Ascension (1/2)

Пожалуй, всё прошло не так уж плохо. Может быть, хорошо. Восхитительно, может быть. Время разрешит это, но потом, после, много дней, ночей и скоротечных годов спустя, когда появится, с чем сравнить, когда настанет час, чтобы размышлять и оценивать, вот тогда, может быть, и припомнится с надрывающей бедную, мучительно тонкую душу отчетливостью, как это бывает в редких, долгих, насыщенных переживаниями и старыми страхами снах. И может быть, на раннем, словно в русском декабре, закате жизни окажется, что произошедшее было сказкой, прекрасным промельком во вьюге юности, событием, расцветившим год, лучшим, что в жизни случалось, вернее, лучшим, что могло быть обещано.

Утром Ли спросил у красоты, увидятся ли они снова, и получил естественное, логичное и ожидаемое, печальнейшее «нет». Не стоило задавать этого вопроса. Не нужно было и на секунду поддаваться наивному мороку. Конечно же нет. Для Ли в ту чудесную жизнь, к которой принадлежал Джек, хода нет. Величие, свершения и полновесное счастье сочетания идеала своих мечтаний и склонностей с их воплощением в реальности — это не для него. Он уже сейчас готов с этим смириться. Он мелок, жалок, недолговечен и слаб, никуда от этого не денешься, сколь ни убеждай себя в обратном. От судьбы не уйти и с проторенной семейной дороги не свернуть, ничего не попишешь. Ранний брак, нищета, несогласие и скорая старость, как у матери, как у братьев, как у сотен неразумных поколений до и после. Удастся ли выбиться из проклятой колеи? Хотелось бы верить, но верится с трудом.

Потом, после, когда его собственная земная юдоль в пыльном пригороде станет взрослой, привычно и желаемо однообразной, когда наполнится заботами и тревогами, семьёй, детьми, жёнами, незатейливым смыслом и простыми радостями — собственная жизнь лежала перед ним как на ладони — вот тогда он сравнит. Пусть его радости будут не столь искусными, как у богатых, успешных, везучих и одарённых, но они будут его личными, трудно выученными и так или иначе пришедшимися по душе. Вот тогда придёт минута задаться: что это было? Факт останется прежним, но чем это было для него? Коротким и опасным приключением, закончившимся счастливо, выгодно и без последствий? Ловким заработком? Видением великой красоты, сокровенной тайной, в мыслях о которой теряют слёзы и не спят по ночам, которой ни с кем нельзя поделиться? Нелепой и постыдной ошибкой, о которой противно поминать… Преступлением, безвинной жертвой которого он стал. Или драгоценным подарком судьбы. Первой любовью, прекрасной и острой, быстрой и стремительной, промчавшейся мимо, задевшей по касательной: сердце осталось целым, образ мыслей прежним — и всё же нанёсшей глубокий след, что зарастает шёлково-мягкими тканями и вновь обнажается год от года, словно лес. К последнему варианту Ли порой склонялся, но, не торопясь огорчаться, с благоразумием, иногда присущим альтруистической доброте юности, говорил себе, что рано решать. Время рассудит.

По крайней мере, пока он Джека ни в чём не винил. Нет так нет. Хватит того, что было. Выкупом за едва сверкнувшую и ушедшую первую любовь он получил огромную по его меркам денежную сумму. Казалось, лето спасено. Казалось, и год, и молодость, и всё будущее получило поддержку, опору и приятную свободу. Хватило и на то, чтобы приодеться и привести себя в порядок, и на отдачу долгов и оплату всевозможных просроченных домашних счетов, на желанные необязательные покупки, на кино и прочие развлечения, на наполнение холодильника и даже на подарок матери — на несколько мирных, почти безоблачных недель.

