Altgens 6 (1/2)

В голове звучали цифры. Женский голос без конца зачитывал их, иногда искажаясь, превращаясь в мужской, неузнаваемый, машинный. Одна цифра наслаивалась на другую, так что нельзя было отличить двадцать от два, но Алекс уже распознавал за ними текст, который они шифровали.

Пять дней назад, словно в прошлой жизни, они с Фрэнком, и ещё какие-то люди, чьи имена Алекс уже упустил, устроили диверсию на космодроме. Родная, железная и гневная южная советская земля, рвущий птицам крылья ветер, песок и камни под ногами. Вудс напоминал Резнова, и это было хорошо. Голова раскалывалась от боли и цифр, и это было плохо. Погоня за Драговичем, его мнимая гибель, собственная гибель от ран, пуль, пыли, разбитого сердца и кровопотери, от поражения в схватке сознания с цифрами… Цифр было слишком много. Алекс видел, слышал и чувствовал их, и каждая ввинчивалась в мозг, словно острый гвоздь. Алекс проиграл. Отключился. Свалился с ног и покорился им.

Фрэнк был рядом. Пытался помочь, поднимал, тащил на себе по пустыне до вертолёта, который всё-таки прибыл, чтобы их эвакуировать. Фрэнк доставил Мэйсона обратно в Америку и, волнуясь и бросаясь на всех по-тигриному, сдал на руки врачам. Через сутки, обколотый всевозможными препаратами, Алекс пришёл в себя. Но это был уже не он, а выстроенная цифрами советская машина, бездушная и пустая, движущаяся только к своей цели, но при том хитрая, гибкая и осмотрительная. Ей нужно было сохранить личину Алекса, и потому Алекс внешне оставался собой. От его стремлений и целей не осталось ничего. Боль выжгла внутри всё, кроме миссии, вложенной цифрами.

Придя в сознание, вырвавшись от врачей и сбросив перевязки, Алекс начал действовать. Пока он точно укладывался в график. После успешной миссии он мог рассчитывать на отдых. Исчезнуть со всех радаров было трудно, но возможно. Сложнее было отвязаться от официально курирующего его работу Хадсона, и от Вудса, который курировал по своей воле — считал своим долгом приглядывать и заботиться, как о страдающем друге. Если Алекс внезапно исчезнет, Фрэнк, переживая, может пойти за ним. Вряд ли выследит, но всё же может помешать, может, сопоставив факты, догадаться, что Алекс совершил. Нужно сбросить его с хвоста. Избавиться от Вудса довольно просто — достаточно лишь чуть-чуть задеть его гордость, показать, что он навязывается и лезет не в своё дело. Это глубоко обидело бы Фрэнка и оттолкнуло его далеко, но Алексу он был ещё нужен. Даже машине был присущ здравый смысл, и он подсказывал, что на всякий случай нужно обеспечить себе алиби.

Достаточно лишь чуть-чуть задеть гордость Фрэнка, но иначе. В прежние годы Алекс догадывался о том, как дорог Вудсу — дорог на грани с тем чувством, которое ими обоими порицаемо, потому как противоречит идеям мужественности и братства. В прошлой жизни, до Воркуты, Алекс предпочитал не думать об этом. И Фрэнк, наверное, тоже, ведь у них обоих хватало других дел и мыслей. Постепенно, с годами, с укреплением их дружбы дистанция сокращалась, но чтобы отношения перешли на иной, недопустимый, пока он не пройден, уровень, кто-то должен был сделать первый шаг. Фрэнк бы такого шага не сделал — слишком дорожил пресловутой мужественностью, геройским поведением и честью, привычным образом старого вояки, а главное, он не захотел бы унизить постыдными, по его меркам, домогательствами Алекса, особенно теперь, когда Алекс уязвим и полубезумен. Да, полубезумен и чего с ним только ни делали в дикой стране далеко на востоке, через что он только ни прошёл. Пытки могли сломить его волю, в лагере, как в обыкновенной тюрьме, какие-нибудь ублюдки могли воспользоваться его слабостью. Одним словом, крамольный первый шаг — только Алекс, при своей уязвимости, может сделать его. Может неловко оступиться и непозволительно запутаться, может попросить, потянуться, хотя бы намекнуть, что хочет, вернее, нуждается в воплощении в реальности того невысказанного, смутного напряжения, что витало между ними уже давно.

