Ab igne ignem (2/2)

Голова начинала слегка кружиться при встречах. Макнамара попался в изящную ловушку. Устоять было невозможно. Оставалось только падать в синее море его глаз, в нежные силки волос и тенёта улыбки. Потрясающий мужчина. Красота и сила, красота и достоинство, годы не делали его лучше, но, поверженные и посрамлённые, падали к его стопам. И это всё о нём: его очаровательная жена Жаклин, с которой Макнамара стал дружески близок; его прелестные дети, которых Макнамара гладил по головкам как сокровища; сотни его любовниц и связей, узнавая о которых Макнамара только посмеивался — ему всё позволено; его младший брат Бобби, следующий за ним нежной тенью, грустный ребёнок с покорным характером — с ним Макнамара тоже был дружен и ласков, как с беспомощным товарищем по счастью и несчастью.

Весь он — его клан, его большая семья в одном поколении от бандитства, в двух — от иммиграции, но в нынешнем — купающаяся в роскоши и внешнем блеске. Отец заставил его ступить на политический путь, чтобы удовлетворить собственные амбиции. Джека воспитали в духе соперничества и стремления к успеху. Нужно брать всё, что хочется, и брать с таким видом, будто всё позволено. Жалкие бедные люди — лишь расходный материал. Он походя разбил множество сердец, но по-прежнему, и всегда так будет — ему послужат ещё тысячи рыцарей с сердцами, целыми как гранит. Среди них Макнамара. Среди них и вырвавшиеся из вражеского плена агенты.

И дело не в загадке его очарования, а в том, что сам он чудо, тайна и магнит. И, властно притянутый этим магнитом, Макнамара мог провести лучшие годы своей жизни, мог говорить, как с другом, говорить за него, не теряя пиетета, но и счастливо испытывая на себе некую ответственность за его поступки. Соприкосновение с его жизнью, забота о нём — государственная, конечно, но иногда, вечерами и не терпящими отлагательств ночами, сквозь неё проступало и более близкое и человеческое: мягкая рука на плече, усталый взгляд, смутная улыбка, золото и кашемир. Ни разу не проскочило ни единого фривольного намёка — Роберт не позволил бы себе такой глупости, да и Джек, что уж там, относился к нему, как своему рабочему столу или служебному автомобилю. Но на сердце было тепло. Роберт готов был горы ради него свернуть — никак не проявляя эту слабость. Очарован был, околдован, но карт своих не раскрывал, но от своей пристрастности невольно поддавался мнению, что и все прочие люди должны испытывать то же самое.

За спиной Кеннеди велось немало тёмных и обширных дел. О многих Макнамара знал и на многие не мог повлиять, но душой он всегда оставался на стороне Кеннеди. Его вотчиной был Пентагон. Его Макнамара много лет реформировал и перестраивал, отлаживал по последнему слову науки и техники и улучшал, пока это место не стало центром земли. Обеспеченное президентом финансирование позволяло развлекаться по душе. Центр земли озарялся и теплел, лишь когда Джек в него заглядывал. Когда опускался в кресло в конференц-зале, где они при приглушённом свете наедине решали не терпящие отлагательств вопросы и звенели медью.

В Пентагоне Макнамара встречал вырвавшихся из советского плена героев. Не так уж часто это случалось, но с этим, Алексом Мэйсоном, Джек согласился поговорить лично. В целом история агента известна. Не было ясно, через что Мэйсон прошёл в плену — возможно через некое психологическое, психотропное воздействие, но специалисты признали его незавербованным. Но так же у него были выявлены глубокие психические проблемы, требующие дальнейшего тщательного изучения.

Алекс Мэйсон больше не мог быть полноценным агентом. На международный шпионаж его не бросишь, на ответственное задание не отправишь, в строй не вернёшь и государственных тайн не доверишь. По-хорошему стоило бы отправить его в лаборатории, как материал для экспериментов и исследований, чтобы понять, что с ним делали в России. Дальше — уволить со службы и отправить домой. Ещё лучше — устранить и стереть все упоминания о нём. Операция в заливе Кочинос была таким мутным делом, что неплохо было бы вычистить всех к ней причастных, тем более скомпрометировавших себя советским пленом.

Но Алексу Мэйсону повезло. В шестьдесят втором мир едва не был уничтожен. От порога ядерной войны удалось отступить, но ядерное оружие по-прежнему могло находиться на Кубе. Его наличие грозило Америке смертельной опасностью. А если его нет сейчас, оно может быть в любой момент тайно доставлено. Судя по донесениям разведки, весьма плотно с доставкой ракет — с перемещением судов и подводных лодок между Кубой и Советским Союзом — был связан русский генерал Никита Драгович.

