Ask me no more (1/2)

Ужасная головная боль, всё чаще, всё сильнее и дольше, вплоть до невыносимости. Казалось, они были всегда, эти боли, приступообразные, удушливые и тяжёлые. «Всегда» ограничивалось четырьмя годами — всей жизнью, её взрослой, настоящей, трудной и странной частью, которую Ли мог назвать своей злой судьбой. И теперь, подходя к концу своего пути — он чувствовал, что это так, — он страдал соразмерно финалу. Голова разрывалась от боли, и с каждым днём мучения нарастали, не давали ни спать, ни думать, загоняли в темноту, под покрывало, беспомощно льнуть к горизонтальным поверхностям и смоченным холодной водой полотенцам. Из висков будто вытягивали лески и те звенели, дрожали, а затем с оглушительным хлопком и вспышкой рвались. Глаза застлало чёрной пеленой, горло давила тошнота, ломило кости и всё тело выворачивало наизнанку.

Ли беспокоился о своём несчастном здоровье, боялся симптомов и пугливо прислушивался к себе. С работы он кое-как отпрашивался и его до странности охотно отпускали, хотя в другом месте сразу уволили бы. Но здесь, в далласском книгохранилище, его как будто ценили — многое позволяли, условия были отличные, работа простая и не утомительная, много свободного времени среди рабочего дня, да и платили прекрасно. Единственный минус — долгая дорога в самый центр города, но по личному поручению начальника один из коллег подвозил Ли по утрам, специально делая крюк и заезжая за ним. Одно из лучших мест, где доводилось работать, и Ли не хотел бы его потерять, но головная боль была ужасна.

Через силу Ли добрался до доктора. Тот диагностировал височный артериит и прописал лекарство, которое ничуть не помогло. Чем глубже наступала последняя осень, тем плотнее боль выстилала, словно сад охрой и пурпуром, хрупкое пространство от впалых висков до макушки. Ли задёргивал занавески на единственном окне своей комнаты, измучившись, завешивал окно одеялом и погружался в темноту душной нечистой постели, под ворох тряпья, сворачивался клубком и, вздрагивая от хлопков в голове, тихонько стонал, час за часом впадая в сонливый транс.

Сегодня у него был выходной. Не жаль прогула, но жаль последнего солнечного дня, который можно было бы посвятить прогулке или последней встрече с дочерьми. Марина недавно ушла от него. То ли чтобы не мешать ему и дать сосредоточиться на деле, то ли после очередной ссоры и драки, то ли потому что Ли раскусил её и больше не верил — собралась и вместе с обеими девочками уехала к знакомой, которую прежде учила русскому. Ли снял комнату и поселился один, без вещей, без книг, без надежд, только с болью, тоской и смутным предчувствием приближающейся гибели и последних дней.

Марина была к нему приставлена, чужая ему, неизвестная — об этом Ли догадался давно. Но дети их были настоящими. Одна новорождённая, Одри, и другая, полуторагодовалая Джун. Младшая была точно от него, но она была ещё слишком мала, недосягаема для слов и ласки в своих младенческих сферах. Ли пару раз держал в руках спящее тельце, чмокал в лобик, и это всё. К старшей же Ли успел привязаться и полюбить ещё до того, как обрёл сомнения. Вряд ли она его. Этого не могло произойти фактически, хотя многие знакомые, мать, да и сам Ли угадывал в форме её личика, в разрезе глаз своё мягкое повторение.

Это могло быть лишь сентиментальным заблуждением, но даже если так. Ли нянчил её, учил ходить, играл, возился, и проведённые вместе дни и часы зародили в нём нежность, ответственность и чувство причастности к этому потрясающему существу. Даже если она не его дочь, даже если она такая же, как и Марина, приставленная к нему крохотная шпионка, всё равно она оказалась тем немногим, а пожалуй и единственным, что было в жизни Ли дорогого и милого. Жаль, что он не смог ничего ей дать и оставить, жаль, что она его скоро забудет. Да и сейчас, что она помнит? Большую игрушку, что появляется изредка, на выходных, для детского восприятия — раз в эпоху, поднимает её вверх, подкидывает и целует, а она смеётся. Счастливый зверёнок. Жаль, что и её жизнь будет, скорее всего, как у всех, быстрой, пустой и горькой.