Не успел оглянуться, как деньги разлетелись. Отложить не удалось. Последний год до армии всё так же пришлось перебиваться, страдать, пинать камни и мыкаться. Но — спасибо и на этом — не искать повторений. Как бы там ни было, наравне с грустными предположениями и прозаическими прогнозами, в душе не сдавали позиций одновременно и робкие, и требовательные надежды на светлое будущее. Всему давая шанс, пока ещё можно было ждать и верить, что впереди ждёт нечто лучшее: настоящая любовь и хорошая привязанность, путешествия и новый опыт, который даст армия, книги, люди и города, среди которых всё-таки отыщутся способы быть счастливым или хотя бы довольным собой…

Но пока этого не было. Пока жизнь всё так же оставалась несправедливой и ранила. К вечному раздражению и расстройству добавилась ещё и смутная тоска, источник которой угадать не трудно. Теперь тяготили ещё и одиночество, покинутость, восполнить которые мог, вернее, никак не мог лишь один человек — тот восхитительный, ведь никто другой не был. Шли месяцы, годы переползали через перевал календарей, и память о нём постепенно трансформировалась в милый и нежный, смутный до пленительности образ, принесший печаль, но осветивший и согревший душу. При мысли о нём сердце чуть болезненно, сладко и трепетно сжималось и собственные беспомощность и уязвимость казались изящными, словно в кино, а вся эта короткая история — чем-то поэтичным, пронзительным, глубоко личным и предельно ласковым, сродни тому, как ласков к человеку бог. С каждым месяцем воспоминания истончались и таяли, теряли чёткость и конкретику, терялись цвет, запахи, формы и движения, всё сливались в одну размытую картину. Дыхание уже не перехватывало, мурашки не ползли по коже, во рту не поселялось цветочной сладости. История становилась собственной легендой, превращалась в ускользающее ощущение, в чувство, наполняющее сердце во время вечерних прогулок и скользящих по водам лучей закатного, оранжево-мягкого света.

А потом и этого не осталось. Служба в армии оказалась огромным разочарованием. Вначале Ли был рад наступившим для него переменам и переездам, но вскоре всё свелось к грубой рутине, ограничениям и давлению. Ли оказался лишён того единственного, что у него было — своего внутреннего мира, созерцательства и неспешного течения мыслей. Теперь его без конца шпыняли, гоняли и унижали, заставляли так уставать, что под конец дня он сам себя не слышал. Обучение на оператора радиолокационной станции было долгим и трудным. Ли неплохо усваивал материал, но строгая дисциплина начинала его тяготить, каждый день оборачивался обидами и тоской. Ли и сам не знал, чего ждал от армии, но полученное его не радовало. Вновь, как в детстве, хотелось сбежать, исчезнуть и не иметь ничего общего с окружающей действительностью.

С неприязнью Ли замечал, как его меняют, как он по крупицам теряет себя прежнего, как он на самом деле безропотен и послушен сильным людям и командным окрикам. При умелом воздействии профессионалы обучения конечно смогут восприимчивых щенков вроде него превратить в солдат. Собирая волю в кулак, Ли сопротивлялся и берёг себя, оборонялся, вступал в ненужные споры и пререкания, что всегда оборачивалось неприятностями. Ли не хотел подчиняться правилам. Дух противоречия в нём не утихал. Меж тем его обучение закончилось вполне успешно, поскольку не было возможности отвлекаться и отлынивать. Никаких других занятий, кроме учёбы, для него не существовало: ни книг, ни фильмов, ни прогулок, ни моря, ни печальных часов размышлений над своей судьбой. Были инструкции и термины, тренировочная база, круги по полю, занятия на стрельбище — в этом одном Ли был весьма хорош, и даже имел повод собой гордиться.

Оставались ещё надежды на саму службу, на морскую пехоту, на пример старших братьев, на оружие, на самураев и Японию. Но и там лучше не стало. Тихий океан, незримый и едва ощутимый след давнишней сказки, что-то новое и необыкновенное — всё быстро растаяло. На службе стало ещё неприятнее. Всё говорило о том, что Ли не приживётся в армии, как не приживутся свободолюбивые африканские слоны в любвеобильной Индии. Ли был отправлен на авиационную военную базу, а вскоре к месту службы — в состав морской эскадрильи, располагающейся в Японии. В сознании витал выдуманный образ чистых улиц, тихих людей, удивительных силуэтов гор и ощущении постоянного праздника. Но и игрушечные японские девушки, и розовые сакуры, и алые пагоды остались лишь нарисованными в воображении.

