Ascension (2/2)
Без промедлений, ничего не объяснив дома — да и не было у него дома, едва заполнив вещами маленький чемодан, едва взглянув в зеркало и никого там не узнав, едва обернувшись на короткую бестолковую жизнь, он пустился в путь. Скопленных за время службы денег хватило на билеты. Сам не веря, что это происходит наяву, он уплыл во Францию. Из Франции, торопясь и волнуясь, переправился в Англию. Какое ему было дело до Европы, до достопримечательностей? Значение имела только конечная цель. В Англии Ли создал видимость, будто собирается в Швейцарию и заказал билеты, но вместо этого улетел в Финляндию. А оттуда — рукой подать. Ночной поезд, печальные северные пустоши, летящие за окном, протяжный свист, звериный вой в ночи, волчьи звёзды, всё невероятное путешествие промелькнуло на удивление быстро и просто…
На этом этапе что-то произошло. Если всё предшествующее Ли помнил достаточно чётко, то с того момента, когда поезд приблизился к русской границе, сознание заволок туман. Кажется, его сняли с поезда. Кажется, люди в форме вошли в купе. В ответ на его робкие объяснения — резкий жест, волчий взгляд, «пройдёмте, товарищ». А дальше — сами понимаете. Но, может, это лишь пригрезилось? Или его привели в какой-то кабинет, допрашивали, ударили, заставили что-то принять… Туман перешёл в непроглядную, давящую тьму. Жизнь закончилась. Незаметно оборвалась, остановилась на точке и, после долгой паузы, продолжила течь тонкой невидимой нитью. Ли ничего не помнил. Не существовал. Ему показалось, что прошло много лет. Ничем не занятых, пустых и безжизненных лет забытья.
Годы, десятки лет, целые жизни. Ли оставался без сознания, ничто не достигало его разума, и всё же где-то в глубине залегали лишённые временных рамок воспоминания о долгом плене. Среди этого беспробудного, почти смертного сна промелькнул ещё один, то ли сон, то ли миг смутного пробуждения — кратчайший, ледяной, неясный промельк, увиденный со дна промозглого пустого колодца: рядом лежал человек, опутанный проводами и трубками. Его бескровное и измождённое лицо было повёрнуто к Ли. Из–под полуопущенных век по щеке стекала дорожка слезы. Спину сковывал холод. Мозг сверлила боль. В голове звучали цифры.
И это всё. Ли спал тысячу лет и вдруг проснулся. В узкой душной постели, в мареве жара, в маленьком доме в техасском пригороде. Проснувшись, Ли долго глядел в потолок, ничего не понимая. Беспомощно пытаясь осознать своё существование и влиться или вернуться в него, понять, где он и кто он, как ему двигаться, как дышать и помнить. Позади зиял такой огромный провал, что было непонятно, как после этого шевелиться и как делить вновь потёкшее время на части.
После какой-то части времени Ли услышал, как проехала за окном машина. Автомобиль. Кто-то крикнул, залаяла собака, хлопнула дверь… Люди, звери. Львы, орлы и куропатки. И те, которых нельзя видеть взглядом, — все жизни, совершив печальный круг, угасли. Внутри всё болело. Ли на силу припомнил своё имя. Вспомнил, где он. В Америке, в Форт-Уэрте. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. На кухне кто-то возился, слышалось бормотание радио. Некая женщина — его жена, Марина. В детском стульчике — ребёнок, Джун, дочка…
Медленно, словно тяжелейшие жернова, в голове проворачивалась история, которая должна была быть прошлым. Словно сон, похожий на фильм. Бегущие по чёрному экрану строчки. Ли был в Москве. Видел широкие солнечные улицы в сухой осенней листве. Ленинские горы, парк Горького, ВДНХ. В американском посольстве Ли пытался отказаться от гражданства — ему не дали этого сделать. В получении советского гражданства ему отказали тоже. От злости, отчаяния и наперекор он покончил с собой в гостиничном номере. В горячей ванне порезал вены. Он был в больнице. Он был в Минске. Работал на радиозаводе. Ходил в столовую с коллегами, ездил со знакомыми на охоту, посещал концерты самодеятельности, катался зимой на катке, снимался для общих фотографий, читал Чехова. Деревенский дом, засыпанный снегом, майская демонстрация, лесное озеро, годовщина октябрьской, хлопья снега, Пастернак и газетные страницы. Летом невыносимо жарко, зимой невыносимо холодно. День да ночь, сутки прочь, год за годом. На профсоюзных танцах он встретил Марину. У неё были удивительные светлые глаза, как сирень, как ландыши, она была добра и красива. Ли сделал ей предложение. Они расписались. Родилась Джун. Они уехали обратно в Америку. Вот настолько всё просто. Как на ладони.