Это несомненно оттолкнёт Фрэнка, но свяжет его ещё крепче. Вудс смутится, откажется, вольно и невольно отпрянет, ведь через гордость и принципы так просто не переступишь. В глубине души он нуждается в этом — в любви, в отношениях, в отдаче себя и именно Алексу, но подобные желания должны пройти долгий путь осознания, мучений, запретов и обдумываний бессонными ночами. Отказав, Фрэнк будет чувствовать себя ещё более виноватым, и это-то и можно посчитать гарантией, что куда бы Алекс потом ни исчез, Вудс будет выгораживать его ещё жарче, чем прежде. В тигриной деликатности Фрэнку тоже не откажешь. Он поймёт, что Алексу, после всего, что он пережил, да ещё после отказа, нужно побыть одному. Всё обдумать, всё пережить, затаиться и в глубокой норе отдохнуть — и никто не должен знать где, никто не должен его потревожить. Фрэнк будет охранять его болезненный отдых.

Будет грозно стеречь ложный след, который Алекс ему выдаст. Вудс никого по этому следу не пустит, а поскольку Фрэнк будет последним, кто Алекса видел, то след оборвётся. Об их дружбе все знают. И Хадсон, и другие ищейку из ЦРУ — все будут натыкаться на Вудса, словно на глухую стену. Пусть его будут допрашивать, пусть даже с применением методов, но истины им Фрэнк не раскроет, потому как не будет ею владеть. У него будет только предположение, которому он не посмеет не поверить, неудобная, режущая по сердцу догадка: он отверг Алекса, будто побрезговал, не переступил через гордость, не пожертвовал бесценной малостью, не помог, и оттого Алекс, как ни крути, отвергнутый, исчез искать утешения в другом месте. На злых улицах, на Аляске, на дне бутылки, мало ли где — это никого не касается. Фрэнк, ценя и уважая его, не попытается узнать и, поняв, что сейчас Алексу нужно быть одному, не понесётся прикрывать, отпустит куда-угодно и это «где угодно» будет оберегать, не выдаст, будет ручаться за Алекса, будет драться за него со всеми ищейками. В возрасте Фрэнка уже можно говорить о «навсегда». Чем больше он для Мэйсона сделает, тем сильнее вгонит его в своё грубое и нежное сердце, чем большим пожертвует, тем сильнее полюбит и тем больше простит, обвинив в прегрешениях Алекса скорее себя — что не досмотрел, что не проявил участия. А поскольку проявлять участие трудно, когда ты солдат, умеющий лишь воевать, то именно на войне, в бою, на деле, Фрэнк станет отдавать свои душевные долги.

Машина, которой стал Алекс, была по-своему проницательна и, не обременённая совестью и порядочностью, могла пользоваться любыми методами. Но не только в машине дело. Сейчас, среди цифр, головной боли и безумия, у Алекса не было сил на чувства, и тем не менее в глубине его души чувства телились. И главным из них была звериная, ревнивая и жадная тоска по Резнову. Вудс был на Резнова чем-то похож — со спины, издалека, или рядом, если закрыть глаза. И уже за одно это Алекс был ему бесконечно благодарен, и из-за этого одного к Фрэнку тянуло, пусть только для того, чтобы запутать ситуацию. Чтобы хоть на секунду запутать, замошенничать своё несчастное сердце, подавленное цифрами, но тоже бьющееся: закрыть глаза и обнять его, не вдыхая запах, не ощущая очертаний, но только верой прижавшись к нему. Будь рядом Резнов, Алекс обнял бы его также…

Именно так, улучив момент, когда они остались одни, Алекс поймал его за горячее запястье и притянул к себе. Сам поразился, как волна мнимого узнавания оледенила кровь и внутри всё вспыхнуло. Ожгло глаза коротким воспоминанием: рукой Резнова, которую Алекс поймал точно так же огромную, долгую, полную путешествий и бед жизнь назад или назад всего лишь отрезок времени, означенный оборотом луны. Под серым пасмурным воркутинским небом, в укромном лагерном закоулке Алекс захотел и получил немного мучительной волчьей ласки. Так тигры любят своих жён. Виктор был с ним груб, но Алекс был не против этого. В воздухе крутился угольный пепел, пахло холодной свежестью осени, под ногти загонялись занозы от горбыля забора.

