Глава 5. Соплеоне (1/2)

Наполеоне разорвал конверт и бросил его на пол. «Дорогой брат! — писал Жозеф — Рад сообщить тебе, что после некоторого сопротивления отец разрешил мне продолжить обучение в одном из военных училищ. Он довольно долго выбирал между Бриеннским колледжем и Королевской школой артиллерии в Меце. Конечно, я больше хотел учиться в Бриенне вместе с тобой и Люсьеном. Как же я был счастлив, когда он остановил свой выбор на Парижской школе. Думаю, я смогу освоить курс математики за восемнадцать месяцев. Надеюсь, уже в скором времени…»

— Хорошие новости? — спросил де Мази, который за это время уже успел обгрызть оставленное Наполеоне яблоко и вертел хвостик в руках, не зная, куда его деть.

Пытаясь унять прокатившую по телу дрожь, Наполеоне прижал письмо к груди и глубоко вздохнул.

— Мой брат… будет учиться здесь. Ему нужно пройти полный курс математики, чтобы сдать экзамен на офицерский чин. Он хочет стать артиллеристом.

— Артилле-ерия… — протянул де Мази, — Ну не знаю. Почему не флот? Плавали бы с ним вместе! Служить на флоте, как мы с тобой, гораздо интереснее. Впрочем, я чертовски рад за тебя!

Он хлопнул Наполеоне по плечу с удалью настоящего морского волка. Наполеоне рассеянно кивнул и на всякий случай, еще раз перечитал первые строки. Нет, все верно: Жозеф едет в Париж.

— Здорово учиться вместе с братом. Ну если вы не деретесь. Я раньше постоянно дрался с сестрой… — еще раз глянув на Наполеоне де Мази поднялся, — Я пойду. А ты выздоравливай. Завтра опять география и первым уроком фехтование.

Наполеоне вытер нос сухим платком. Восхитительное ощущение.

— А знаешь, де Мази, я, наверное, уже почти здоров. — задумчиво сказал он. — На географию приду обязательно.

Как только за де Мази закрылась дверь, Наполеоне подсел поближе к свече и снова перечитал письмо: Дядя Феш передает привет… Он ужасно многословный. Джованна Иллари собралась замуж. Давно пора, ей уже шестнадцать. Вот: Жозеф вместе с отцом планируют прибыть в Париж в январе. Перед этим они остановятся в Монпелье, где отец хочет проконсультироваться со знаменитым доктором де Ла Сондом насчет своих желудочных колик. Осталось потерпеть всего два с половиной месяца. Наполеоне придирчиво оглядел комнату: пожалуй, сюда поместится еще одна кровать. Вместе с Жозефом они будут учиться и отбиваться от надменных французов. Решено! Никакой Филиппо теперь не посмеет теперь его оскорблять.

Мысли снова перескочили на отца. Все-таки он хороший человек и любит их с Жозефом. После той пощечины он выглядел ужасно несчастным и виноватым. А на прощание вдруг обнял и несколько раз поцеловал в глаза, лоб и щеки. «Ты так похож на мать!» — сказал он тихо и поспешил отвернуться.

Что же до его дружбы с французами… У него наверняка были причины. Он просто… ошибся. Теперь Наполеоне куда лучше понимал чувства Сампьеро. Его жена Ванина однажды была захвачена в плен генуэзцами и выдала им место, где скрывались повстанцы. Только чудом им удалось спастись .Потом Сампьеро смог освободить жену, Ванину привели к нему… Наполеоне вдруг понял, что он мог ей сказать. Прямо в тетрадке по математике Наполеоне принялся записывать эту сцену. Сампьеро ужасно мучился, Ванина ужасно страдала. Сампьеро должен был ее убить в конце, но у Наполеоне это никак не получалось. Ванина упрямо раз за разом приводила весомые аргументы в свою защиту. Более того, Наполеоне очень хотелось, чтобы они помирились, жили счастливо и умерли в один день через много лет… Он понял, что на месте Сампьеро не смог бы убить жену, даже если она предала Родину три раза. Ладно, решил он, начало положено. У него уже есть целый один лист романа. Он перечитал написанное и вернулся обратно в свой одеяльный кокон. Свечу гасить не стал, Гато даст новую.