Драгович был одной из причин провала операции в заливе Кочинос — он был из тех, кто знал заранее о вторжении и помог Кастро организовать успешную оборону. Драгович руководил перевозкой неизвестного оборудования на Кубу, необъяснимо шнырял по всему миру, да и прежде, после Второй мировой, он участвовал в операциях, многие из которых нарушали интересы США. Были также основания полагать, что он имеет кротов в ЦРУ. В общем, смертный приговор был давно подписан и заверен ещё Эйзенхауэром. Но добраться до Драговича было непросто.

Однако в последние дни разведке удалось получить информацию об испытаниях баллистических ракет, в скором времени проводимых на советском полигоне в Казахстане. Сами испытания представляли собой опасность — то могли быть не просто учения. Но главное, было точно известно, что Драгович будет находиться на месте. Выпадал единственный в своём роде шанс устранить его. Этим шансом нельзя было не воспользоваться.

Кеннеди доложили об этом и он дал добро на операцию. Макнамара сам подбирал агентов. Требовались надёжные люди, умеющие говорить по-русски — часть миссии, если им повезёт, то и вся, должна пройти скрытно. Один — агент под прикрытием, давно внедрённый на космодром, другой — из оперативного состава. Ещё двое, участвовавших в операции в заливе Кочинос, и третий, из неё же, — Макнамаре припомнилось недавнее дело вернувшегося — Мэйсон. Почему бы и нет? Рискованно, но разве он не идеальный кандидат?

В своё время Мэйсон был одним из лучших. Попав в плен, он достался именно Драговичу, а значит сталкивался с ним лично, видел его. Об этом Мэйсон и сам говорил — на допросах он узнал его по фотографии и подтвердил, что видел его на Кубе. Мэйсон так же говорил о неких Кравченко и Штайнере, о которых узнал в советском лагере. О первом было мало известно — лишь то, что он подручный Драговича. Зато о Штайнере, крупном нацистском учёном, было известно достаточно, чтобы связать его имя с Драговичем и с ракетными испытаниями и прийти к неутешительным выводам.

Судя по отчётам психологов, у Мэйсона имелись к Драговичу личные счёты. Мэйсон его ненавидел и от одного упоминания Драговича приходил в ярость. Бурные эмоции едва ли помогут делу, но в случае Мэйсона его решимость и воодушевление играли на руку. Кроме того, Мэйсон долго пробыл в России, сидел в тюрьме, в лагере, работал в шахтах — он знает язык и людей. Если он погибнет на этой миссии — не страшно. Если снова попадётся — ничего нового он им не расскажет. Пусть Мэйсон балансирует на грани помешательства, но для этой миссии он подходит.

В личном деле Мэйсона Макнамара прочёл маленькую заметку о юношеских годах. В какой-то краткой автобиографии Мэйсон стандартно писал о том, что хочет служить своей стране, защищать национальные интересы и прочее. Вместе с тем он упоминал о высшей для себя награде, о том, что мечтал бы встретиться с президентом. Подобное мог сказать о себе любой агент, но Макнамару это тронуло. Он и сам иногда мечтал. Мягкой лапой тронула сердце сентиментальность. Не вознаградить ли товарища по счастью и несчастью? Да и Джеку на пользу.

В правильно подобранных выражениях Роберт рассказал ему об агенте Мэйсоне, о его злоключениях и пронесённой сквозь советский плен любви и преданности, о его готовности выполнить задание и, если его попросит сам президент, готовности на всё и во что бы то ни стало. Джек кивнул и едва заметно поморщился от боли. Макнамара знал, что у него болит спина, ноют старые военные раны.

Макнамара знал, что он обречён. Не мог не знать. Вернее, не мог не догадываться, при своём-то остром уме и прозорливости, при своём-то царствовании в разведке. Но у Роберта были связаны руки. Как ни был он силён и влиятелен, он не мог помешать заговору. Нити заговора опутали всё правительство, всю страну, злодея нельзя было найти, потому злодеями были все. И Макнамара тоже. Ему в своё время дали понять, что от него требуется — ничего. Он достаточно умён, чтобы принять необходимость этого шага для большей части правительства. Наличие заговора от него не скрыть, но он не должен ничего предпринимать, чтобы нейтрализовать его. Всё равно у него ничего не выйдет. Пусть всё идёт своим чередом. После Кеннеди он останется на своём посту и получит ещё больше привилегий, ещё большее финансирование и свободу действий. Сам Линдон Джонсон намекнул ему, что они сработаются. А уж если Линдон Джонсон знал о заговоре… В этом направлении Макнамара запрещал себе рассуждать. Он был достаточно умён, чтобы не задавать лишних вопросов.