В реальности в числе дошедших подарков был голубоватый туман, застилающий окрестности с сумерками. Извне заглядывали ветви деревьев, нагруженные алмазными ливнями. Корни, крупные листья и мелкие цветы без названий. Едва заметным касанием ненавязчивой природы дотягивались горизонтально протянутые ветви, приносящие озёрную тишину по утрам, сиреневый снег отцветания и колкое, льдистое пение звенящих птиц. Прислушаться к ним можно было только в течение минуты, случайно вырванной у не отпускающей службы. Мгновениями наблюдения за необычайно нежной и женственной природой Ли любовался. Ассоциативно приходили на ум детские касания тяжёлых от росы пионов к коленкам, сумеречные брожения по пригороду и печали без конца. Где-то рядом, за ветвями, за лесом и туманом на бирюзовой глади лежали песчаные острова, возможно, те самые, на которых Джек, казалось, уже забытый, погибал и спасался, совершая свои подвиги — там тоже места для Ли не нашлось. Освальд мечтал увидеть эти острова, но так и не увидел. Море промелькнуло проездом в дороге до базы.

Японское волшебство отчуждало солдат от родины, лишало ненависти и презрения к поверженному прекрасному врагу, а значит, от этого нужно было держаться подальше, а к своему, крепко связанному с домом и долгом, — поближе. С места службы отлучаться было запрещено, а в недолгие часы отдыха тщательно оберегаемых пехотинцев помещали в обстановку, приближенную к привычной американской, чтобы ничто чужеземное не могло им полюбиться. Они сидели в привычных металлических стенах, пили знакомое пиво, играли в карты, писали письма и слушали знаменитые песни. Пехотинцам не полагалось отбиваться от коллектива. Ли тоже постепенно учился болтать на общие темы и перекидываться с товарищами высокомерными шутками. Он не был изгоем, но всё же чувствовал себя таковым. Чувствовал себя одиноким и отвергнутым, но при том не хотел ни с кем дружбы. Все люди были ему противны, все ему только лишь мешали. Среди них он считался странным. Слабым, трусом, тряпкой и размазнёй, неспособной постоять за себя, но ещё и агрессивным, злым и подлым.

Он был опасен своей нервной непредсказуемостью и мнительностью. Пустяка хватало, чтобы он подумал, что его задирают и провоцируют, и сразу после он паниковал и, повинуясь порыву и страху, кидался в неравную драку. Он не желал подчиняться и сносить несправедливость, а без этого в армии никуда. Ругался со всеми, не разбирая званий, получал взыскания, бывал побит, но это лишь озлобляло. Чтобы ещё больше противопоставить себя окружающим, Ли не скрывал своих коммунистических пристрастий. Любого хоть сколько-то заинтересовавшегося он мог просветить насчёт верного устройства общества. Сам он понимал в этом отчаянно мало, но, маскируя пустоту, говорил уверенно и самодовольно, показывая, что готов бороться за свои убеждения. Вместе с тем он и сам всё больше увлекался. В американской армии он чувствовал себя чужим, вот ему и стало казаться, что для него найдётся место в далёкой и совсем другой России…

Во время службы Освальд не раз подтверждал репутацию смутьяна, склонного делать бессмысленные глупости и нарываться на неприятности. Его поступками руководил гуляющий в голове злой ветер, что регулярно выносил на поверхность очередную случайную и безумною идею. Идея не выглядела удачной, но Ли вцеплялся в неё. Он не переставал себя жалеть и сокрушаться о том, как недостойно обошлась с ним судьба. Это было причиной для постоянного дискомфорта, заставляющего избегать людей и нигде не чувствовать себя в безопасности. В таком состоянии любая небольшая неудача воспринималась как трагедия, потому как падала на голову другой огромной трагедии, всегда саднящей внутри. С постоянным чувством несправедливости Ли кое-как свыкся, но любое дополнение к этому улёгшемуся горю выбивало его из колеи и бросало к одному из двух вариантов развития событий. Или свернуться в клубок и спрятаться, или обратиться к истеричным действиям. Чаще происходило второе. Он дышал тяжело, краснел, шипел, дрожал, оглушался стуком в висках и злился. Это состояние неминуемо выливалось в новое безрассудство. Ли бросался в драку со старшим по званию, выхватывал оружие и стрелял в лес, в небо, куда угодно или в себя, но серьёзно раниться не получалось. То ему мерещился подступающий враг, то скрытая каверза, направленная против него.