Просто удивительно, сколько тут дают свечей. Нижнее белье велят менять три раза в неделю и кормят роскошно. У него дома такие столы накрывали только по праздникам. Он вспомнил столовую с желтыми обоями и ужин как-то под Рождество. Они с Джузеппе так сильно подрались, что стянули со стола скатерть вместе с запеченным гусем. Мама выдала ему таких розог, что он три дня присесть не мог. Что ж, она была права. Он начал ту драку и погубил угощение для гостей. В то время он все время дрался с Джузеппе. Какой он был дурень, что не любил его! До семи лет старший брат вызывал в нем припадки дикой неудержимой ревности. Он кусал его, пинал и лупил при малейшей возможности. Все дело было в маме. Джузеппе спал в комнате родителей, а Наполеоне в комнате мамули Камиллы. Джузеппе мама все время целовала и носила на руках по дому, а с ним держалась как-то отстраненно, словно он был ей не родной. Наполеоне безумного злился, ему казалось, что Джузеппе нарочно прикидывается паинькой, чтобы привлечь мамино внимание. Увидев, что она его целует Наполеоне начинал кричать и швырять все, что попадалось под руку, на пол. Если его пыталась успокоить не мама, то становилось только хуже, тогда он мог укусить и взрослого. Однажды после очередного припадка, получив розог и наревевшись вволю, Наполеоне лежал в комнате мамули Камиллы. Ощущение горя и чудовищной несправедливости постепенно вытеснялось жаркой истомой, предвещавшей скорую простуду. Среди всех звуков, наполнявших их шумный дом, он безошибочно вычленил тихий голос матери. Наполеоне навострил уши и прокрался в соседнюю комнату.

— Я просто больше не могу, Карло, — всхлипнула она, — Я не знаю, что делать. Иногда он — само очарование. Тихий, ласковый, нежный ребенок, прямо как девочка. А потом в него словно бес вселяется. Как будто другой человек. Он становится диким, неуправляемым, сумасшедшим. Как может ребенок быть таким жестоким?

— Ну полно-полно, — вздохнул отец, — Уверен, он это перерастет. Если что, позовем экзорциста.

— Это совсем не смешно! Ты редко бываешь дома и многого не видишь. Знаешь… — она понизила голос и Наполеоне вынужден был просунуть голову в дверь, чтобы лучше слышать, — Я иногда… его боюсь. У него делается такой жуткий взгляд. Вдруг он причинит вред Джузеппе?

Наполеоне отпрянул в ужасе и не стал слушать, что ответил отец. Он вернулся в комнату мамули Камиллы забрался под одеяло и крепко зажмурился. Перед глазами заплясали разноцветные звездочки. Его самые страшные подозрения подтвердились: мама его не любит, потому что он сумасшедший. Она любит Джузеппе. Наполеоне опять почувствовал закипавшую в сердце ярость, но потом вспомнил ужас, с которым мама говорила о нем. Нет, он не хочет, чтобы его боялись, он хочет быть нормальным, как другие дети. После этого случая, Наполеоне отправили в школу для девочек. Это было подло и унизительно, потому что девчонки дрались не хуже мальчишек с улицы Малерба, а Наполеоне их лупить в ответ не мог. Во-первых, потому что они были девчонками, во-вторых, он дал себе слово никогда больше ни с кем не драться и не пугать маму. Может, если он будет вести себя хорошо, она перестанет его бояться? Поначалу с ним, конечно, никто не дружил, но потом одна девочка, самая добрая, по имени Ванина сжалилась и села к нему за парту. Их сразу стали дразнить женихом и невестой. Соседские мальчишки сочинили смешную дразнилку:

Спустив чулки наполовину,

Наполеоне втюрился в Ванину. </p>

Чулки постоянно сползали у Наполеоне с ног с самого раннего детства. Мало того, что у него дикий нрав, так и ноги неправильные.

Как же хорошо, что Наполеоне перестал враждовать с Жозефом. Он его любит, вместе они пересекли море и отправились во Францию, оба скучали в разлуке и часто писали друг другу обо всем, что происходило в их жизни. Ближе, чем Жозеф, у него никого и нету. Все плохое забыто. Все плохое он в себе точно перерос.

***</p>

Дювинье проигнорировал многозначительное прикосновение и демонстративно продолжил читать.

— Вчера приносили почту, если ты не заметил, — раздраженно бросил он, когда Антуан снова настойчиво провел ладонью по внутреннеей стороне его бедра.

— Мне не приносят…

Дювинье поднял на него светло-карие, отливающие золотом глаза.

— Разве Лас Каз тебе не пишет? Я думал, вы были любовниками…

— Никакие мы не любовники! — отпрянул Антуан.