Голова болела. Вся эта жизнь казалась чужой и странной, но она была единственной реальностью. Ли кое-как поднялся с постели, заковылял в ванную, позавтракал и отправился на работу. Упал в колею и побрёл по ней, словно так и надо. Дорога на автобусе, еда, сон, отупелое разглядывание потолка, душащие слёзы, рвущееся сердце. Ли узнавал себя в зеркале, но не мог принять, что эта жизнь — его, хотя всё вокруг было ему свойственно. К ним в дом разрушительно наведывалась мать Ли. Она была настоящей, всё такой же раздражающей и несносной. Она хотела помочь, приносила еду и вещи для Джун, но неизбежно переходила на брань по поводу плохого ведения хозяйства. Марина плакала, жаловалась, затем отвечала в том же тоне и начиналась свара. Ли тоже выходил из себя. Вновь хотелось сбежать. Бежать, бежать, пока не умрёшь. Ссоры, драки, истерики, развевающееся на верёвках бельё, рябь на телеэкране, безденежье, по выходным — встречи с друзьями Марины из русской общины. Барбекю, лужайки и флаги над крыльцом. Звенящие детские велосипеды, пыльные кафе, пустые бассейны. День за днём прогорали как спички, а коробок был уже почти пуст. Непонятная, смутная жизнь, учащающиеся головные боли, страхи, безумие, наваждение, слежка, которую Ли замечал повсюду, чёрно-белые волны, бегущие по экрану, и человек на нём, президент, Джон Кеннеди… Ли не сразу узнал его, но, узнав, долго плакал. Окаменевшая в земле первая любовь уже не тревожила, но вот, какова его жизнь после неё. Но спасибо, что она хотя бы была.
Боль нарастала, делалась нестерпимой, пронзительной, разрывающей мозг. Сквозь отчаяние Ли вспоминал. От него хотели чего-то добиться. В СССР ему стёрли память и возложили на него некую важную миссию. Он не мог заранее знать, что должен сделать, но догадывался, что каждый его шаг, каким бы он ни был, продуман заранее его скрытыми надзирателями. И ничего, не укладывающегося в план, Ли сделать просто не в состоянии. Он идёт по искривлённому лезвию ножа именно туда, к тому часу и месту, где должен оказаться, чтобы выполнить своё предназначение и привести свою несчастную, ничем не примечательную жизнь к знаменательному финалу. Каждый день Ли просыпался и чутко прислушивался. В последний раз чиркнет, зажжётся и погаснет огонёк? Нет. И снова нет. Но ждать оставалось недолго.
Судьба, предчувствие и скрытое от понимания знание вели его и в тот последний осенний день. Утром за ним заехал коллега. Беспечно болтая, повёз на работу. Слегка накрапывало. В этот день Даллас должен был посетить президент Кеннеди. Ли ничего этот факт не сулил, и всё-таки было волнительно, немного радостно и немного грустно — от самого факта, и весьма тревожно от предположения, что Ли должен сделать. Эта команда ещё не донеслась до него, но он сам доходил логически. Если верить газетам, Кеннеди не враг Советскому Союзу. Пусть и не друг, но благодаря ему между Россией и Америкой заключено хоть сколько-то разумное соглашение не уничтожать друг друга. Однако в КГБ всё равно могут алкать его смерти или покушения на него… Но что же делать Ли? Он будет делать только то, к чему его ведёт неумолимая дорога. Смутные догадки не в счёт. Не идти на работу он не может. Не может не взглянуть из окна своего склада, находящегося как раз на пути следования президентского кортежа… Совпадение? Там шикарный обзор, идеальная позиция для снайпера. Не в этом ли дело?
Может быть, в том, что жизнь не сложилась, есть вина Джека. Для Ли не нашлось места на обочинах залитых золотыми огнями дорог. Его не спасли, не утешили, не наградили. Если предположить, что Джек мог это сделать, но по своей воле не сделал, да если бы красоту не показали издалека и не отняли в тот же миг, то Ли, может быть, не было бы так горько проводить свои никчёмные годы. Отнять Джека ото всех равносильно акту присвоения. Равносильно прочной, отныне и навсегда, привязке себя к нему и его к себе. Друзьями пребудем и в вечности. А кроме того, убить его из зависти и ревности, из гордости, из политических принципов, из неотвратимого распорядка действий? Этого от него добиваются? Но, Господи, у Ли ведь даже оружия нет.
Понимание сформировалось в голове, как проявляемая фотография. Хочет он убить Джека, или нет, это роли не играет. Ли не может не сделать ни единого шага из тех, что ему предписаны. На работе переброситься несколькими фразами с коллегами, выпить лимонаду, дождаться, пока все высыпят на улицу, ведь там ближе, и в назначенный час подняться на свой опустевший этаж. Подойти к угловому окну, к уютному солнечному гнезду, и уместиться в нём, словно птенчику, счастливому отсутствием боли. Голова действительно перестала болеть этим утром.