Собственное желание или нежелание спасти Кеннеди не играло никакой роли. Джека невозможно было защитить. Да, Роберт любил его и жалел, и заранее чувствовал, какое горе испытает потеряв его. Но сделать ничего было нельзя. Можно жалеть, можно терзаться, но Кеннеди обречён. Так же можно жалеть и терзаться по умирающему от рака. Сердце также разрывается, но расставание неминуемо и неотвратимо. Макнамара не знал подробностей, не знал дня и поэтому беспечно жил до телефонного звонка.

Бобби позвонил и сообщил, что в президента стреляли в Далласе. Ещё через сорок минут позвонил и сказал, что президент мёртв. Знал ли он о заговоре? Нет. В этом Макнамара был уверен. Если был в правительстве хоть один человек, который не знал ничего о готовящемся покушении, так это Бобби. Горе его было безмерным. Когда несколько часов спустя Роберт прижимал его, рыдающего, сходящего с ума от боли, мягкого, как тряпичная игрушка, товарища по счастью и несчастью, к своему плечу, то и сам заплакал. И после уже не мог остановиться. Ронял слёзы, словно алмазы, когда, как близкий к семье человек, по просьбе Жаклин, выбирал место на Арлингтонском кладбище — самое красивое, достойное Джека место — и плакал искренне.

Разрывалось на части сердце, дрожали колени, меж тем как в совершенном механизме мозга лежали заранее полученные инструкции — он, как человек, близкий к семье, должен способствовать скорейшим и пышным похоронам в прямом эфире. Всё нужно обделать как можно быстрее, чтобы никто не додумался провести вскрытие — а потом уж поздно, не выкапывать же обратно. Вместе с телом будет молниеносно и навсегда похоронен вопрос, ответ на который рассказали бы раны: откуда стреляли, из какого оружия.

Всю жизнь, вспоминая о нём, Роберт чувствовал, как глаза заволакивают слёзы. Загадка, любимец и магнит, сердце было навеки разбито. Но себя не винил. Макнамара знал, что поступил правильно. Знал, что уберечь его не мог, не мог предупредить, не мог, так зачем терзать себя? Он мог бы свернуть ради Джека горы, но это, увы, больше, чем все горы мира.

Без него проклятая война, которую Макнамаре обещали как награду, продлилась долго. За него война продлилась ещё дольше — с самим собой, с наворачивающимся на глаза вместо сна слезами и чувством, приходящим после любви. Он отвлёкся войной в юго-восточном углу Азии: в джунглях, в болотах, непроходимых зарослях и подземных городах.

Вьетнам впереди. Измотает силы, растреплет ветром волосы, искусает москитами кожу, покажет рассветы над мутной рекой с крутыми берегами. Не отпустит никогда, так же как и его обворожительная улыбка — на окаменевшем сердце остался высечен печальный след. Роберт летал на вертолетах, носил форму, планировал наступления, вёл войну, хотя военным не был. Любая тактика была его сильной стороной. Шум лопастей заглушал сокровенные мысли, частили выстрелы и взрывы, вылетали из-под ног комья земли.

Дождливые утра, бессонные ночи, в усталых глазах всё двоилось и покрытые неизвестной сыпью руки не слушались. За брезентовыми стенами лились суровые ливни, пели птицы и ревели тигры. На крохотную страну сбрасывалось безумное количество бомб и ядов, смерть царствовала повсюду. Какова награда. И пусть чёрт разберёт Линдона Джонсона. И Кеннеди бы этого не допустил. Впрочем, от него ничего не зависело. Красота, красота, он был такой же пешкой, как и все прочие, хоть и носил корону, которая никогда не падала.

Грязная полевая форма не для фотографий. Она для перехода через ущелье по подвесному мосту, для капель холодных прозрачных водопадов и для обжигающих листьев ядовитых растений. Вечно промокших ног и хищных зверей, кричащих обезьян и птиц с диковинными клювами. Поразительно глубокого ночного неба, на котором не видно звёзд, и невероятно крепких снов за шатким столом, стоит опустить тяжёлую голову на сложенные руки.