— Да? А кто? — осклабился Дювинье. — Друзья по членопожатию?

— Да пошел ты! — Антуан поднялся и, нашарив в полумраке штаны, принялся торопливо одеваться.

Его затошнило от одного вида бесстыдно раскинутых ног Дювинье, несмотря на то, что вчера он едва ли не силой затащил его в бельевую. Нет, конечно, не силой. Ему, ублюдку, безумно нравится то, чем они тут занимаются.

— Не смей говорить о Лас Казе, понял?

Дювинье равнодушно пожал плечами и снова погрузился в чтение. Целая толпа родственников забрасывает его письмами каждую неделю. Интересно что будет, если они узнают о том, чем их милый малыш занимается с другими мальчишками. Антуан тут пять лет, так долго как никто другой, он помнит всех, с кем Дювинье когда-либо уединялся в задней комнате прачечной. Дювинье просто шлюха, если так можно сказать о мужчине. Обычно Антуан содрогался от презрения к нему, но когда на него нападало особенное настроение… Это похоть, говорил он себе. В этом ничего такого нет, все это делают. Все это делали в Понлевуа, все это делают в Париже. Потом мы это перерастем. Между ним и Мануэлем было совсем другое. Любовь, дружба, что угодно, но не просто похоть. Привычка к тому особенному сияющему счастью, что он находил только Мануэлем и привела его к Дювинье, который был грязью. А теперь лепит дурацкие ярлыки на то, о чем он не имеет ни малейшего представления.

— Чего разлегся? — сердито спросил Антуан. — Скоро шесть.

Дювинье зажмурился и потянулся, напрягая в бесстыжей наготе поджарое тело.

— Не хочу вставать. Скажешь нашему воспитателю, что я заболел?

Снова ощутив тяжесть в паху, Антуан поспешно отвел глаза.

— Что так и будешь валяться весь день?

— Тебе какое дело, Фелиппо? Неужели так хочется остаться со мной? — спросил Дювинье с манящей улыбочкой, и Антуан вынужден был выскочить вон, застегивая на ходу сюртук. Пробираться в главный корпус из прачечной следовало с осторожностью. Его могла заметить прислуга. Для будущих господ офицеров держали обширный штат: конюхи, камердинеры, кастеляны, смотрители классов, трубочисты, повара. Любой из них мог нажаловаться воспитателю. Сама прачечная и двор, где сушили белье, часто служили местом свиданий. Выражение «прогуляться до прачечной» имело вполне определенный смысл, очень близкий к тому, что Дювинье вкладывал в слово «членопожатие».

К счастью, во дворе никого не было. Хмурое утро утонуло в тумане. Невесомой вуалью оседала на волосах изморось, холодные капельки легонько покалывали лицо, лениво покачивались на веревках отсыревшие простыни. Зябкую тишину располосовали резкие крики галок, сидевших на кресте часовни.

Вся эта любовь просто мои фантазии, подумал Антуан с внезапно накатившей горечью. Она соткалась из сырого воздуха, пролезла в легкие и угнезилась где-то внутри, свернувшись колючим клубком. Со дня выпуска Мануэль написал ему всего одно письмо: веселое, но вежливое, без тени былой нежности. Мануэль стал моряком, плавает где-то и, скорее всего, о нем позабыл. Может, вообще женился. Ему девятнадцать лет, на какой-нибудь Корсике у него уже должна быть целая толпа детишек. Неужели все между ними было похотью и грехом? Антуан не был безбожником. Он боялся греха, боялся своей тяги к Дювинье и особенно к Лас Казу, именно потому, что это всегда было чуть больше, чем просто влечение. А вдруг это не пройдет со временем, и он таким останется на всю жизнь — презренным мужеложцем, который бегает за юношами? Чем он тогда лучше Дювинье?

Будь у него больше свободного времени, он сошел бы с ума. К счастью, ритм школьной жизни позволяет забыться. Сбор, перекличка, месса, завтрак, занятия, занятия, занятия. Весь день ты ужасно занят, можно не думать ни о чем, кроме математики или географии. Ты лучший ученик класса. Стал бы и сержантом, как Пикадю, если бы захотел. Но ты не не хочешь, ты даже и не стараешься особенно. Все на свете дается тебе легко. И оттого все на свете смертельно скучно. Самим собой можно быть только ночью. Антуан был спокоен за свои дни, но ночи пугали его.