Служба становилась невыносимой. Ли чувствовал, что все окружающие мечтают от него избавиться. Отмотав три года, он подал прошение об увольнении в запас, ссылаясь на болезнь матери. У него уже имелся в голове план, пока без конкретики, но конечной целью значился Советский Союз. Других путей Ли не видел: или Россия, или изначально уготованная ему несчастная нищая жизнь в пыльном техасском пригороде — вновь с матерью, ссорами, тоской и скукой. Второй вариант выглядел куда более реальным, и потому Ли рвался к первому. К невероятной авантюре, отчаянному приключению, настоящему побегу в другой мир, к подвигу… Это чудилось невозможным, едва ли достижимым. Это будет, вернее, будет расценено спецслужбами как предательство и измена родине. Ли не был причастен к военным тайнам, но те ищейки и овчарки, что пойдут по его следу и будут исследовать по крупицам его жизнь и мотивацию, наверняка выдвинут предположение, что он сбежал, потому что ему было, что украсть… Да уж, родина. Фальшивая, эгоистичная, бездушная и несправедливая страна, общество потребления, где людям нет дела до людей, каждому важна лишь собственная нажива. Постылый южный город, невыносимая мать, невыносимая низкооплачиваемая работа, невыносимые заботы… Сотни вещей, причиняющих обиды и разочарования, и никакой любви, никакого утешения, и бежать следует от себя самого, слабого и никчёмного, но куда? К тому другому, достойному, сильному и твёрдому, нашедшему призвание и настоящих друзей? Есть ли он, ждёт ли?

Попробовать стоит. Хотя бы потому, что это воплощение его мечты: ускользнуть ото всех и скрыться, а там… Совершенно другая жизнь, светлая, чистая и правильная, и путь к ней так долог и опасен, что можно пропасть по дороге, и тогда уж точно не придётся возвращаться домой. Ли нарочно идеализировал свой замысел. Он не был столь наивен, чтобы искренне верить, что в России для него всё сразу пойдёт великолепно, но Ли сам себя убедил. Пусть не рай, но хотя бы неизвестность впереди. Хотя бы увлекательный путь, путешествие, самолёты, города, поезда, перемены… Всей душой Ли доверился будущему, как той детской, прибрежной мечте получить что-то прекрасное бесплатно. Но на этот раз он собирался заплатить высокую цену — бросить на карту свою жизнь и приложить немалые усилия, сделать огромный шаг, на который не всякий решится. Судьба обязана была, после всего, выдать ему награду. Несправедливость была бы слишком жестокой.

В качестве подготовки Ли взялся учить русский язык. Успехов в этом он не достиг, ни одна из русских книг не поддалась ему, но заглядывать так далеко: что будет, когда он попадёт в Россию, казалось излишним. В любом случае, в Советском Союзе, среди людей, он быстро обучится, а они там многие изучают английский в школах, и будут рады ему помочь.

Он ненадолго вернулся домой. Двадцатилетний, почти ребёнок, обозлённый, издёрганный и с ветром в голове. Ностальгическая радость от возвращения в Орлеан быстро схлынула. Двух дней с матерью хватило, чтобы взвыть. Им снова овладело яростное желание сбежать. Бежать, бежать, пока не умрёшь. Ещё на службе Ли начал планировать маршруты, составлять расписания и придумывать, как ему обмануть сыщиков, что пустятся по следу, когда раскроется его замысел. Просто так в Россию было не попасть. Ли изучил этот вопрос и заранее запасся фиктивными заявлениями в европейские университеты, смог добиться выдачи студенческой визы.