Вьетнам выплясывал под дождем, прикрывал дымящие костры листьями и зарывался на ночь в илистую грязь канав, готовил в чаще смертоносные ловушки, прятал северных партизан. В рассвете над туманной рекой кто-то включал любимую всеми песню. Вопли Мика Джаггера терялись в клёкоте хищников. Крутые берега сходились ближе. Сплетались густыми ветвями деревья, накрывали непроницаемыми шатрами. Над спокойной водой разливался навет вьетнамского дьявола. Бдительность притуплялась и кто-то вновь умирал.

Вечная жара и стопроцентная влажность. Этот край мира сводил с ума. И казалось, что отмыться, причесаться, надеть костюм и вернуться домой к жене и детям — невозможно. Нереально. Смешно. Печально и жутко. В сожжённых деревнях под речным покровом небес. Деревушки исчезают под огнём зениток, а на утро появляются вновь, будто у них под землёй грибница. Грязные дети бегают между солдатами и норовят что-нибудь стащить. По ним стрелять нельзя, но какая разница после сотен выжженных городов.

Мошкара и жара, и тёплая кола, и стертые в кровь ноги, и радио, и пыль дымящихся развалин. Короткая автоматная очередь. Тяжёлое дыхание, бесполезные попытки поймать немного прохлады в прогорклом воздухе. Вход в тоннель нашёлся на окраине деревни. Солдат знает, что не выйдет оттуда. Товарищи провожают раздражённого и торопящегося, дают ему фонарик и обещают написать матери. Он отдаёт им свой жетон. А Вьетнам смотрит на них из джунглей чёрными лаквьетскими глазами.

Макнамара быстро стал своим во Вьетнаме. Без труда освоил местный язык и наловчился разговаривать с пугливыми старушками из деревень. Они были крошечными, доверчивыми и глупыми. За кусок хлеба раскрывали немудрёные партизанские секреты и ещё долго продолжали лопотать ласковые слова прощаний.

После долгих вьетнамских дней Роберт возвращался для государственных дел на родину, в Америку, порой в свой забытый Сан-Франциско. Его встречал безучастный привычный климат и притихшие витрины. Из красивых домов, укрытых флагами, лились песни о мире и любви, а не о войне. Убийцам здесь не место. Здесь место лишь цветам, вплетённым в волосы. Пацифисты лежали всюду на траве и не давали пройти, а военному герою никаких привилегий за то, что он пролил кровь, больше не полагалось… Видел бы всё это Джек.

Ричард Никсон ненавидел этих грязных хиппи. Макнамара поддерживал его в этом, но в глубине сердца понимал и их. Он всегда умел взглянуть с разных сторон. Он видел и всеобщую любовь, антивоенной заразой расползающуюся от Сан-Франциско, и смерть во Вьетнаме. Цепью скованы две эти точки на карте. В обоих принимали наркотики, слушали музыку и ругали на все корки президента Никсона. С одной стороны звали домой, с другой домой рвались. Но не пускали долг и обязательства. И ненавистный Ричард Никсон, который, в общем-то, никогда не был ни в чём виноват, но всегда выходил обвиняемым. Кому какое дело до военных преступлений в чужой стране, когда собственный президент ведёт себя как пойманный за руку карманник.

Макнамара видел голубовато-розовый, разлившийся в изумрудной траве Сан-Франциско с персиковыми рассветами и нежными шумливыми грозами. И видел Вьетнам — змеями в волшебных цветах. Случай не страховой. Шум вертолетов и тревожный сон. Леса накрывают пологом, пауками забираются в уши, бактериями растягивают царапины, туманный Сан-Франциско зовёт домой. Ядовитый Вьетнам умоляет остаться. Не заканчивать всё так, ведь всё не закончено. Никогда не будет. Смертный приговор уже подписан. От взрыва, от крыла бабочки, от пули или от кольев на дне ловушки… Нет, ничего с ним не случится. Благополучно вернётся домой, к неспешной кабинетной работе в центральном банке.

Последнее пробуждение дождливым утром от липкого сна. По руке ползут муравьи, по брезентовым стенам моросит дождь. В лесу кто-то тоскливо воет. Вода журчит и искрится в светло-серых камнях. Пахнет живой землёй и полевой кухней. Солдаты в карауле болтают о девушках. Среди незнакомых лиц вновь промелькнуло его, смутно знакомое. Здравствуй, грусть.