У стены в уготованном месте Ли увидел аккуратно завёрнутую в ветошь винтовку. Он понимал, что должен взять её в руки, обнять, приложить к плечу, заглянуть в прицел. Должен выждать ещё несколько минут. Прислушаться в гомону людского моря, музыке, моторам и маршам, отыскать в неспешно ползущей веренице нужную машину — без крыши, как на ладони, цель столь открыта и беззащитна, что даже смешно. В самом деле, куда смотрит его служба безопасности? Очевидно. Каждый из них в этот день, вольно и невольно, нечаянно и бездумно, делал лишь то, что ему предписано, каждый был лишь пешкой, крохотной фигуркой в огромном замысле. И потому всякой мерой, должной уберечь президента, максимально пренебрегли.
Ли чётко понимал, что должен поймать в прицел голову Джека и выстрелить. Но себе он сказал, что поймает её лишь для того, чтобы рассмотреть. Рыжеватые волосы, идеальная причёска, аристократичный профиль, один на миллион, в короне, которая никогда не падает, загадка, любимец и магнит. Ли чувствовал, как бьётся его рубиновое сердце, вобравшее тысячи, его любивших. Знал, что должен выстрелить, но с удивлением и восторгом ощущал, что последнее, итоговое движение пальца зависит не от советского замысла, а от него самого. Выстрелит ли он? Нет, конечно же нет. Пусть Джек отчасти — своей красотой — виноват в том, что жизнь не сложилась, но, как бы там ни было, хорошо, что любовь хотя была. И не повторится, слава богу. Пусть короткая, как промельк кадра, но если на обложку романа его жизни потребуется поставить иллюстрацию самого нежного, невозвратного и пронзительного эпизода, то поставить тот день. Ожидающую фигуру на пирсе и свою бесполезную юность. А ещё вернее, день после. Грустный и пустой. Вот и всё. Время разрешило давнишний вопрос. Всё было прекрасно и ничуть не больно.
Так же грустно, чудесно и безболезненно было на сердце сейчас. Светло и благодарно, волнительно, как перед долгожданным вознесением. Совершенные люди, в мыслях о которых не спят по ночам, пусть продолжают жить и забирать сердца. Ли останется в своей пыли и осколках, но и он был в числе любивших. Ли не убьёт его. Уже хотя бы потому, что не является убийцей и не способен причинить кому-либо зло.
Президентская машина миновала поворот и стала неспешно удаляться. Ли не отводил взгляда от прицела. Что ж, Ли может убить его, но и волен спасти, и по своей воле он сделает последнее. То, чего Джек по своей воле и слабости не сделал. Но Ли справится. А поскольку выстрелить он должен, то, в утешение Советскому Союзу, он выстрелит и промахнётся. Идеальный расклад. От выстрела все переполошатся и президента укроют, увезут, уберегут. Огромный заговор сорвётся, и, если учесть, что на его планирование и подготовку ушли годы, то на следующее покушение потребуется не меньше времени. А там, даст бог, президентский срок подойдёт к концу, может, Джека не переизберут, и тогда он будет в безопасности… На все эти соображения ушла лишь секунда. Недрогнувшей рукой Ли отвёл прицел с прекрасной головы на крыло машины, задержал дыхание и нажал на спусковой крючок. Отдача сильно ударила его, но этот удар был как поцелуй. Вот и всё, Джек ограждён и никто никогда не причинит ему вреда.
И вдруг Ли тряхнуло. Нападение было совершенно неожиданным. Он так сосредоточился на перекрестье прицела, что не замечал ничего вокруг. А меж тем не прошло и секунды, как неведомая сила отшвырнула его к стене и вырвала из рук оружие. Ли задохнулся и быстрее, чем он осознал происходящее, некий человек, оглушивший его, мгновенно вскинул винтовку и выстрелил. Снизу, из безумной пучины улицы неслись рёв, визг шин, рокот и крики толпы, уже завывали сирены. Ли обалдело смотрел на мужчину, быстро опускающего винтовку. Он был свиреп и безумен на вид, высокий, сильный, воплощение воинственности, советская машина для убийств, волкодав с мощной шеей и каменной переносицей. Где-то Ли его видел, видел когда-то очень давно и очень недолго — другим, измождённым, исхудавшим, беспомощным…
Убийца втиснул оружие в руки Ли, слегка пнул его коленом, развернулся и быстро пошёл в сторону выхода. Ли смотрел ему вслед, запоздало и обречённо понимая, что всё происходит согласно распорядку. Все движутся единственно проложенным путём. Ли ничего не мог изменить. Движение пальца, удар сердца и взмах ресниц — всё в последний раз. Ещё мгновение и, совершив печальный круг, жизнь угаснет. Такова она была после любви.