В ушах звенело, в голове словно дрожала электричка, тяжёлая, искрящая, готовая сорваться от перрона и понестись через стремительно тающие города, броситься в укутанную рельсами снежную даль. Звук вибрировал в горле и будто расшатывал позвонки, возвышался и падал вниз. Ли не слышал своих мыслей, и всё-таки они протекали в голове, словно кинофильм, которому не важно, смотрят ли его. Навязчивая идея, сон, морок, но и неоспоримая истина. Он чувствовал, словно занозу, — у него есть какое-то дело, миссия или просто событие, от него не зависящее, но такое, что коснётся его напрямую. Что-то очень важное, к чему Ли идёт уже несколько лет, много лет, всю жизнь. Уже скоро. Но что это? Ли никак не мог вспомнить. Его терзали беспокойство и тоска, чувство, что он упускает что-то важное, непоправимое… Это не из-за головной боли. Прежде, когда голова болела не так сильно, он и переживал меньше. Это теперь тревога сплелась с физическим мучением и, может, вызвала его, как страх вызывает на сердце тяжесть.

Ли чувствовал, по иногда всплывающим в голове обрывкам мог заключить, что его миссия связана с Советским союзом. Её поручили ему там, она нужна в первую очередь им, они её организуют. Но что это за миссия, он забыл. Или же ему нарочно стёрли память, чтобы он не выдал себя? Вполне возможно. В таком случае, ему должны предоставить инструкции, объяснить заново, что от него требуется, ведь он согласен. Что толку от страданий, которые он испытывает? Почему бы не утишить боль, убрав причину его беспокойства — уже за одно избавление Ли заплатит чем угодно. Где же его связные, где шифровки и тайные каналы? Ведь всё это есть, по крайней мере было в той его жизни, которую стёрли. Стёрли, но, возможно, воспоминаниям пришёл срок возродиться? Потому голова и раскалывается? Память возвращается, просветления настигают через боль. Ведь и мозг может перегореть, как лампочка при повышенном накале, от слишком напряжённой мысленной деятельности голова может распасться на части, не это ли и происходит?

Словно сквозь перекрытый облаками небосвод пробивался солнечный луч и падал, освещая часть полей, указуя путь. Ли должен был стать частью великого замысла и вместе с ними войти в историю, остаться в веках. Сделать что-то большое, мировое свершение, акт бесстрашия, аутодафе, остаться на сотнях фотографий, отвечать перед журналистами — Ли хотел этого, пусть даже пресловутой славы Герострата, ведь понимал, что на большее вряд ли способен. Он беспомощен, жалок, слаб и пуглив, но у него всё-таки есть гордость, все-таки он должен, ему суждено сделать что-то заметное. Для кого? Как его звали?

Вечер был жарким и душным и в комнате темно. Тяжёлая завеса в голове приоткрывалась. Мучительная погоня за обрывками воспоминаний собирала их, складывала и являла ускользающую картину. Так же трудно, как вспомнить сон, ведь проще, чем вспомнить, придумать заново. А сон долог, печален и холоден, сон об одном и том же месте, которого нет… То ли помня, то ли придумывая заново, Ли видел своё детство. Слишком быстро, как и всё в жизни, пролетевшее, едва заметное, бедное, злое, несчастное, с вечными унижениями, слезами и порезами, но и что-то хорошее было. Ведь было? Светлое, своё собственное, прибрежное…

Ему не повезло с матерью. В этом Ли был уверен каждый день своего детства. Невыносимая женщина, во всём виновата она одна. Она была повсюду. Бестолковая, суетливая, глупая, портящая всё, к чему прикасается, — Ли пошёл в неё, во всём. Ужасный, сварливый и жёсткий характер, назойливость, бесцеремонность, упрямство и ни капли деликатности. На всём жизненном пути её сопровождала бедность. Неустроенность, переезды, сменяющиеся должности, на которых она не могла продержаться и месяца, и мужчины, с которыми она не могла ужиться и года, как бы ни были они терпеливы и непритязательны.