Но это не Виктор. Это Фрэнк, на секунду напрягшись, мягко поддался и обнял в ответ, тоже грубовато, неловко, неумело, но с медвежьей осторожностью охватил руками, задышал глубже. Какие уж тут слова? Какие объяснения и просьбы? Собрав все силы, Алекс крепко, до боли стиснул его, почти как в драке, привалил к стене. Уткнулся лицом в его плечо. Будто нечаянно, коснулся изрезанными ветром губами уха, сдавленно и тихо, не скрывая стоящей за голосом боли.

— Спасибо тебе, Фрэнк. Я так рад, что ты со мной. Я рад вернуться. Знаешь, мне чертовски тяжело там пришлось…

Фрэнк был весь здесь, для Мэйсона, и без лишних слов. Но с этими словами хлестнуло через край. Удивлённо поддавшийся и позволивший себя смять, Вудс задохнулся, закивал, так же крепко обнял в ответ, чуть не оторвал от пола и тряхнул, от переизбытка чувств сильно стукнул кулаком по лопатке. Он предпочёл на слова не размениваться. Он докажет на деле. Он пройдёт через ад, если потребуется, свернёт горы, если будет нужно, перевернёт мир — всё это он говорил тяжёлыми ударами своего всеохватного сердца.

Алекс понимал, что обманывает его, и не чувствовал неловкости, неудобства или раскаяния. Почувствовать всё это должен Фрэнк. Бежали секунды, пора было отпустить. Алекс нарочно медлил. Лишь до невозможности затянув объятье, разжал руки и отстранился. Фрэнк тут же, спеша поправить ситуацию, потрепал его по щеке. Алекс вновь преувеличенно доверчиво, по-пёсьи, подался лицом за грубой и тёплой ладонью, тем более что сердце знакомо кольнул обожаемый волчий образ. Вполне неподдельно Алекс прикрыл глаза от наслаждения и тоски, вдохнул глубже, а затем взглянул в глаза Фрэнка и в них задержался с надеждой и невольной просьбой. Тревожные, карие с серым глаза… Всё правильно. После этого осталось лишь смутиться, незаметно под загаром покраснеть, развернуться и быстро унестись. Куда угодно. Больше ни у кого вопросов не возникнет, ведь Фрэнк, обескураженный и немного испуганный, ответит на все и ото всех Алекса укроет.

Мэйсон растворился в воздухе. Из прежней жизни у него остались тайники, которые не лишне иметь секретному агенту. Нашлись и деньги, и поддельные документы. Осталось поймать всплывшую в памяти как по заказу радиочастоту и прослушать числовую команду, чтобы картина последующих действий окончательно сложилась. Двадцать второго ноября Ли Харви Освальд отправится на шестой этаж книжного склада на Элм-Стрит по пути следования президентского кортежа. Алекс Мэйсон прибудет туда же, чтобы выполнить свою часть миссии. Вероятность провала минимальна. Даже если дело Мэйсона по какой-либо причине сорвётся, есть ещё две другие группы стрелков. В течение нескольких секунд в Кеннеди полетят пули с трёх сторон, он более чем обречён.

Картина сложилась. Алекс знал теперь, что его сообщник, Освальд, в этот момент тоже ловит сигнал. Учится ловить, умирая от головной боли на кровати в своём жалком доме в пригороде Далласа. Освальд при своей слабой воле и умственной податливости воспринимал цифры иначе. Они не раскрывали ему фактов — он не должен был их знать, чтобы их нельзя было вырвать из него на допросах, что могут последовать. Для него была создана другая версия: ему внушили ложные воспоминания, зародили в нём одержимость Кеннеди и навязали желание убить.

