни пошёл, я возвращаюсь к тебе, и путь мой извилист и долог.