Согласно фотографиям, она была красива в молодости, и красота была её изменчивой союзницей довольно долго. Она выскочила замуж совсем девчонкой, тут же с мужем разругалась и разошлась, оставшись беременной. Так появился старший брат Ли Джон — на восемь лет старше. Затем было другое недолгое замужество, ещё один брат, Роберт. Отец Ли умер от сердечного приступа до его рождения. Во всяком случае, так было сказано, и следующий мужчина «папой» не назывался. Ли всеми фибрами едва начавшейся души ненавидел отчима — тот был груб и гадок, дети ему мешали и он избавлялся от них, попросту выставляя за дверь. Когда Ли было лет шесть, отчим исчез вместе с последней красотой матери и последними деньгами в семейном бюджете.

Семьи как таковой не было. Своё детство Ли плохо помнил. Почти нечего было помнить. Оно пролетело где-то между Новым Орлеаном и Далласом: ветхие домишки, пропылившиеся придорожные забегаловки, кромешная бедность, прохудившаяся одежда, житьё впроголодь. Мать носилась по работам и мужчинам, а Ли оставался на попечении старших братьев. Но на то они и старшие — у них свои игры, свои дела и друзья, а возиться с малышами некогда. Воспитание состояло из криков, пинков и понуканий, но всё же Ли любил братьев. Особенно Роберта. Джон был ещё великолепнее, но, при их разнице в годах, совершенно недосягаем. А Роберт успел парой своих мятежных и весёлых юношеских лет поделиться с Ли.

Всю красоту и прелесть детства составила ленивая прогулка с Робертом к одному из многочисленных озёр в окрестностях Далласа. Должно быть, немало было таких прогулок, но в сердце они сложились в один бесконечный день: как они шлялись до вечера по улицам, голодные и беспечные, покусанные чужим злым псом, исцарапанные ветвями чужого сада, сидели на песке и кидались камнями, а по дороге домой плевали с моста, кто дальше, а к ночи где-то на чердаке, среди стропил и стружек, курили, сидя рядышком, вернее, Роберт курил, а Ли довольствовался его дымом. Как брат был высок, силён, и строен, как ловок, смел и остроумен, как восхитителен своей взрослостью, опасностью молодого зверя, близостью к столь желанной свободе, к побегу, к путешествиям… Ли восхищался им, хотя, младше на пять лет, едва ли мог назваться его другом.

На примере взаимодействия братьев с матерью, Ли каждый раз видел, как она не права и вредна. Как она обижает и давит юную жизнь, которая могла бы быть гораздо лучше, если бы не её губительное влияние. И братья поступали верно, спеша из-под него вырваться. Едва они миновали положенный срок, как удирали из «семьи» — оба в армию, и Ли отчаянно хотел так же, вслед за ними, но вечно был слишком мал. Мать его не любила, не баловала, не жалела, не ласкала. Ли не помнил ни единого полученного от неё поцелуя, хотя и сам ни за что не дался бы. Нечего и говорить о каких-то доверительных отношениях, о душевной близости. Ли мечтал поскорее порвать с ней, и всё же она была единственной, кто всегда был рядом и хоть как-то заботился. Ли болезненно от неё зависел, а с годами, с ужасом и омерзением, замечал, что становится её копией, повторяет её судьбу и, что самое подлое, начинает её понимать и даже сочувствовать, даже прощать и жалеть. Но до этого было ещё далеко.

Чуть что, мать поднимала шум, ругалась, в раздражении могла чем-нибудь швырнуть, и всегда доставалось Ли, в силу возраста самому безответному. Никогда он не чувствовал себя дома в покое и безопасности, но при том рос в пагубной вседозволенности. Братья разбежались и Ли, оставшись с матерью один, вскоре набрался сил, храбрости и бешенства, чтобы не позволять поднимать на себя руку, но в то же время, наученный, легко мог поднять сам. После драки с матерью он чувствовал себя ещё более отвратительно и по целым неделям не получал того малого, что она ему давала. Голод, тоска и изорвавшаяся одежда рано или поздно вынуждали униженно извиняться и каяться.