— Девятнадцать, двадцать, десять… — С поддельными документами Алекс добрался на самолёте до Далласа. В аэропорт он прибыл чуть раньше, чем Кеннеди, и на лётном поле смешался со встречающей президента толпой. Алекс подошёл к нему близко, уж точно на расстояние выстрела, тем более что при себе был револьвер. Как и прежде, при недавнем визите в Пентагон, Алекса словно мощным магнитом тянуло к цели — потому что когда-то он сам любил Кеннеди и умирал за него, потому что когда-то мечтал о его рукопожатии, жаждал перевернуть мир по одному его слову и защитить его от всех врагов, потому что весь он — чудо, тайна, авторитет, венец Америки. Но вместо этого Алекс должен убить его. В Пентагоне не было возможности, сейчас — была, но цифровая машина знала, что ещё не время. Всё должно идти точно по расписанию.

— Один, двадцать два, семь, — цифры привели Алекса в нужное здание. Пирамиды коробок, кирпичные стены, ласковая духота солнечного осеннего дня. Книжная пыль и едва уловимый, сладковатый аптечный запах, исходящий от… Алекс мотнул тяжёлой головой. Внутри неё перекатывались клубы седой морской пены, нити паутины в росе, наваждение набегало волнами на берег. Алекс плыл, раскачивался и ловил расфокусированным взглядом поставляемые ему цифрами факты. Ли Харви Освальд. Его сообщник. Он тоже прошёл через подготовку в Воркуте и теперь отправлен сюда.

Вот он, Освальд. С винтовкой в руках мнётся у окна. Алекс неслышно подобрался к нему сзади, да Освальд и не услышит — всё его внимание устремлено вперёд, к пересечениям дорог внизу. Ему кажется, будто разрешается его судьба, будто близится момент его душевного переворота, самого важного в его жизни, его вознесения, и в этом он не ошибается. Жалкий злой мальчишка: покрасневшие глаза, хрупкие суставы и впалые виски, типичное людское приложение ко кратковременной эпохе, уходящей во тьму вместе с очередным президентом. Разменная монетка в большой игре. Освальд будет ждать на шестом этаже книгохранилища. Мэйсон возьмёт у него винтовку, выстрелит и отдаст. Освальд должен всюду оставить свои отпечатки и попасться. Долго он не проживёт, он обречён ещё вернее, чем Кеннеди, за его устранением дело не станет. Он ничего никому не расскажет. Мэйсон же должен уйти. У него есть ещё дома дела.

— Семь, пятнадцать, четырнадцать, — зачитывающий цифры женский голос в голове казался уже знакомым. Освальд его не слышал. Сознание Освальда настолько слабо, что цифрам нет нужды перебарывать его волю. Освальд слушается беспрекословно и сам не понимает этого, плывёт по течению, русло которого проложено специально под него. Каждый его шаг известен заранее и кладётся в уже готовый след. Место его проживания, место работы, его связи — реальные и те, что наладило подставное лицо, играющее в мафиозных кругах его роль, винтовка нужного калибра, якобы заказанная им, покушение, им якобы совершённое — всё сплетается в идеальный клубок.

Освальд стоял перед окном, тиская винтовку и волнуясь, ничего не видя вокруг. Не стоит окликать его и выдавать себя. Он может напугаться, запаниковать. Выстрел должен произойти в точно отмеренную минуту, когда президентский автомобиль выйдет на позицию, удобную для всех трёх групп стрелков. Первый выстрел будет произведён с травяного холма у дороги. Это будет сигнал. В ту же секунду будет произведено ещё пять. Два со второго этажа здания напротив книгохранилища, дальше выстрел Освальда, выстрел Мэйсона, ещё выстрел с холма. Какой именно окажется смертельным? Алекс профессионально предугадывал, как пули истерзают бедное тело, но главный, фатальный, в голову — его выстрел. Машина, которой стал Алекс, которой он всегда являлся, когда стрелял по другим, отлично с этим справится. Ради этого её и заводили.

Людское море под окном вспенилось радостными криками. Блистающий на солнце кортеж показался из-за перекрёстка Мейн-стрит и Хьюстон и пополз к намеченной точке. Освальд прерывисто вздохнул, подскочил ближе к окну и вскинул винтовку, приник прицелу, повёл долгим стволом. Но плечо его мелко вздрагивало. Колени готовы были подогнуться, сердце колотилось отчаянно и у глаз стояли слёзы. Алекс подошёл ближе, стал прямо позади него. Внизу уходили вдаль ликующие толпы и зелёные деревья. Ничто не сдавалось осени. Всё было молодо, живо и свободно: серые глаза орла, непослушные руки с выпуклыми ошейниками шрамов на тонких запястьях, каштановые волосы, персиковый покров шеи, бьющиеся у кожи венки на колючем худом изгибе, от которого чуть заметно веяло сладковатым аптечным запахом.