Мать не имела в глазах Ли никакого авторитета. Она не могла заставить его ходить в школу и учиться, да и вообще не очень-то этим заботилась. Ли прогуливал школу нещадно. Куда больше ему нравилось шататься по окрестностям, глазеть на витрины магазинов, сидеть в библиотеке или дома, пока мать на работе, листать комиксы. Если он и бывал в школе, то почти каждый раз нарывался на драки с детьми и споры с учителями. Как ни был он слаб и пуглив, но в обиду себя не давал и ответить мог любому, даже во всём превосходящему сопернику. Это неизбежно приводило к проблемам, к вызовам матери, к школьным психологам и несносным социальным работникам, пару раз над Ли даже висела угроза быть изъятым из-под опеки и отправиться в детский дом. Однако мать споро решала эти трудности внезапным побегом и переездом на новое место, а Ли в приют всё-таки не хотел и потому на какое-то время брал себя в руки и делал вид, что исправился.

Но всё же до настоящих преступлений он не доходил. Может, не было подходящей компании, может трусил, а может, и это скорее всего, в душе всё-таки лежало что-то правильное и доброе, какой-то предел, который Ли не мог переступить и причинить кому-либо зло. Поблагодарить стоит книги. Ли любил читать. Чтобы поменьше находиться дома, он целые дни порой проводил в библиотеке, где хватался за всё подряд и так, незаметно для себя, опираясь на благородные примеры, становился человеком и изучал жизнь. Поблагодарить стоит старших братьев, воспитанных так же, но всё же выправившихся и ступивших на верную дорогу, пусть тоже повторяющую материнскую — ранний брак, дети, нищета… Ли хотел, как они, в армию и слепо надеялся, что благодаря этому его жизнь пойдёт на лад. Какая-то надежда на благополучное будущее всё же имелась, а учиться для этого не обязательно.

Всю красоту и прелесть юности составляло одиночество. Вечерние кружения по району, стекающее за горизонт, растопленное собственным жаром алое солнце, разглядывание небес и южных озёр, серых и тёплых, закованных в цепи, пропитанных запахами прелых водорослей и ракушек. Волны бежали по глади, словно унылые тихие каторжники, и Ли тянуло следом. Дорогие машины в центре, роскошные яхты и нарядные улицы Нового Орлеана, честолюбивые мечты невесть о чём, безбилетное катание на трамваях и бесплатный джаз, доносящийся из раскрытых дверей ночных заведений. Что ещё нужно для счастья? Многое. Ли не был счастлив. Он с ранних лет приучился, примеру матери, считать, что жизнь его обделила и общество обошлось с ним несправедливо. Всем недовольный, занудный — неудивительно, что у него не было друзей.

Тоскливым прищуренным взглядом он всё высматривал в городе подарок судьбы. Ему такой подарок явно полагался в оплату нанесённой обиды. Вот бы найти оброненный кошелёк, вот бы благодаря счастливому случаю стать героем и попасть в газеты, вот бы в него ни с того ни с сего втрескалась богатенькая девчонка, вот бы выиграть в лотерею, не покупая билета… В книгах полно таких историй. Ли с увлечением поглощал Стейнбека и Драйзера, читал и стихи, и пьесы и вообще что ни попадя. Так сложилось, что судьба подвела его к мало востребованным и вообще чудом сохранившимся в библиотеке полкам.

Ли наткнулся на книги о коммунизме. Лишь чтобы пофорсить перед одним школьным приятелем, он прочитал, почти ничего не поняв, «Капитал», Манифест и Тезисы о Фейербахе. Приятель исчез, не оставив по себе никакой памяти, а Ли меж тем увлёкся. Какую-то идею он всё же вынес из этих мутных книг. Есть лучшая жизнь, одинаковая для всех, чистая и честная. В государстве может не быть бедности и неравенства. Каждому найдётся место, каждый будет понят и вознаграждён… Советский Союз, о котором Ли знал очень мало, показался ему тем райским местом. Шла холодная война, Америка вовсю боролась с коммунистической угрозой на своей территории, и Ли, быть может, лишь из юношеского противоречия, занял сторону противника. То немногое, что он мог прочесть о современной России, очаровывало его. Пусть это был самообман, но ему и хотелось обманываться, хотелось думать, что где-то на земле есть иная, лучшая жизнь…

В голову словно врезался гвоздь. Ли вскрикнул сквозь зубы. Звук подскочил к окну, запутался в одеяле и возвратился глухим. На секунду стало легче, но спустя мгновение хуже. Ли перевернулся на спину и с силой прижал ладони к глазам. По темноте поплыли бордовые круги огней. Казалось, что какая-то неведомая сила бурит его голову. Обломки костей, волос и крови разлетаются в стороны, а в образовавшуюся дыру заливается горячий густой раствор чего-то нового и тяжёлого.

Он не оставлял выбора. Всё прошедшее плавилось, перемешивалось, растворялось и исчезало, а вместо него разливалось другое, тяжёлое. Что-то нужно было с этим сделать, как-то принять, уяснить… Свою ничтожность и никчёмность, пустоту и горе своей жизни, дешевизну своих драм — ему жалеть не о чем и терять нечего ни в прошлом, ни в будущем. Почему бы не поддаться? Это избавит от боли. Это утешит и успокоит, ведь у всего должна быть причина. Она есть и здесь. Что-то похожее снилось. Что-то похожее происходило — пускай. Было или нет? Теперь не важно. Всё забылось, но рубец на сердце остался. Тяжёлый след. Но ведь вся моя жизнь из тяжёлых следов? Как только новое знание втискивалось в голову, исчезали сомнения в его подлинности. Не потому, что оно убедительно, а лишь потому, что оно огромное и занимает собой весь лес, давит деревья, вырывает корни и на месте вырубок строится новой фабрикой, тут же начинающей пускать дым и облака в больше не пустое небо.

Разве не так оно всё и было? Ли было шестнадцать или семнадцать — эта история случилась незадолго до того, как они с матерью вновь сбежали из Нового Орлеана и перебрались в Техас. Ли, помнится, совсем опротивела школа. Он изредка ходил туда и даже сам старался не скандалить, но к нему привязалась компания хулиганов, отбиваться от которых становилось всё труднее. Возраст уже давал Ли моральное основание бросить школу. Но ради чего? В армию пока не возьмут. Работать, при своей бесталанности и непокорности, он может только каким-нибудь курьером или рассыльным за столь жалкую плату, что выгоднее просто болтаться по улице. Так Ли и проводил свои дни — работал там и сям по неделе, ругался с нанимателями, возвращался в школу, из которой рано или поздно возвращался избитым, обозлённым и без малейшего желания снова туда идти. Мать уже не пыталась его вразумить, да Ли нисколько её и не слушал. В доме иногда появлялась какая-то еда, Ли, терзаясь совестью, кормился, виновато оставлял в грязной сковородке маленький кусочек и снова отправлялся фланировать по улицам в поисках подработки или оброненного кем-то кошелька.

Имелся, впрочем, ещё один способ заработать. Как уличный подросток, Ли не мог о нём не знать. Он гулял по разным частям города — по жилым, по деловым, туристическим и по злачным тоже. Новый Орлеан в этом плане был богат и разнообразен. Были целые кварталы, шумные и оживлённые, где играла музыка и у приоткрытых дверей подпирали стены или вызывающей походкой мерили мостовые вульгарно разряженные женщины, а кое-где и мужчины, похожие на женщин. Были среди них и молодые, и даже ровесники Ли — жутко, гадость, дрянь!

Как ни худо Ли живётся, но он всё же выше этой мерзости, у него есть гордость и самоуважение, у него есть какой-никакой дом, и даже мама — хоть такая, и старшие братья, которые, пусть и разругались с матерью вдрызг и в последний раз расстались с ней со взаимными оскорблениями, но в самом крайнем случае, если она и Ли будут уж совсем помирать с голоду, они помогут. К тому же, Ли осталось терпеть недолго, ещё какой-нибудь год и он сможет пойти на флот. Подделать в документах свою дату рождения не проблема, нужно лишь самому набрать в росте и весе, обзавестись хоть чуть-чуть более мужественной внешностью…

Продавать своё тело извращенцам — что может быть отчаяннее и позорнее? Ли для себя такой вариант не рассматривал. Но всё же в подобные размышления он иногда пускался. На злых улицах, в различных убогих школах, которые он часто менял, у него заводились приятели, которые всякое рассказывали. Чаще с насмешкой, пренебрежением и издёвкой, но рассуждали, какие хорошие деньги можно на этом грязном деле заработать. Конечно как повезёт. Можно нарваться на ублюдка, искалечиться, заболеть и ничего не заработать, ещё хуже — не остановиться вовремя и пасть на самое дно, связаться с наркотиками и опасными людьми, потерять человеческий облик и связь с реальностью, одним словом погибнуть.