Освальд нервничал. Приникал к прицелу и взглядывал мимо, часто моргал, пыхтел, а секунды убегали. Автомобиль преодолел поворот у книгохранилища. Время катилось по чётко отмеренным отрезкам. Сколько ещё раз качнутся ветви. Сколько мелькнёт ярко-жёлтый край одежды в серой пестроте на мостовой. Сколько раз президенту суждено улыбнуться. Сколько небрежных взмахов рукой в знак приветствия толпе. Сколько опустятся бесцветные ирландские ресницы. И сколько поднимутся. Сколько ударится чудесное сердце без любви. Меньше, чем другое сердце любви после — хватит пальцев одной руки, чтобы сосчитать.

Шум и гомон праздничной толпы, слепящее глаза солнце, повсюду розы. Рыжеватые волосы в идеальной причёске, усталое лицо с запавшими чертами, изящный профиль с бесчисленных, рассыпанных по ветру фотографий. Кого из Кеннеди ты ненавидишь больше всех? Элегантен, знаменит и опасен. Его история любви была лучшей из когда-либо рассказанных. Горло как у ангела, голос из золота, один на миллион, неповторимая песня в переплетении прицела… Алекс припомнил своё посещение Пентагона. Свои чувства к этому человеку, вернее, к этому прекрасному символу. Подземный кабинет в ядерном убежище, «Сикоракса», большой овальный стол, кресла, орлы со свитками, ароматный дымок кубинской сигары… Такими же сигарами веяло в баре на Кубе, где они с Вудсом и Боуменом встречались с информатором перед атакой на виллу Кастро. Что было потом?

Салон маленького автомобильчика, кувырком несущегося по узким древним улицам, горящее кукурузное поле, трюм русского корабля, Воркута, пытки. Бескрайние темнота, холод и боль, которые отступили, когда появился Виктор. Любимый мой. Образ Резнова коснулся сердца. Уже нельзя было в точности припомнить цвет его глаз и воспроизвести человеческого запаха. И только его голос, хрипловатый, красивый и мягкий — его Алекс мог представить настолько отчётливо, будто он звучит в эту самую секунду… Алекс приложил руку к лицу и стал произносить про себя его имя. Резнов отзывался, словно эхом, обрывками фраз, произнесённых где-то, когда-то, далеко, далеко отсюда. «Помирать нам, Алёша, рановато. Есть у нас ещё дома дела». «Пойдём». «Не торопись», «Здесь короче», «Давай я перевяжу», «Эх ты несчастный». «Иди ко мне».

Алекс успел выучить по-русски, понял магический смысл простых ласковых слов и короткой заполярной весны. Резнов обнял его, в очередной раз утешая после какой-то лагерной неурядицы, погладил по голове, как ребёнка, как собаку, а Алекс, счастливый этим прикосновением, будто впервые в жизни по-настоящему счастливый, ловил эту руку, собиравшуюся удалиться, и бесхитростно возвращал к своему лицу, невольно целовал огрубевшую ладонь в прописанные угольной крошкой линии. И чувствуя, что божественную руку у него отнимают, падал на колени. Как хотелось бы спать у ног Виктора, жить у его ног, почитать дворцом ступени барака, в котором он обитает — как сумасшедший Алекс любил своего всесильного спасителя той воркутинской весной.

Это не ошибка, не посттравматический синдром, ни психическая проблема или травма, это вся правда, истина, вечный закон, побеждающий смерть, главное и единственное, что осталось у Алекса внутри… Но он увлёкся. Тёплое чувство любви залило его до краёв, так что он на минуту выпустил из внимания свою миссию. Но в следующую секунду с громким звуком близкого выстрела резануло по сердцу болью. Резнов остался в Воркуте. Он мёртв. Вместо него теперь пустота, которую ничем не заполнить.